Нашел этот текст на частном сайте, хочу сохранить текст, чтобы не пропал. Этот пример перекликается с везением у Петра Михина.
Рувим – наш c Таней однокурсник на физфаке Ленинградского университета, один из студентов-фронтовиков. Внутренне сильный, спокойный, доброжелательный. Как и мой отец, Рувим видел людей насквозь, уважал искренних и вдумчивых, самостоятельных в суждениях. С иронией относился ко всякого рода пижонам и комсомольским краснобаям. Прекрасный шахматист, Рувим играл за Университет на третьей доске в межвузовских матчах (первой доской был Виктор Корчной). Ко мне он сначала относился снисходительно. Конечно, я был мальчишка, еще не устоявшийся, меня заносило в суждениях. Но потом мы сдружились. Я чувствовал в нем доброту и даже заботу обо мне, младшем его на пять лет, младше на войну. Меня привлекало его серьезное отношение к жизни, неприятие показухи и лицемерия.
После университета нас разбросало далеко друг от друга, но мы старались поддерживать связь, бывали у него в Ленинграде. С его женой, Таней Ильинской, тоже нашей однокурсницей, он приезжал к нам в Гарм. Таню мы любили и она была нам очень близка.
Рувим родился 17 июня 1922 года в Астрахани. Кроме него у Семена Самуиловича и Раисы Констатиновны было еще двое детей, Константин и Сарра. В Астрахани Рувим учился в лучшей в городе школе, бывшей Мариинской гимназии.
Был у Рувима самый близкий друг, Борис Ларионов, с которым они с первого класса сидели на одной парте. Оба решили ехать учиться в Ленинград. Борис поступил в Военно-медицинскую академию, а Рувим - на физфак Ленинградского университета. В декабре 1940 года, со второго курса, Рувима взяли в армию. Через полгода началась война. Ему повезло – он остался жив и через шесть лет вернулся на физфак.
Борис тоже прошел всю войну. Он погиб в 1997, в Грозном…
О пережитом во время войны Рувим тогда не упоминал. А война прошлась по нему сурово. Фронт, ранение, плен, побег, снова фронт, снова ранения. Только в 1946 он вернулся в Ленинград и в Университет.
И вот теперь, через без малого 60 лет нашей дружбы – его рассказ. Рувим пишет, что выжил он на войне благодаря невероятному совпадению обстоятельств, которые иначе, как чудом не назовешь. Но спасала его не только Фортуна, но хладнокровие, выдержка, умение выбрать нужный момент и мгновенно принять рискованное, но спасительное решение.
Виталий Халтурин, март 2004
Светлой памяти моей незабвенной Тани
На службу в Красную Армию я был призван в декабре 1940 года, со второго курса физического факультета Ленинградского Университета. К месту службы нас везли в теплушках. Мы оказались в маленьком, очень уютном городке Станиславе, ныне – Ивано-Франковске, в Западной Украине. Особенно поразил полуподземный, сверкающий чистотой общественный туалет в центре города. Наш 29-ый танковый полк размещался в бывших гусарских казармах. Я попал в батальон легких быстроходных танков БТ-5. Экипаж танка состоял из трех человек: командир танка, механик-водитель и стрелок-радист. Командир и водитель были опытными танкистами, прошедшими польскую компанию 1939. А я стал стрелком-радистом. Отличительной чертой обмундирования танкистов были сапоги, вместо пехотных ботинок с обмотками, и «буденновка». Только в феврале-марте «буденновки» заменили зимними шапками и летними пилотками.
Армейские порядки поначалу казались странными и смешными. Субординация строго соблюдалась. Если рядовой заходил по какой-то надобности в каптерку к старшине и обнаруживал там командира роты, то происходил следующий разговор:
- Товарищ комроты, разрешите к вам обратиться!
- Обращайтесь – говорил комроты.
- Товарищ комроты, разрешите обратиться к старшине!
- Обращайтесь.
- Товарищ старшина, разрешите к вам обратиться!
- Обращайтесь.
И вот только после этого разрешения излагаешь свою просьбу.
Вот какой была структура войск в то время.
........................................................................................
Подразделение.......Кол-во бойцов........Кол-во подразделений
.......................Танковое...Пехотное.....Танковое.....Пехотное
Отделение...................3.........10
Взвод........................12..........40.................4................4
Рота..........................50.........160.................4................4
Батальон..................250.........650................4-5.............4-5
Полк.....................1 200.......2 500................4-5.............4-5
Корпус мото-мех.....5 000...............................4................4
Дивизия.......................10 000.......................4................4
Армия..........................50 000..........................Несколько
Фронт.................300 000 -1 000 000..................Несколько
В середине марта 1941 года из Черновиц (Северная Буковина) в нашу часть прибыл комбат. Война надвигалась неотвратимо. Это понимали все. На занятиях мы изучали карту Румынии. По-видимому, командование предполагало, что война будет происходить на вражеской территории. В июне выехали в летний палаточный лагерь на реке Прут, вблизи Черновиц.
17 июня мне исполнилось 19 лет.
В ночь с 20 на 21 июня нас привезли на машинах на танкодром, выдали полный боевой комплект зарядов для орудия и патронов для пулемета Дегтярева, которыми вооружен БТ-5. [В литературе, описывающей начало войны, говорится, что войскам было запрещено готовиться к боевым действиям. Видимо, командование танкового полка хорошо понимало ситуацию и, выдав боевое вооружение, действовало на свой страх и риск, вопреки приказу. ] Танки переместили на другое место и замаскировали. Личное оружие танкиста, наганы, нам выданы не были.
22 июня в предрассветные сумерки над палаточным лагерем появились немецкие истребители и обстреляли нас из пулеметов. Возникла паника. Все бросились к автомашинам, но места в них многим, в том числе и мне, не хватило. Мы бежали своим ходом в расположение части. Через некоторое время нас подобрали машины. Часов в 7 или 8 утра танковая колонна 30-го танкового полка 18-го мотомех корпуса 12-й армии двинулась с одного конца города, через его центр, на юг, к румынской границе. Из окон домов стреляли вражеские лазутчики. Черными тучами, партия за партией следовали за нами в том же направлении, на юг, отбомбившиеся немецкие бомбардировщики. Говорили потом, что все наши самолеты были разбиты на аэродромах. Ни одного нашего самолета в воздухе мы не видели. Немецкие истребители пролетали над нами на небольшой высоте, некоторые летчики грозили нам кулаком и поливали колонну очередями из пулеметов.
А на обочинах дороги - фруктовые деревья, окутанные пышным белым цветом.
Прибыв без больших потерь к приграничным рубежам, мы вкопали танки в землю и приготовились в боям. Однако, в течение 10-12 дней никто не пытался прорвать нашу оборону. Самолеты над нами не появлялись. В начале июля по приказу командования мы оставили свои позиции и двинулись на восток. Дороги были забиты беженцами, которые везли свой скарб и детей на телегах, запряженных лошадьми, или на тачках. Из населенных пунктов запомнились только Дунаевцы.
Настоящая война для нас началась на переправе через Днестр, у города Хотин. Переправа по понтонному мосту происходила днем. Немецкие пикировщики бомбили переправу. Танки и машины уходили под воду. Нам повезло: наш танк целым и невредимым проскочил на другой берег.
С этого момента полк стали постоянно бросать в контратаки против наступающего противника. В первом же бою, получив задание выбить немцев из какого-то населенного пункта, мы потеряли более десяти танков. Наш танк тоже загорелся. Механик-водитель был убит пулеметной очередью. Командир танка и я успели выскочить из горящего танка. При этом мне удалось вытащить пулемет Дегтярева с двумя дисками. Мы не смогли обнаружить, откуда немцы вели артиллерийский огонь, потому что обзор из танка через триплексы очень ограничен. Находившийся в отделении комбат, опытный танкист, прошедший финскую компанию, обнаружил цели и несколькими выстрелами из орудия заставил их замолчать. Это оказались две маленькие, 37 мм калибра пушечки, хорошо замаскированные в кустах, при каждой из которых был пулемет. Четыре человека расчета при одной и другой пушке были убиты. Оказывается, они подпустили нас на близкое расстояние, 100-200 м, и щелкали наши танки, как орехи. Надо сказать, что танки БТ-5 обладали очень слабой броней: бронебойные пули крупнокалиберного пулемета легко пробивали ее.
