Быть или не быть

проза Віктора Черевкова

Ивана Кирилловича Лозового, молодого преподавателя математики, коллеги за глаза называли Гаврошем. Чаще всего с улыбкой, с мягкой отеческой снисходительностью, поскольку все они были людьми, уже достаточно на белом свете пожившими. Глянув на его круглое, с по-детски припухлым ртом лицо, жесткие соломенного цвета вихры и серые, широко поставленные глаза, в которых светилась мальчишеская дерзость, можно было и не утруждать себя поисками истоков такого книжного прозвища. Особенно зная о его характерном поведении во время одного взбудоражившего всю школу ЧП, когда какой-то незадачливый кот застрял в водосточной трубе на уровне третьего этажа и глухо орал там. Скинув куртку и отдав ее в руки одного из растерявшихся зрителей, Иван бесстрашно взобрался по хлипким креплениям трубы. Вырвав «орущее звено», передал его в открытую форточку, после чего благополучно спустился под шумное одобрение собравшихся. Однако происхождение прозвища было совсем иным. Дело в том, что завершил он свое высшее педагогическое образование в Москве летом 1991 года и прежде чем, в результате последних конвульсий прежней системы распределения выпускников, заявиться сюда, на юго-восток уже суверенной Украины, успел побывать и возле Белого дома, и на Лубянской площади, приняв деятельное участие в, как он выражался, «заварушке». На выше названной площади он отличился, запустив камнем в окно первого этажа здания, символизировавшего собой эпоху тоталитаризма. Камень попался тяжелый и не долетел, но шнырявшие в толпе фотокорреспонденты оживились. Один увешанный фотокамерами очкарик стал даже подбивать Ивана на повторение подвига. Однако второй дубль не состоялся. Рядом возникла хрупкая черненькая девушка с нежным, восточного типа, лицом (а это была Саня, юная супруга героя) и увела его с подмостков истории.

А когда они уже ехали со всеми пожитками в поезде «Москва–Симферополь», его так и подмывало продемонстрировать газету с его фотографией и подписью «Гаврош-91» соседям по купе, поскольку разговор большей частью крутился вокруг недавних московских событий. Но его удерживал мрачный настрой попутчиков – двух тетушек, едущих к детям, вдруг оказавшимся за уже намечающейся границей, и хмурого майора авиации. А тут еще Саня стерегла его слишком явное желание строгим взглядом своих огромных черных глаз. Так что «презентация» состоялась уже в учительской школы, где он начал свою педагогическую карьеру, да и то почти уже перед самым Новым годом. Сложности первых трех месяцев трудовой деятельности способствовали резкой смене приоритетов при выборе средств самоутверждения, и тот номер московской газеты оказался в учительской уже в результате случайного разговора накануне, когда Иван, поддавшись настроению, признался «о роли своей личности в истории». «Пре зентация» прошла при модном нынче плюрализме мнений, иногда больно задевая виновника торжества. Почти все из присутствующих в учительской женщин почему-то дружно стали вспоминать свою, теперь уже далекую, молодость и признаваться в безрассудных поступках. Потом, когда газета пошла по рукам, массивный седой физик Горелый, известный своим тяжелым характером и язвительностью, сказал:

— А вы не боитесь, молодой человек, бросив камень в прошлое, получить более весомый привет из будущего? Помните: «Кто стреляет в свое прошлое из пистолета, в того будущее выпалит из пушки»?

— Если бы это было так страшно, то человечество не досчиталось бы многих революций! — запальчиво возразил Иван.

— Потому-то, наверное, и появилось выражение «великие потрясения пожирают своих творцов», — парировал физик.

— Не всех пожирают: некоторые еще как поперек горла становятся! — темпераментно вмешался маленький подвижный человечек с крупной лысеющей головой – учитель рисования. Перед этим он положил газету на стол, за которым проверяла сочинения учительница украинской литературы, она же довольно известная поэтесса Оксана Фанда. — Еще и как становятся! — напирал он на физика. – И не забивайте голову молодому человеку своими каннибальскими теориями, не имеющими никакого отношения к тому, что сейчас здесь говорится.

Физик издевательски захлопал в ладоши:

— Браво! Как всегда, новое и последнее слово – за вами!

Оксана передала газету «русачке Эллочке», так называли ученики стройную крашеную блондинку бальзаковского возраста, а сама поднялась и, подойдя к спорящим, крепко пожала руку Ивану. Затем так же молча пошла и села на свое место. В наступившей тишине Эллочка, продолжая изучать образ Гавроша-91, задумчиво пропела вполголоса строчку забойного тогда шлягера: «Эскадрон моих мыслей шальных...» Иван, который после поступка Оксаны воспрянул было духом, усмотрел в этом пении обидный для себя смысл и, не совсем вежливо выдернув из рук «русачки» газету, покинул импровизированный пресс-клуб, поскольку до звонка оставалось всего ничего.