За неделю боев в полку осталось всего несколько танков. Большинство танкистов стали пехотинцами, без какого бы то ни было оружия. Мы с командиром танка Алексеем имели пулемет Дегтярева на двоих. Он стал первым номером и носил пулемет, а я – вторым, и носил два диска с патронами. Пехотный пулемет Дегтярева имеет сошки, а наш, танковый, сошек не имел. Чтобы стрелять из него, надо было подкладывать под него камень или какое-нибудь бревнышко. Правда, некоторые, наиболее удачливые и смелые бойцы, успевавшие раньше других достигнуть убитых немцев, были уже вооружены немецкими пистолетами и автоматами.
Вспоминаются некоторые трагические и трагикомические эпизоды. На рассвете мы, полу-безоружной толпой, ворвались с криком «ура!» в маленькую деревушку, занятую немцами. Немцы выскакивали из хат раздетыми, некоторые – без оружия, и бежали в расположенное рядом пшеничное поле. Пшеница была очень густая и высокая. В ней они прятались. Комбат приказал прочесать поле и взять пленных языков. Мы растянулись цепочкой через каждые 10 метров. Слева от меня шел Алексей, мой первый номер с пулеметом. Справа – Витька, бесшабашный удалой боец, вооруженный немецким пистолетом. Вдруг, прямо передо мной раздались какие-то хлопки и выросла фигура немца, который, как на учениях по строевой подготовке, сделал выпад в мою сторону и вонзил ножевой штык своей винтовки в мой правый бок. Все это произошло настолько неожиданно, что я не успел ни отпрянуть в сторону, ни ударить по винтовке пулеметным диском. К счастью, штык вошел неглубоко, так как Виктор справа моментально отреагировал и пристрелил немца из своего пистолета. Оказывается, он раньше меня понял, что хлопки – это выстрелы, давшие осечки и направлялся к месту, где лежал немец. Виктор снял с руки немца часы и повесил себе на плечо его винтовку. В конце концов, именно Виктору удалось найти и взять в плен живыми трех безоружных немцев, и он привел их к комбату, предварительно сняв с их рук часы.
Однажды мы вошли в какую-то большую деревню, которая не была занята немцами. К этому времени в полку остался один танк командира полка. Остальные танки из-за отсутствия горючего были подорваны. Количество бойцов в полку не превышало, кажется, 200-400 человек. Все мы сгрудились, сидя или лежа, вокруг танка командира полка. Он стоял возле танка и рассматривал карту. Мы с каким-то бойцом стояли ближе других к танку, и командир полка, оторвавшись от карты, подозвал нас к себе. Он приказал нам, указывая на дорогу, пробраться по ней в соседнюю деревню и выяснить, есть ли там противник. Отдав свои диски первому номеру, я вместе с этим бойцом побежал по дороге. Начинало смеркаться, когда мы подошли к соседней деревне. Уже издалека мы услыхали гортанные крики немцев и шум двигателей. Мы подползли поближе и залегли в кювет. Метрах в 100 от нас немцы выстраивались в колонну. Впереди стояла маленькая танкетка, за ней – мотоциклисты и потом пехота. Ясно стало, что они собираются направиться по дороге в нашу деревню. Воспользовавшись темнотой, мы вылезли из кюветы и, что было духу, помчались в нашу деревню.
Командир полка придумал очень красивый план боевой операции по уничтожению немецкой колонны. Перед самой деревней дорога, по которой должны были появиться немцы, изгибалась почти под прямым углом. Метрах в ста от этого места поставили танк. Как только танкетки и мотоциклисты появятся из-за поворота – орудийным и пулеметным огнем из танка они должны быть уничтожены. А мы, пехота, залегли на возвышавшейся над дорогой обочине метрах в ста от того места, где дорога изгибалась, но в стороне. Мы должны были пропустить мимо себя голову колонны и начать стрелять только после того, как услышим выстрелы из танка.
Положив камень под пулемет Дегтярева, мы замерли в ожидании. Немцы шли очень шумно, кричали, переговаривались. Красивый план операции рухнул сразу же, как только голова колонны поравнялась с нами. У кого-то не выдержали нервы: раздался разрыв гранаты, послышались с нашей стороны выстрелы. Мы из Дегтярева тоже дали пару очередей. Со стороны немцев послышались стоны. Но с паникой они справились очень быстро. Танкетка развернула свои пулеметы и стала наугад стрелять в нашу сторону. Мотоциклисты и пехота открыли шквальный огонь по нашему пригорку. Весь этот эпизод происходил в полной темноте. Локтем я почувствовал, что рядом со мной уже нет первого номера, и вообще никого из наших нет. Как ветром всех сдуло. Я, с оставшимся у меня одним диском, скатился с пригорка в близлежащую рощицу и там обернул своим телом толстое дерево. Не видя отпора, немцы взбежали на наш пригорок и, непрерывно стреляя из автоматов, стали прочесывать рощицу. Один из них споткнулся о мою ногу, но, по-видимому, решил, что это корень дерева. Все это продолжалось, считанные минуты, хотя мне они показались вечностью.
Вскоре немцы прекратили стрельбу и, видимо, не решившись рисковать, удалились в свою деревню. Постепенно к танку комполка стали стекаться бойцы. Командир был сильно ранен. Как рассказывали бойцы из его окружения, он держал в руках гранату и то ли рано выдернул из нее чеку, то ли еще что-то было, но граната зашипела. Вокруг были бойцы, и отбросить ее он не мог. Крикнув – Ложись! – он положил гранату рядом с собой.
Танк командира пришлось подорвать, так как горючего почти не осталось. Соорудив из плащ-палатки и прутьев носилки, мы всю ночь, меняясь по 8 человек, несли командира, переходили вброд какую-то речку. Утром, как только забрезжил рассвет, промокшие, усталые и голодные, мы оказались в какой-то низине. Был очень густой туман. Впереди - горушка, на вершине туман уже рассеялся. И было видно, что там, под навесом, каким обычно крестьяне прикрывают скирду сена, находится орудие. Наше или немецкое? Может, мы вышли на нормальную линию обороны? Неужели везде наши войска ведут такую же хаотическую войну, какая досталась нам? Такие мысли были, наверное, у многих. Так или иначе – кто-то первый, а за ним и остальные бросились бежать на гору, к пушке, размахивая пилотками. Немцы не стали стрелять, а пустились наутек. Добежав до орудия, и убедившись, что это – немцы, мы стали стрелять по убегавшим из того оружия, какое кто имел. Но расстояние было уже несколько сот метров.
Потом наши военные действия приняли более организованный характер. Обычно к вечеру комбат собирал вокруг себя оставшихся в живых бойцов и ночью вел нас на какую-то, видимо, заданную ему позицию. Придя на место, мы выкапывали себе маленькие окопчики и дремали до утра. А утром по дороге, перпендикулярно к которой располагались наши окопчики, появлялись немцы на мотоциклах. По-видимому, это была разведка. Мы старались подпустить их поближе и стрелять в упор. К тому времени у нас уже был немецкий автомат. Оставшиеся в живых немцы поворачивали назад, и через некоторое время на нас обрушивался шквал артиллерийского и минометного огня. Обычно долго выдержать этот шквал в маленьких окопчиках нам не удавалось, и, помогая раненым, мы оставляли эту позицию и бежали в противоположную от немцев сторону. Выйдя на шоссе, мы шли по нему в ту сторону, в которую шли и другие войска.
Однажды на шоссе мимо нас проходил трактор, везя за собой громадную гаубицу. Артиллеристы разрешили нам взгромоздиться на ствол пушки, и мы блаженно отдыхали, сушили портянки и завидовали этим артиллеристам. Потом к ним подъехала походная кухня, и повар раздал им кашу. Нас тоже угостили пшенной кашей. Не могу забыть ее сладостный вкус. До сих пор пшенная - самая любимая моя каша. Обычно через 10-20 км сбоку от шоссе бывал установлен плакат:
..............Бойцы такой-то дивизии, полка, корпуса
.......................сбор в саду, (на площади)
...............Наше дело правое, победа будет за нами!
Мы шли в сад или на площадь, и все повторялось снова. Часто нас бросали в атаку, чтобы выбить немцев из какого-нибудь населенного пункте. Названий этих городов и деревень я не помню. Как правило, это были мясорубки, из которых только счастливцы, вроде меня, выходили живыми. Одна, особенно жестокая мясорубка запомнилась на всю жизнь. Мы должны были выбить немцев из г. Гайсина и захватить его.
В роще перед окраиной города собралось много бойцов. Три раза мы ходили в атаку в одно и то же место окраины города и каждый раз откатывались перед шквалом пулеметного, автоматного и минометного огня, оставляя десятки и сотни убитых и раненых красноармейцев. Перед последней, четвертой атакой в роще появился старый седой комкор (командир корпуса) и держал перед нами речь. Он сказал, что такого позора не может вынести, что должен выполнить приказ и поведет нас сам в атаку.
Он погиб одним из первых, и мы снова откатились назад. Почему нельзя было попытаться атаковать город в каком-либо другом месте, убедившись, что здесь оборона очень крепкая – я не знаю. Впрочем, сейчас уже ни для кого не секрет, что в начале войны мы воевать не умели.
В памяти у меня осталось такое впечатление, что после боев под Гайсином характер военных действий для нас, рядовых бойцов, снова изменился. Стали доходить и все более усиливаться слухи, что мы окружены. От нашего танкового батальона осталось в живых человек 20. Никто уже не вспоминал, что мы – танкисты. Мы составляли пехотный взвод. В командиры нам назначили пехотного лейтенанта, лет 20 от роду, только что закончившего военное училище. Он был толковый, энергичный и храбрый парень.
Воинская часть, в которую мы теперь входили, называлась не полком, не корпусом, а дивизией. Куда девалось название «30-й танковый полк 18-го мото-мех корпуса» - мне неизвестно. Может быть, знамя и документы полка попали в руки немцев, и советское командование ликвидировало это название в списках регулярных воинских частей, чтобы не позорить остальных. Во всяком случае и в 1980 году, при получении мною удостоверения участника войны, и в 1989, при перерегистрации удостоверения, служащие в военкомате с презрением перечеркивали в списке воинских частей, в составе которых я воевал, 30-й танковый полк (1941) и 52-ую стрелковую бригаду (1942-1943). Свое участие в войне я мог подтвердить только справкой о ранении, полученном в октябре 1944 г. Справок о штыковом ранении (1941) и о последующей контузии (1941), а также о ранении и контузии в феврале 1944, когда я отказался идти в санбат, у меня, конечно, не было. Кто мог думать в то время о том, что такие справки потребуются в послевоенной жизни для доказательства своей честности? Что из истории войны буду вычеркнуты танковый полк и стрелковая бригада?
Вечная память этим геройским и забытым воинским частям!
Однажды наш комвзвода пришел от начальства очень озабоченный. Собрав нас, он сказал:
- Я получил лично от комдивизии боевое задание. Пока кольцо окружения дивизии полностью не замкнулось, дивизия должна прорваться к своим. Нам выпала большая честь прикрывать отступление дивизии и задержать движение немцев на несколько часов, а потом догнать дивизию.
Такое задание могло бы показаться абсурдным. Могут ли 20 бойцов задержать движение немецкой армады? Но в действительности оно было вполне разумным, так как учитывало особенности военных повадок немцев. Встречая хоть какое-нибудь сопротивление, немцы, в отличие от нас, не лезли напролом, а останавливались, и минометно-артиллерийским огнем пытались подавить сопротивление, либо обойти этот узел. Конечно, на душе у нас было тоскливо
Все же «на людях и смерть красна», а тут… Но большинство все же и виду не показало. Только один из наших – я даже фамилию его запомнил: Хрулев – он был тоже из Ленинграда и до армии - тоже студентом – заплакал. Можно ли обвинять его? Ведь ему было всего 19 лет. Все мы оставались мальчишками. Нам всем в тот момент хотелось заплакать. Но сдержались. А он не сдержался, только и всего. Комвзвода отправил его в какое-то подразделение уходящей дивизии. А мы остались. Какая судьба была уготована Хрулеву? Ведь «пути Господни неисповедимы».
Метрах в 50 от шоссе, на котором должны были появиться немцы, росли высокие сосны. За ними начинался лес. Комвзвода решил не окапываться, а предложил залезть на эти деревья, и оттуда стрелять по его команде при появлении немцев. Мы замаскировались в густых ветках деревьев и стали ждать. Все получилось, как и рассчитал комвзвода. Разведку немцев на мотоциклах и в пешем строю мы прижали огнем к земле. Они залегли в кювете по другую сторону шоссе. Но, видимо, не могли понять, что огонь ведется сверху, и стреляли в нашу сторону по низу деревьев. Мы дождались начала минометного обстрела, слезли с деревьев и убежали вглубь леса.
Выполнили ли мы задание комдива? Может быть, и не совсем. Но все же на какое-то время движение немцев по шоссе было задержано.
С этого момента мы стали самостоятельно пробиваться на восток. Шли, в основном, лесами. По открытой местности – только ночами. Днем отлеживались в поле густой пшеницы. Из колосьев вылущивали зерна и ели их. Другой еды не было. Свою дивизию мы уже больше не встретили. Какова ее судьба? Скорее всего, как и вся 12-я армия, дивизия попала в плен под Уманью.
Но в одном из лесочков ночью встретили остатки пехотного батальона во главе с комбатом-капитаном. Они были хорошо вооружены, имели даже станковые пулеметы. И мы влились в этот батальон. Так мы шли, наверное, дней десять, которые казались вечностью. Все яснее становилось по звукам канонады на востоке, что мы не приближаемся к линии фронта. Наоборот, линия фронта удаляется от нас, все дальше на восток.
Как-то утром мы остановились на опушке леса, и комбат со своим ординарцем а также наш комвзвода сказали нам, что идут на разведку, а нам советуют не дожидаться, а разбиться на группы по два-три бойца и пробиваться к своим. Ребята побросали тяжелое вооружение (станковые пулеметы, противотанковые ружья и т.п.), оставив при себе только личное оружие. Разделиться на группы как-то не решились. Куда идти, каким путем - никто не знал. Решили какое-то время держаться вместе. Ночь прошла в обычном порядке. А утром, только начало светать, мы увидели на холме 15-20 автомашин с крытым верхом, за которыми виднелись стволы пушек. Часовых не было видно. Мы, не таясь, пошли прямо к машинам. Однако, сразу же застрочил автомат. Тогда и мы стали стрелять и с криком «ура!» бросились к машинам. Мы были измотаны голодом и недосыпанием, и пока добежали до машин, половина из них умчалась. Остались те машины, к которым были прикреплены пушки. Это были довольно крупные гаубицы. Машины стояли аккуратно, одна за другой, так что ствол орудия первой машины почти упирался в переднюю часть крытого кузова следующей. Личный состав этого немецкого артиллерийского подразделения уехал на машинах.