Конечно, Иван не мог не отметить, что даже при таком разбросе мнений тон «обсуждения» все же был благожелательным. Да и вообще можно было с уверенностью сказать, что он, способный математик и, наверное, в будущем неплохой педагог, в новом коллективе прижился. Домашние его дела, особенно учитывая недавнее вселение в однокомнатную квартиру, которую путем сложного междугородного обмена предоставили молодоженам родители Сани, тоже вроде бы хорошо складывались... Если бы не Водотокин!..

Не знаю, хватило бы духу у прославленного Макаренко, дабы воспеть эту яркую раскованную личность, которая именовалась Венькой Водотокиным. Боюсь, что нет. «Крутой индивидуализм», узаконенный эпохой видеопиратства и возведенный в ранг высшей добродетели, требовал иных красок. У Ивана сразу с ним, учеником десятого «а», возникли, мягко говоря, трения. Дело было на втором его, Ивана, явлении десятому «а». Рослый плечистый парень, Водотокин прямо во время урока, собрав свои книги в спортивную сумку, пересел на пустующее в тот день место возле скромного вида миловидной девочки Зины, которая встретила его шумным протестом. Венька на ее возмущение не обратил никакого внимания. Он по-хозяйски устраивался, молча перемалывая крепкими челюстями жвачку. И когда Иван потребовал, чтобы Венька возвратился на свое место, тот, спокойно глядя в глаза учителю, внятно произнес:

— Да пошел ты.

Сначала Иван даже растерялся, но быстро взял себя в руки и тоже спокойно, с наиболее возможной язвительностью сказал: — Наверное, следовало бы сказать: «Да пошли вы!»?

Венька перестал жевать на секунду, а затем с теми же интонациями повторил свой ответ, но уже обращаясь на «вы». На что Иван уже без всякой дипломатии потребовал:

— Выйдите вон!

— Ща, — сказал Венька и картинно развалился на скамейке.

Притихший было класс возмущенно зашумел. Послышались выкрики:

— Выйди, Венька!

Тот удивленно пожал плечами, неспешно поднялся и, покровительственно потрепав новую соседку по плечу, сказал:

— Ну, раз этого требует общественность...

Иван долго не мог собраться, но, кое-как дотянув урок, ушел в учительскую. Там он молча уселся на стул у окна. Почуяв неладное, коллеги прервали какой-то общий разговор и, как по команде, уставились на новенького. Тот не выдержал и, смягчая детали, поведал им о случившемся.

Все наперебой стали его успокаивать:

— Да махните вы рукой на это! Мы уже давно привыкли. Ну, пересел, так пересел. Сейчас вроде бы даже свобода, которая прежде всего подразумевает право личности на самовыражение, пусть даже не совсем удобоваримое.

— Но я ведь тоже личность и тоже могу надеяться на осуществление своих прав! — запальчиво проговорил Иван.

— А это уже ваши проблемы, — назидательно заметил преподаватель физкультуры, чью крепкую фигуру рельефно облегал темно-синий спортивный костюм.

— Наверное, не только мои, но и его родителей?

Классный руководитель десятого «а», пожилая, страдающая излишней полнотой женщина, зябко кутаясь в накинутую на плечи яркую цыганскую шаль, сказала:

— У него одна мать. Причем давно потерявшая на сына влияние. Пробовала когда-то с нею разговаривать – плачет. Решила оставить ее в покое. Тем более, что учится-то наш герой хорошо.

Последнему Иван не поверил и на следующий день вызвал Водотокина к доске с тайной надеждой поставить балбеса на место. Но тот отвечал так, что он даже устыдился своих коварных помыслов и, когда Венька садился, сказал:

— Сегодня я доволен вами.

— А меня это никак не колышет, — ответил Водотокин, усаживаясь возле Зины, которая испуганно отодвинулась от него на самый край стола.

Иван сделал вид, что не услышал, и единственной своей победой признал то, что разрешил светловолосой скромнице Зине пересесть к своей подруге в соседний ряд, чем сразу же воспользовался явно «шестерочного пошиба» мальчик Кузя Караулов. Он успешно уселся рядом с Водотокиным, потом уже для проформы попросив у преподавателя позволения на переселение. Иван махнул рукой, мол, делайте, как знаете. Венька явно хотел было возбухнуть, но потом смирился и с удовольствием влепил своему новому соседу увесистого щелбана. В ответ Кузя удовлетворенно хихикнул. Внешнее спокойствие было восстановлено, но наглая Венькина физиономия теперь, очевидно, навсегда утвердилась перед учительским столом и в такой непосредственной близости, что при желании Иван мог бы дотянуться до нее рукой. А желание такое возникло сразу же. «Врезать бы ему по роже», – подумал молодой преподаватель и тут же отогнал от себя эту крамольную мысль, призвав на помощь все педагогические зап оведи. Однако, выражаясь осторожно, «зерно идеи физического воздействия» упало в Иванову душу на хорошо удобренную уязвленным самолюбием почву.