Что делать дальше? Некоторые предлагали завести двигатели и пытаться прорваться к своим на машинах. Другие считали, что нужно испортить пушки, поджечь машины и поскорее убираться отсюда. Один из приверженцев первого плана действий залез в кабину и попросил меня покрутить заводную рукоятку. Над моей головой нависал конец ствола гаубицы. А в это время другие бойцы попытались вытащить или разбить затвор этого орудия. То ли они сами зарядили пушку снарядом, то ли она была заряжена, но вдруг над моей головой раздался грохот выстрела и снаряд, как я потом понял, попал в верх кузова стоявшей рядом машины, и здесь же разорвался. Я упал, оглушенный и контуженный.
Очнулся. Солнце уже было высоко и основательно припекало. Вероятно, это было в августе. Голова гудела, но звуков вокруг не слышно. Машины с пушками стояли на прежнем месте, но никого из наших бойцов не было. Видимо, они решили, что я погиб в результате выстрела, и ушли. И унесли мой автомат. Поднявшись с земли, побрел потихоньку. Вскоре увидел перед собой деревушку. В том же направлении, что и я, шел какой-то красноармеец. Я его подождал, и мы, не сговариваясь, пошли в сторону деревни. Голод давал о себе знать!
Метрах в двухстах от первого двора играли ребятишки. Мы их спросили – есть ли в деревне немцы. Как я понял из их ответа, в этой части деревни немцев нет, но они есть в другой стороне. Мы зашли в первый двор. Я попросил хозяйку дать нам что-нибудь поесть в обмен на плащ-накидку, которую носил в сумке из-под противогаза. Она вынесла нам по куску хлеба и шматку сала. Стоя лицом друг к другу, мы с жадностью заглатывали эту давно не виданную нами еду. Когда дело подходило к концу, я с удивлением увидел, что мой напарник тянет руки вверх. Поначалу я не мог понять, что он делает, но оглянувшись назад, увидел трех немцев мотоциклистов, наставивших на нас пистолеты. Из-за глухоты от контузии я не слышал, как они подошли и крикнули «Хенде хох!»
Так закончился для меня первый, самый страшный период войны, и началась не менее страшная, но еще и унизительная жизнь – жизнь военнопленного.
Один из мотоциклистов повел нас на другой край деревни. Вскоре мы увидели человек сто наших красноармейцев-военнопленных, построенных в три ряда недалеко от дороги. Мы тоже встали в строй. Голова гудела, и я не очень всматривался в лица стоящих. К строю подошел немецкий офицер, и через переводчика-украинца, который очень тщательно копировал все интонации офицера, скомандовал:
- Комиссары, жиды и коммунисты – выйти вперед!
Из строя были вытолкнуты четверо. В двух из них по обличью можно было узнать евреев, другие двое были, по-видимому, комиссары. Я взглянул внимательно на стоящего рядом со мной пленного и обомлел: это был старшина нашей танковой роты в Черновицах. Он тоже меня узнал. Я шопотом сказал ему:
- Старшина, если ты не собираешься выдать меня и взять грех на душу, то зови меня Николаем. Он утвердительно кивнул головой.
Вышедших из строя четверых заставили копать окоп прямо перед нашим строем. Когда окоп был выкопан в человеческий рост, по команде офицера подошли два конвоира и из автоматов стали стрелять в тех четверых, что были в окопе. Некоторое время слышны были дикие вопли ужаса, они метались там в окопе. Потом все стихло, и военнопленные засыпали окоп.
Понимали ли эти четверо, что готовят себе могилу? Наверное, понимали, но никаких реальных путей спасения не было. Да если б они бросились бежать, те же военнопленные их задержали бы. Но человек так устроен, что даже в самом безнадежном положении, до последнего момента, надеется на какое-то чудо.
Прошло больше 50 лет с тех пор, немало повидал я смертей и жестокостей на войне, но эта страшная картина издевательского убийства безоружных людей до сих пор стоит перед глазами. И еще я думал, почему сами военнопленные вытолкнули этих четверых на верную смерть? Вряд ли они имели какую-то на них обиду. Ведь, в конце концов, все мы, в том числе и эти четверо, испытывали в полной мере невзгоды первых месяцев войны и общую судьбу плена. Я думаю, что главным мотивом этого низменного поступка было желание выслужиться в новых условиях пе-ред новым начальством, показать окружающим, что они-то, выталкивающие, чисты, как стеклышко: не являются ни комиссарами, ни евреями, ни коммунистами. Загадкой для меня осталось и то, что мой старшина не вытолкнул меня к этим четверым. Простой парень, сверхсрочник, выслужившийся в старшины, украинец по национальности и, видимо, антисемит, он, по логике вещей, должен бы это сделать. Но не сделал. Пожалел мою молодость? Или боялся выделиться чем-то, будучи сам, несомненно, членом партии? Да и вообще – как он оказался здесь, в плену? Ведь дивизия, с которой он ушел, по моим представлениям, должна была быть уже далеко на востоке.
По окончании этого эпизода нас погнали по дороге. Я старался держаться подальше от старшины, и больше никогда с ним не встречался и не разговаривал. Сколько мы шли – не помню. Запомнилась ночевка под открытым небом в каком-то загоне, огороженном проволокой. Хотя днем было еще жарко, ночи были уже холодные. На мне была хлопчато-бумажная гимнастерка и пилотка. Ночью выпала роса. Усталость брала свое. Каждый пытался заснуть на земле, но, продрогнув, вставал. Собирались в кучи. Прижимались друг к другу спинами. Остальные ночевки были под крышей, в бывших тюрьмах. Там было все же теплее.
Немцы не утруждали себя кормлением пленных. На всем пути следования нам не выдали ни крошки питания. Единственным источником были куски хлеба, картошины, огурцы, которые выносили сердобольные украинские женщины, когда мы проходили по их деревне. Тут уж кому как повезет. Женщины выискивали среди пленных своих мужей и многие находили. Немцы их отпускали. По-видимому, среди отпускаемых были не только мужья, но и просто приглянувшиеся мужики, которых они вызволяли из плена и брали себе в «приймаки», по хозяйству.
Наша колонна быстро росла за счет вливавшихся в нее со всех сторон групп пленных. Вообще говоря, убежать из плена в это время было несложно. Но куда идти без карты, без умения ориентироваться, в военной гимнастерке и пилотке, да к тому же полу-глухому? Зайти в деревню, переодеться? Но там полно немцев, полицаев.
Нас привели на окраину Винницы. Большая территория огорожена колючей проволокой. Внутри лагеря, по его периметру – ров. На огороженной территории – деревянные бараки без окон. Говорили, что раньше здесь размещался конный двор, а бараки были конюшнями.
Немцы разместили нас по национальному признаку. Были бараки русские, украинские, нац-меньшинств (узбеки, татары, кавказцы), и один барак еврейский. Говорили, что всего в лагере было 20 тысяч пленных. Каждый сам выбирал себе барак. Но, если в русском бараке появлялся, например, пленный с внешностью нацмена или еврея, то жители барака сами выставляли его. Я был в русском бараке и ни у кого подозрений не вызывал. Немцы по каким-то причинам отдавали предпочтение украинцам и кавказцам. Это выражалось, впрочем, в единственной привилегии: они первыми шли на «завтрак».
Колючей проволокой высотой до пояса были ограничены специальные проходы, по которым пленные выходили к восьми котлам, из которых повара черпали какую-то жижу и наливали в подставляемую посудину. Проходы исключали возможность получить второй раз порцию баланды. Что она представляла собой – я не мог разгадать ни тогда, ни теперь. Консистенция ее была несколько плотнее, чем у воды, и там плавали какие-то дольки. Бывалые старики говорили, что это кусочки кормовой брюквы или свеклы. На территории лагеря остались какие-то корма. Вот их и варили. Раздача «пищи» проводилась раз в сутки и, хотя была хорошо организована, занимала часа четыре по утрам. Те, кто первыми получал и выпивал свою баланду, выстраивались отдельно перед выходными воротами. Из них 400-500 человек отбирали на работу куда-то. Вот в этом и проявлялась привилегия украинцев и кавказцев. На некоторых работах кормили, да и в пути перепадало от женщин.
Первые дни в лагере я был лишен возможности выпивать полную порцию баланды. У меня не было никакой посудины, куда раздатчики могли бы наливать эту жидкость. Пришлось подставлять пилотку. И хотя пилотка изнутри была основательно засалена, большая часть баланды попадала не в рот, а просачивалась сквозь нее. Потом уже мне удалось выменять ножницы, каким-то чудом оказавшиеся в моей противогазной сумке, на консервную банку.
Вообще, вспоминая события моей жизни во время войны, я прихожу к выводу, что остался в живых только благодаря какому-то нагромождению совершенно невероятных, феноменальных чудес. Взять хотя бы случай, описанный ранее, когда винтовка, из которой немец стрелял в меня с расстояния двух-трех шагов, дала два раза осечку. А потом, когда он ткнул меня ножевым штыком в правый бок, штык вошел в тело не более полсантиметра, так что прорезана была только кожа. Это и ранением считать нельзя. Вероятность совпадения во времени этих трех событий настолько мала, что иначе, как чудом, это не назовешь. Впрочем, если у меня хватит терпения описать все свои похождения времен войны, то таких чудес окажется слишком много. На войне, если только человек действительно находился на передовой линии фронта, каждый день, прожитый целым и невредимым – уже чудо.
Но здесь я хочу рассказать о самом невероятном чуде, которое произошло со мной в лагере военнопленных, и которому я тоже обязан тем, что остался жив. Барак, в котором мы размещались, имел земляной пол. Я не помню, были ли там какие-нибудь нары. Но хорошо помню, что на ночь я устраивался прямо на земляном полу вблизи от выходной двери. И вот, в какую-то из ночей, улегшись на земле, я почувствовал под собой что-то мягкое. Я попытался вынуть это из земли, но оказалось, что близко к поверхности находится только малая часть этого предмета. Раскапывая руками землю, я, в конце концов, вытащил его целиком. К моему удивлению и радости, он оказался ватником в довольно приличном состоянии. Только обшлага и низ были разлохмачены. На другой день я его просушил на солнышке и вытряс землю. Как попал этот ватник в барак, почему был затоптан в землю – навсегда останется тайной. Но ватник этот спасал меня от холода две зимы. И когда в январе 1943, после побега из плена, я вновь стал воевать в частях Советской Армии, то еще полгода, во время обороны на реке Миус, я одет был в этот ватник. Мосты через Дон были разрушены, и обмундирование нельзя было доставлять.
Утро в лагере начиналось с построения на «завтрак». Последние бараки получали баланду уже к полудню. После этого сидели на земле и щелкали вшей в белье. Никогда в жизни до этого я не видел вшей. И первую неделю этим не занимался. Но потом, обнаружив их в нательной рубашке, присоединился к другим в этом занятии. Постираться и умыться было негде. По нужде ходили в ров. Вскоре зловонье распространилось по всему лагерю. Некоторые из охранников от скуки развлекались тем, что загоняли в этот ров пленных из еврейского барака и фотографировали со смехом эту отвратительную картину. Большинство евреев были хилыми людьми, с бородами и пейсами - не пленные, а беженцы из западных областей, застигнутые в дороге немецкой армией.
Очень скоро люди стали умирать. Может быть, не столько от голода, сколько от желудочных и других заболеваний. Немцы организовали похоронную команду. Каждое утро обоз из нескольких телег, груженных трупами, выходил за ворота лагеря.
Так прошел, наверно, месяц. Начало октября, но днем тепло и солнечно. Ко мне возвратился слух, и я начал подумывать о побеге. Впрочем, непосредственно из лагеря это было невозможно.
Я сильно похудел и ослаб, чувствовал, что долго не продержусь на этом пайке. Надо было что-то придумать и предпринять.
Однажды, после получения баланды, выпитой на ходу, я увидал строй пленных украинского барака, направлявшийся по соседней полосе к воротам на выход. Я понял, что их поведут на работу. Мы шли друг другу навстречу, нас разделяла символическая проволока высотой 30-40 см, вдоль которой через каждые 50-100 м стояли охранники, наблюдавшие за порядком в колоннах. Когда я находился посередине между двумя охранниками, то, долго не раздумывая, перепрыгнул через проволоку и смешался с толпой украинцев. Немцы в этот момент были чем-то отвлечены и не заметили мой маневр. В противном случае мне досталось бы 25 или 50 ударов нагайками. Для этой цели в центре лагеря был воздвигнуто сооружение, напоминающее эшафот. Там стояло несколько «пюпитров», на которых секли провинившихся. Палачами служили калмыки. Там же для устрашения стояла виселица. Но если пюпитры использовались довольно часто, то применения виселицы при мне не было.
Под конвоем нас привели на захламленную территорию, которую мы очищали от мусора, щебня и вывозили на тачках в карьер. Здесь нас покормили чем-то более существенным, чем баланда. Да и по пути туда и обратно через город женщины бросали нам картошины, яблоки, а иногда – и куски хлеба. Так что рукав моего ватника, завязанный на конце, на четверть заполнился едой. Этот выход в город очень подкрепил мои силы. Принесенную еду я растянул на неделю, стараясь съедать понемножку, дополнительно к баланде.
Этот лагерь, по-видимому, служил распределительным пунктом, и просуществовал недолго. Через 20 лет мы приехали на отдых в кемпинг в окрестности Винницы, рядом с «Волчьим Логовом» Гитлера. Я спрашивал у местных жителей, где находился лагерь военнопленных. Никто не помнил о его существовании.
В конце октября оставшихся в живых пленных (пожилые и слабые умерли) стали разбирать и куда-то уводить.
Однажды наш барак выстроили, и немец через переводчика спросил, есть ли среди нас механики, умеющие ремонтировать двигатели. Из строя вышли человек десять, но немец отобрал четверых, которые выглядели покрепче. Затем он спросил, кто знает немецкий язык. Я учил немецкий в школе и на первом курсе университета. Набрался смелости и вышел. Вышел еще один парень моих лет. Судьба связала нас шестерых на многие месяцы.
Нас привели и определили на работу в мастерскую по ремонту двигателей. Вначале это была небольшая мастерская, где работали 5-6 человек мастеров-немцев. Все они были солдаты пожилого возраста, специалисты-слесари, по-видимому, освобожденные от фронтовой службы. К ним и приставили наших ребят в качестве помощников. Меня в качестве переводчика определили в инструментальную камеру, на выдачу инструментов, под команду молодого немца, моего возраста, рядового солдата по имени Вольдемар Функе. Это был белобрысый, с голубыми на выкате глазами парень моего роста. Волосы уложены на боковой пробор, лицо смазливенькое. Он был горд: рядовой солдат, он получил в свое распоряжение раба, которым мог повелевать. Когда он бывал чем-то недоволен, глаза его еще больше выкатывались из глазниц, ноздри раздувались, и он кричал истошным голосом: «Лёс, руссише швайн!».
Пожилые немцы-мастера относились к нам добродушно и доброжелательно, а Функе был очень злобен. Как меня звать, он не спросил, а сказал, что будет называть Ёзефом. Каждое утро за нами приходили в лагерь конвойные, отводили на работу, а вечером приводили назад. На работе нам что-то перепадало из остатков и объедков от обеда немцев, но хлеба не давали.