Саня, конечно, сразу заметила перемену в настроении своего мужа. И однажды, когда он раздраженно позвонил в дверь собственной квартиры, позабыв, что в кармане у него ключ, и, войдя, долго стоял у вешалки, рассеянно глядя поверх Саниной головы, она спросила:

— Уж не выпил ли ты?

Иван очнулся и, суетливо расстегивая куртку, натянуто улыбнулся:

— Ага! Прямо на уроке, прямо из горла. — И, дурашливо «дыхнув» Сане в лицо, добавил: — Устал я, Сань.

Та недоверчиво посмотрела на него и уже в кухне, за ужином, спросила напрямик:

— Что с тобой происходит?

Иван попытался отшутиться известной строкой:

— Что происходит в природе? А просто апрель, тобишь, декабрь...

— Я серьезно.

— Ну, если серьезно, то – грядущая инфляция, намечающееся обесценивание интеллектуального труда. Вон платье не можем купить тебе к Новому году.

— Ну, раз уж такой оптимист, как ты, ничего лучшего не придумал, как спрятаться за такую банальщину, значит, тебе есть что скрывать, – сказала она и обиженно отвернулась.

Иван потянулся через стол и погладил жену по щеке.

— Ладно, скажу. Нет у меня контакта с подрастающим поколением. Не получается. То есть с большинством получается, а с меньшинством – нет.

— И что это за меньшинство?

Иван рассказал все подробно. Однако Саня, которая окончила педвуз с красным дипломом и в отличие от Ивана начала свою карьеру на ниве пестования послушных доверчивых крошек «от двух до.пяти», даже повеселела:

— Но ведь это классическая ситуация, возникающая при становлении незаурядной личности, когда открытая по молодости лет агрессивность направлена на признанные авторитеты.

Иван горько усмехнулся:

— Никакой я не авторитет для такого, как Водотокин, так что классикой тут и не пахнет. Здесь нечто такое, чему нас не учили.

Саня, конечно же, стала ему горячо возражать, ссылаясь на громкие имена и приводя хрестоматийные параллели, а Иван смотрел на нее, раскрасневшуюся, и думал: «Спаси и сохрани Бог этого милого теоретика».

После зимних, 92 года, каникул, внешний вид Водотокина стал резко меняться. Из довольно-таки скромно одетого молодого человека он быстро превратился в модно «прикинутого» щеголя. На школьном дворе Иван не раз видел Веньку беседующего с какими-то чужими ребятами. На них тоже были импортные «шмотки», а на пальцах поблескивали массивные перстни. Держались чужие с Венькой, как показалось Ивану, почтительно, но не так, как «шестерочного вида» мальчик по имени Кузя. Разительно менялось и отношение к Веньке у одноклассников. Мальчишки часто окружали его на перемене и в оживленных беседах то и дело мелькало слово «баксы». Да и поведение Водотокина претерпело изменения: он стал более сдержанным, а когда на уроке ему становилось скучно, вынимал какой-нибудь журнал в яркой обложке, все больше эротического содержания, и небольшой англо-русский словарь. Вместе со своим соседом Кузей они погружались в «работу» по освоению цивилизации, немало не смущаясь те м, что стол их стоит почти впритык к учительскому. Беседовали они вполголоса, и это особенно раздражало. Конечно же, Иван, послав к черту советы своих умудренных опытом коллег, попытался пресечь эту научную деятельность. В результате получился безобразный скандал, так как вырвать журнал из рук не реагирующего на замечания Водотокина не удалось. Плюс к тому – сорванный урок, поскольку выйти из класса пришлось самому Ивану. На этот раз только отличница и скромница Зина потребовала, чтобы помещение покинул Венька, а «народ» теперь, как ему и положено, безмолвствовал.