Недолго мы проработали в этой мастерской в Виннице. Вскоре нас перевели на окраину Бердичева и пометили в кирпичное здание, огороженное колючей проволокой. Похоже, раньше здесь была тюрьма. Там были не только мы шестеро – но еще человек 200 военнопленных. Спали на каменном полу, но достали соломы на подстилку. Здание, конечно, не отапливалось, но братва достала откуда-то бочку и сделала из нее печку. Когда ее затапливали, то по очереди подходили и грелись.
Условия жизни здесь были значительно лучше, чем в Виннице. Баланду варили во дворе и давали два раза. Неподалеку от нашей тюрьмы находилось здание заводского типа и маленький флигель. Здание немцы использовали как цех, где ремонтировали двигатели. Жили немцы в домах поблизости от цеха. Утром они строем шли на работу, распевая довольно красивые строевые песни: «хайли, хайли, ха-ха-ха!». Нас тоже выводили утром и распределяли на разные черные работы: расчищать от хлама территории, ремонтировать дороги. Некоторое время я мостил дорогу булыжником. Возвращаясь с работы в лагерь, каждый норовил прихватить какую-нибудь деревяшку для печки. Некоторым счастливчикам удавалось накопать в поле картошки.
Прошло уже больше 50 лет. Но как вчера, предстает перед глазами фигура нашего начальника лагеря. Это был маленького роста толстый немец с лицом, на редкость безобразным, настоящий Квазимодо. На круглом лице с обрюзгшими щеками был виден один глаз – второй был всегда прищурен. Его безобразный внешний облик соответствовал садистской сущности. Утром он с улыбочкой смотрел, как мы бежим на построение и, подгоняя отстающих плеткой, тихим голосом кричал: «Лёс, лёс!» (быстро!). А вечером, когда мы стояли в очереди за баландой во дворе, он иногда выходил с буханкой хлеба и, отламывая от него кусочки, бросал их нам с той стороны колючей проволоки. Ему доставляло удовольствие видеть, как наша братва бросалась за этими кусочками в драке и свалке. Вряд ли кому доставалось что-либо.
Однажды, когда я уже работал в инструментальной камере и вполне прилично понимал и разговаривал по-немецки, он меня поманил пальцем и завел в свой кабинет. Там стоял парнишка наш, небольшого роста, черноволосый, черноглазый, и очень тщедушный. Видимо, он заподозрил, что этот парнишка – еврей.
- Спроси его, он – «юда»?
Парнишка отрицательно покачал головой. Тогда Квазимода заставил его раздеться и, тщательно обследовав его анатомию и не найдя улик, отпустил его. Квазимоде и в голову не пришло, что если бы он обследовал анатомию не этого черноглазого парнишки, а рослого голубоглазого переводчика, то его расистская бдительность была бы вознаграждена…
Охрану нашего лагеря несли не немцы, а «полицаи», русские и украинцы. Один из них, коренастый упитанный парень, часто заходил к нам вечером, играл в карты и вел беседы с нашими ребятами. Рассказывал, что в Красной Армии он был лейтенантом и попал в окружение и плен, будучи раненым. Конечно, большинство пленных, рассказывая о своем прошлом, утаивали многое и привирали. Например, этот полицай говорил, что он в боях был награжден чуть ли не Героем Советского Союза. Верить этому было бы слишком наивно. В начале войны было не до наград. Вряд ли кто-нибудь из фронтовиков удостоился тогда награды. Но то, что именно такую версию своего образа выбрал полицай, чтобы добиться нашего доверия, говорит об общем настрое военнопленных. Никто из нас не считал себя виновным в том, что попал в плен и тем более – «изменником родины». Видимо, даже этот полицай, поступив добровольно на службу немцам, не считал себя таковым. Мы верили в его искреннее желание и возможность ухода из полиции к нашим партизанам. Во всяком случае, мы не считали его «изменником родины» за то, что он, выживания ради, временно пошел на службу к немцам. Именно он сообщил нам в декабре 1941 о поражении немцев под Москвой и вместе с нами радовался этому событию. Маловероятно, что немцы подослали его выведать настроение пленных. В 1941 они рассчитывали на скорую победу, и им было наплевать на наше настроение. Этот полицай относился к нам вполне лояльно, сочувственно и доброжелательно. Какова его судьба – можно только гадать. Если он дождался прихода наших войск, даже став партизаном, то позавидовать ему нельзя. Сталинские концлагеря на cеверо-востоке Сибири были ему обеспечены на долгие годы.
Поздней осенью немцы восстановили производственное здание и оборудовали в нем цех по ремонту двигателей. Нас, пятерых, отобранных еще из Винницкого лагеря, перевели в маленький флигелек, в котором располагалась заводская охрана. Тут мы поближе узнали друг друга. Казалось бы, плен должен был стереть все различия. Но – нет. Мы оказались на удивление разными.
Старший по возрасту был Николай Васильевич, из Куйбышева. Лет 45, крепкого сложения, сутуловатый, с добрым лицом. Он любил рассуждать о политике, о положении на фронте. Был уверен, что немцы скоро начнут терпеть поражение. Говорил, что на фронте был водителем у какого-то начальника, а до войны работал шофером. Мы подозревали, что он политработник.
Вторым по возрасту (лет 35) был Яков Гусак из деревни под Ростовом. Высокого роста, худой, с непропорционально длинными руками и ногами и маленькой головой, он напоминал обезьяну и внешним обликом и живостью движений. Лицо иссечено оспинами, в маленьких глазках светится ум. До войны он был трактористом в колхозе. Мастер на все руки, он с помощью Николая Васильевича моментально переделал полуразрушенную печку флигеля в плиту. Зимой мы ею отапливались, на ней кипятили воду, а то и варили картошку, если удавалось ее достать. Яков любил шутку, часто хохотал. Зная себе цену, он вел себя с немцами не только независимо, но и вызывающе. Например, становился в позу и в шутку кричал: «я коммунист!», показывая над головой двумя пальцами рога.
Яков каким-то способом уговорил начальство лагеря поехать в его деревню, к родным, за продуктами. Меня взяли в качестве переводчика. Родители Якова организовали шикарный стол для немцев и я, впервые за много месяцев, наелся до отвала. А в начале 1943, когда нас погрузили в вагоны, чтобы везти куда-то на запад, Якова в вагоне не оказалось. Говорили, что ему удалось бежать. Что ему уготовала судьба в дальнейшем? Остался ли он жив?
Следующим по возрасту был Иван, из деревни под Курском. Ему было лет 30, до войны работал в колхозе. Среднего роста, с гладкими русыми волосами, маленькими тупыми голубыми глазками, он был полной противоположностью Якову. Замкнутый, неразговорчивый, он был всегда отдельно от других. У него был маленький сундучок, который он запирал на висячий замок. Что там было у него в сундучке – никто не знал. Уединившись, он часто отпирал замок и проверял содержимое сундучка. Много позже, уже перед своим побегом из плена, я случайно увидал, как Иван, выменяв на что-то из еды теплые кальсоны, аккуратно сложил их и положил в сундучок.
Наиболее близкие и дружественные отношения сложились у меня с Ваней Беспаловым. До войны он жил в Горьком, по окончании ФЗУ работал на заводе слесарем. Ваня был на год старше меня. Среднего роста, сухощавый, с нежным лицом, которое было бы красивым, если бы не портили его несколько туповатые глаза. Мне нравились в нем деликатность поведения, доброжелательность. Как и я, он никогда не употреблял бранных слов. Говорил тихим хрипловатым голосом. Пожилой немец, с которым Ваня работал, относился к нему очень хорошо, подкармливал его в течение дня и давал с собой обрезки хлебных корок. Эти корки Ваня приносил домой и делился ими со мною, когда мы вечером «пили чай». Мы с Ваней держались вместе. Когда у меня мгновенно созрело решение бежать из вагона поезда, который должен был везти нас куда-то на запад, я позвал его с собой. Но он не решился. Какова его судьба – можно только гадать.
Прошла зима 1941-1942 г. В апреле 1942 я неожиданно заболел сыпным тифом. Была очень высокая температура. Немцы отвезли меня в специальный лагерь – госпиталь для сыпнотифозных. Помню только, что меня там пропустили через санпропускник и поместили на полу, на соломе, в каком-то бараке. По-видимому, я был в полубессознательном состоянии две недели, потому что ничего не помню. На 14-ый день прошел кризис, температура спала. Я остался жив. Мне было 20 лет и, несмотря на все лишения, перенесенные за 8 месяцев в плену и до того – на фронте, несмотря на постоянные стрессы и страшное похудание, мое сердце выдержало чудовищную температурную нагрузку без какой-либо врачебной помощи. Для тех, кто был постарше меня, болезнь кончалась обычно смертью.
Я не помню, кормили ли, и чем, в этом бараке, ел ли я хоть что-нибудь в течение этих двух недель, когда валялся на соломе без сознания. Но когда прошел кризис, появился зверский аппетит. По-видимому, кроме баланды, больным полагалось два сухаря в день. Один из наших военнопленных был приставлен к бараку в качестве санитара. Хорошо помню, что когда я очнулся, этот санитар принес мне 28 сухарей! Он сохранил мои порции. Честь и хвала ему за это. Эти сухари очень поддержали меня.
И еще один поступок санитара сохранил мне жизнь. «Если бы», сказал он, «я был подонком и донес бы немцам о том, что ты говорил в бреду, то тебя уже не было бы в живых». Я не стал его спрашивать, что я говорил в бреду. По-видимому, это касалось скрытия мною своей национальности. Это постоянно держало меня в напряжении. С одной стороны, постоянная необходимость скрывать свое еврейство, чтоб не лишиться жизни, казалась унизительной. С другой стороны – постоянный страх, что кто-то тебя уличит. Особенно неприятно было, когда изредка нас пропускали через какое-то подобие бани. И сопровождающие и моющиеся могли обнаружить, что я обрезанный. Но, слава Богу, ни разу за все время нахождения в плену никто не заподозрил во мне еврея.
Был такой эпизод в самом начале плена, когда нас большой колонной гнали в Винницу. Вдруг подъехали несколько эсэсовцев, остановили колонну и через переводчика скомандовали обнажить свои чресла. Стали каждого осматривать. Обрезанных, если это были не мусульмане, отводили в сторону, заставляли рыть себе могилу и расстреливали. Я готовился принять смерть. Однако, очередное чудо помогло мне остаться в живых. Когда оставалось всего несколько рядов до моего ряда, подъехало несколько подвод, запряженных лошадьми, груженных бочками, в которых возили воду из ближней реки. Немцы-водовозы с разрешения «осмотрщиков» взяли два ряда пленных в помощь, чтобы заполнять бочки водой. В том числе – мой ряд. Стоя по пояс в воде, мы ведрами наполнили бочки и вернулись в колонну, избежав осмотра.
Наступила теплая весна. Я выходил из тифозного барака во двор, огороженный колючей проволокой, и грелся на солнышке. Тревожила мысль, куда меня отправят отсюда и каким образом? Все-таки жизнь и работа при мастерской были несравненно лучше, чем в лагере. Да и круг людей, с которыми я сталкивался там, был ограничен и менее опасен, чем в большом лагере. Каково же было мое удивление, когда однажды за мной приехала машина, и я возвратился к своим товарищам во флигель. Характерный пример немецкой пунктуальности и рационального ведения дел. Казалось бы – кому нужна такая мелкая сошка, как я? Ведь у немцев были миллионы военнопленных и заменить меня ничего не стоило. Но все-таки, я кое-что уже умел, а новичка пришлось бы обучать. Не помню, каким образом меня вызвали из барака – вроде бы никакой регистрации ни по фамилии, ни по номеру – не было.
Летом 1942 года немецкие войска успешно осуществили наступление, продвинулись до Сталин-града, захватили Северный Кавказ. Нашу мастерскую перебазировали поближе к фронту, в Ростов. Число военнопленных, работавших на этой фабрике, увеличилось до 50-100 человек. Здание, где мы ночевали, было огорожено колючей проволокой и охранялось часовыми. В большой комнате стояли в два яруса кровати. Качество баланды улучшилось, но чувство голода не покидало нас.
Я по-прежнему дружил с Ваней Беспаловым. Нам пришла в голову мысль забраться в продуктовый склад немцев и взять оттуда хлеб. Ваня изготовил ключ от замка склада. Конечно, это было рискованное предприятие. Осуществить его можно было только ночью. А ночью во дворе выставлялся караульный, который прохаживался перед входной дверью и иногда захаживал в коридор. Дверь в нашу комнату не закрывалась, так как туалет был во дворе. И вот как-то раз я решился на подвиг. Замок и железная дверь открылись легко и без скрипа: немецкая дотошность, все было хорошо смазано. Войдя внутрь и закрыв за собой дверь, я стал ощупывать предметы на стеллажах. Там стояли разные банки консервов и уложенные в ряд кирпичи хлеба. Я взял один кирпич, вышел, запер дверь и, подойдя к нашей двери, открыл дверцу голландской печки (она открывалась в коридор), и положил туда хлеб. В течение какого-то времени мы с Ваней блаженствовали, наслаждаясь вкусом хлеба. Не помню точно, но кажется, больше двух раз я не решился искушать судьбу.
Побег
Мысль о побеге ни на минуту не оставляла меня. Но на душе было тоскливо. Неужели немцы победили? К чему тогда бежать? И куда?
Но вот глубокой осенью до нас стали доходить слухи о поражении немцев под Сталинградом. В январе 1943 немцы стали демонтировать оборудование нашей мастерской. Нас построили, повели на вокзал и погрузили в вагоны-теплушки. Четыре последних вагона были плотно забиты военнопленными. Возле двери стояла параша. Она довольно быстро наполнилась. Перед вагонами прохаживался немец-часовой с винтовкой. Дойдя до последнего, четвертого, вагона с военно-пленными, он поворачивался и шел до первого вагона. В теплушке было маленькое зарешеченное окошко. Через него мы криком привлекли внимание часового и, когда он отбросил засов, запиравший дверь снаружи, я ему показал на полную парашу и сказал, что надо бы ее опорожнить. «Лёс!» (быстро) сказал часовой. Мы с Ваней схватили бак и понесли его под присмотром часового. Метрах в 50 от вагона мы опрокинули его и бегом возвратились в вагон. Часовой стоял поодаль и смотрел в другую сторону. Я сам закрыл дверь, оставив небольшую щель, через которую можно было видеть часового. Он забыл закрыть дверь на защелку. «Дверь не заперта, бежим» - сказал я Ване. Но он был нерешительным парнем и отказался. Рядом с нами стоял мало мне знакомый парень, который сразу же откликнулся. Мы выждали момент, когда часовой поравнялся с нашим вагоном и прошел несколько дальше. Приоткрыли дверь, выскочили из вагона и нырнули под него между колес. Конечно, риск был велик. Если бы дверь заскрипела и часовой обернулся – нас пристрелили бы, как собак.
Мы проползли под вагонами нескольких других составов и оказались вне территории станции. Первым делом мы вывернули наизнанку нашу верхнюю одежду – ведь на спине были крупно нарисованы буквы SU (Sud Ukraine). Подкладка моего ватника когда-то была белая. Теперь ватник стал одинакового грязного цвета с обеих сторон.
Мы на свободе! Что же дальше? Вася сказал, что у него в Ростове есть знакомая, у которой мы можем скрываться несколько дней, пока немцы эвакуируются. Возможно, она работала в той же мастерской, что и мы, там Вася с ней и познакомился. Васина знакомая, Таня, девочка лет 17, тихая и скромная, жила с бабушкой. Домик их, в ряду других таких же деревянных домишек, стоял на самом берегу Дона. Мать ее умерла, отец отбывал срок в Сибири. Видно было, что жили они очень скудно.