Вскоре после этого Иван допустил непростительную ошибку, свойственную людям очень молодым и уязвленным до предела. Дабы как-то пробудить интерес к своей персоне у непробиваемого недруга, Иван дождался спаренных часов математики в десятом «а» и, уходя на перемену, как бы невзначай оставил на своем столе газету со знаменитой фотографией. Вернувшись, он увидел ее на прежнем месте, но себя в ней – с пририсованными к верхней губе кошачьими усами, а присмотревшись повнимательнее, покраснел до корней волос: теми же зелеными чернилами там, где нужно, была талантливо изображена расстегнутая ширинка. К чести Ивана надо сказать, что следующие его поступки были единственно верны в такой ситуации. Он с равнодушным видом аккуратно сложил газету и спрятал ее в «дипломат». Понемногу успокоившись, начал урок. Боковым зрением Иван украдкой следил за выражением лица Водотокина. Тот жевал, отрешенно глядя куда-то вдаль. Зато Кузя излучал торжество каждой клеточк ой своей физиономии, вертя в руке пластмассовую самописку с зеленым стержнем. Это открытие добило Ивана. Потом Кузя придвинулся к Веньке и, прикрыв ладонью рот, стал что•то говорить ему свистящим шепотом, изредка воровато косясь в сторону учительского стола. Больно резануло слух довольно громко сказанное слово «Гаврош». Венька слушал с брезгливой миной, потом влепил ему затрещину и лениво полез в стол за журналом. Иван поспешно отошел к доске, но не для того, чтоб начертить теорему, а чтобы не ударить Водотокина, поскольку семена «идеи мужского воздействия» уже не только проросли, но и заколосились. Дело стало лишь за стечением обстоятельств или, как сказали бы модные ныне астрологи, за кармным расположением звезд, и это вскоре случилось.

Собственно говоря, ничего экстраординарного вроде бы и не произошло. Водотокин по-прежнему свободно чувствовал себя на уроках, по-прежнему смотрел сквозь своего преподавателя. Но однажды на перемене Иван увидел нечто такое, что потрясло его до глубины души. Водотокин прижал в углу отличницу и скромницу Зину и, не переставая жевать свою жвачку, спокойно сунул руку в вырез ее платья, не встретив ни сопротивления, ни даже протеста. Лицо Зины в этот момент показалось Ивану каким-то стертым, словно на «смазанном» фотографическом снимке. Безвольно повисшие руки и более чем всегда покатые плечи выражали вынужденное безразличие и покорность. Иван ускорил шаг, сделав вид, что ничего не заметил, а сам подумал с грустью: «Итак, последняя крепость пала». А на следующий день, вызвав Веньку к доске, он устроил ему «Сталинград». Какими бы способностями Венька не обладал, но на таком серьезном предмете, как математика, работать и слушать учителя все-таки был о нужно. На место Водотокин шел с перекошенным от злости лицом, и когда уселся, первым делом так двинул своего соседа в бок, что тот вылетел на середину ряда и не сразу смог отдышаться.

Иван не кинулся помогать пострадавшему. «Это его проблема», – злорадно подумал он, подошел к Водотокину и, наклонившись к его уху, тихо сказал:

— После уроков я буду ждать тебя за воротами школы, дерьмо!

Взбудораженный класс шумел, и, наверное, никто посторонний не услышал Ивановых слов, но, как ему показалось, висевшие на стене портреты великих педагогов-гуманистов как-то враз покачнулись.

Потом Иван долго топтался на талом мартовском снегу. Было уже темно. Галдящие толпы учеников высыпали из ворот и тут же исчезали за пределами светового пятна, отбрасываемого единственным фонарем. И только когда школьный двор опустел, появился наконец Водотокин. Размахивая своим «дипломатом» из крокодиловой кожи, он не спеша приблизился к Ивану. Тот, воровато оглянувшись по сторонам, сразу же сгреб левой рукой отвороты Венькиной кожанки. Венька, нагло глядя в глаза Ивану, спросил:

— С чего это ты возникаешь, Гаврош?

При слове «Гаврош» у Ивана потемнело в глазах, и он, размахнувшись правой, ударил Водотокина в челюсть. Тот шумно сел на снег. Однако тут же поднялся и стал деловито отряхиваться. Потом вытер тылом ладони разбитые губы, медленно повернулся к ощетинившемуся Ивану:

— Ты думаешь, я тебя сейчас хоть пальцем трону? Нет. Завтра я этим пальчиком, – он выставил вперед опоясанный белым колечком мизинец, – только укажу. И не на тебя. А на твою, говорят, классную супругу. Так что за мной не заржавеет, если ты, моль еле видимая, на брюхе не приползешь.

После этого Водотокин подобрал отлетевший в сторону «дипломат» и удалился, излучая достоинство.

Минутой позже Иван, который в момент своего «блестящего апперкота» испытал пьянящее облегчение, вдруг почувствовал невероятную тяжесть во всем теле. И уже когда грохочущий на стыках трамвай приближался к знакомой остановке, Иван понял, что именно эта тяжесть и не дает ему свободно вздохнуть. Никогда ему не приходилось испытывать такого физически ощутимого груза ответственности за свое дальнейшее поведение. Грубые реалии еще не знакомого ему мира обступили его со всех сторон, предоставив единственную альтернативу и, наверное, очень похожую на ту, что некогда стояла перед трагическим образом известного датского принца. Только не было возвышающего света рампы.