Бабушка на ручной крупорушке натерла муки и испекла на плите лепешки, которыми поделилась с нами. И вдруг мы увидели в окно, что к домику направляются два немца. Неужели заметили? Мы с Васей залезли под стол, а бабушка постелила на стол скатерть, так что она спускалась до полу. Комнатка была маленькая, и когда немцы вошли, то носки их сапог оказались под скатертью возле нас. Наши опасения не оправдались. Как я понял, сидя под столом, немцы предупредили Таню и бабушку, чтоб к завтрашнему утру их здесь не было, так как по берегу Дона пройдет линия обороны.
Немцы ушли, и мы решили переночевать здесь, чтобы на другой день с утра помочь Тане и бабушке переехать к знакомым. На другой день Таня принесла слух о том, что горит продовольственный склад. Мы с Васей схватили санки и побежали к складу. Туда уже сбегался со всех сторон народ. Выхватывали из огня обгоревшие мешки с зерном. Мы погрузили два немного обгоревших мешка и отвезли их к Таниным знакомым. Потом за несколько раз перевезли Танин скарб. Совесть, мучившая меня, что мы их объедаем, несколько успокоилась.
[После демобилизации в 1946 году я пытался найти Таню и ее бабушку и отблагодарить их за то, что они, не взирая на риск, приняли нас так радушно. Но на мое письмо я ответа не получил. Из горсовета пришло уведомление, что бабушка умерла, а Таня уехала в Сибирь к отцу.]
Похоже было, что немцы не собирались оказывать сопротивление нашим войскам на подступах к Ростову. Они взорвали все мосты через Дон и несколько зданий в самом городе. Дон еще не тронулся. На берегу были установлены прожектора, которые ночью прочерчивали местность. Мы перешли по льду на тот берег и убедились, что немцев там нет.
Возвращение к своим
Пошли дальше, и вскоре оказались в расположении 52-ой стрелковой бригады. Она была сформирована в моем родном городе Астрахани и с боями прошла от калмыцких степей к Ростову. Боев за Ростов не было.
Мы явились по начальству и доложили. Лейтенант особого отдела обошелся с нами вполне по-доброму. Правда, первый вопрос, который он, не нюхавший пороха, задал нам, «почему сдался в плен, а не пустил себе пулю в лоб в соответствии с Уставом?» И ведь формально он был прав! В Строевом Уставе Красной Армии, который мы изучали до войны, черным по белому сказано, что красноармеец не должен сдаваться в плен врагу, а должен отстреливаться до последнего патрона, а этим последним патроном убить себя. Ни в одном уставе ни одной армии, кроме СССР, не существовало параграфа, запрещавшего военнослужащим сдачу в плен. Но если уж быть строгим формалистом, то надо считать, что и командование Красной Армии нарушило Устав, в котором сказано, что в случае войны Красная Армия должна вести наступательные действия на территории врага.
Тем не менее, нам заполнили красноармейские книжки со слов. В этот момент я мог бы принять и другую фамилию и национальность. Но мне такие мысли и в голову не могли прийти. Когда процедура оформления закончилась, лейтенант дал мне подписать какую-то бумажку, которую я и подмахнул, не вникая.
Только много позже я поверил, что, действительно, многие из солдат, побывавшие в плену, были потом репрессированы. Особенно поразительным показался мне случай с одним летчиком, который убежал из плена на немецком самолете. Казалось бы, за этот подвиг его надо наградить. А его загнали в концлагерь. В романе Симонова «Живые и мертвые» описан случай в начале войны, когда батальон наших бойцов, оставшийся от целой дивизии, прорвался из окружения, вынес знамя своей дивизии. А попав, наконец, к своим - был разоружен и отправлен работниками НКВД неизвестно куда.
Но я тогда, добравшись с риском для жизни до своих, да еще земляков-астраханцев, - был абсолютно счастлив. И настолько наивен, что мне и в голову не могло прийти, что нам может грозить опасность от своих.
Потом я понял, как нам повезло. Ведь у нас не было никаких документов. Если бы мы попали в руки СМЕРШа , нас могли принять за диверсантов, дезертиров и расстрелять без колебаний. [СМЕРШ (Смерть шпионам) – была такая военная организация, аналогичная КГБ, с соответствующими функциями и неограниченными правами.]
А что касается подписанной бумажки – опять-таки, я только много позже догадался, что это было обязательство стать сексотом 1-го отдела. Через какое-то время ко мне подошел незнакомый старшина и предложил пройти в лесок. Там он стал меня расспрашивать о том, какие разговоры ведут между собой бойцы, нет ли антисоветских. Я сказал, что разговоры ведутся о еде и о женщинах. Он был явно недоволен отсутствием материала. Приходил еще раза два. Потом я больше его не видел. На том и закончилась моя фискальная карьера.
В нашей части я встретил еще двух ребят из лагеря. Один из них был тот самый чернявый парнишка, в котором начальник лагеря заподозрил еврея. В дальнейшем я его никогда не видел. Второго парня я встречал потом, в конце сороковых, в Публичной библиотеке. Видимо он, как и я, выжил и, как и я, учился в институте.
Уже когда мы освобождали Донбасс летом 1943, я неожиданно встретился с Володей Никоновым. Этот тот парень, который первым вышел вперед из строя пленных, когда предложили выйти знающим немецкий язык. Это был русый, голубоглазый коренастый парень, типичный русак с приятным интеллигентным лицом. Он говорил по-немецки гораздо лучше меня, вроде бы учился в Инязе. В Бердичеве его взял к себе денщиком самый большой начальник над мастерскими в звании капитана. Частенько он сопровождал этого капитана и выглядел очень хорошо по сравнению с нами. И здесь он тоже устроился неплохо: работал в каких-то мастерских по ремонту орудий при штабе дивизии, за 5-10 км от линии фронта. [К тому времени 52-ая стрелковая дивизия была расформирована, а личный состав вошел в 127 стрелковую дивизию] И на груди уже блистала медаль «За боевые заслуги». Вот что значило находиться при штабе дивизии!
Артиллеристы
Начальство, распределявшее по подразделениям беглых пленных и вновь мобилизованных, учло, что я был студентом физфака ЛГУ и направило меня не в пехоту, а в артиллерию. Я попал в батарею пушек 76 мм калибра. В отличие от длинноствольных дивизионных орудий, эта коротенькая пушечка на громадных колесах очень напоминала мортиры петровских времен, выставленные возле военного музея в Ленинграде. Орудийный расчет состоял из 6 человек: командир орудия, наводчик, заряжающий, подносчик снарядов и два ездовых. Конная тяга – четыре лошади, по две цугом. Каждой парой управлял один ездовой верхом. От умения и искусства ездовых многое зависело. Если позиция должна была располагаться на открытой простреливаемой местности, ночью ли, днем ли – ездовые на полном скаку подлетали к этому месту, разворачивались, скидывали лафет, с крюка на землю, сбрасывали несколько ящиков снарядов – и с той же скоростью возвращались в укрытие.
Сколько лошадей, занятых в полковой и батальонной артиллерии погибло? В 1943 на пополнение (мы стояли под Ворошиловградом на отдыхе) прибыл целый железнодорожный состав диких киргизских лошадок, пойманных прямо из табунов. Маленькие, дикие, норовистые, они никогда не были ни под седлом, ни в упряжи, не привыкли есть овес или сено. Сколько ни пытались наши ездовые «окультурить» их, ничего не получилось. Приходилось выменивать этих лошадок на крестьянских кляч. В осеннюю слякоть эти лошади, даже с нашей помощью, не в состоянии были вытащить пушку из размокшей глины. Тогда их выпрягали и вместо них впрягали двух верблюдов, дошедших из калмыцких степей на Украину. Верблюды с легкостью вытаскивали завязшую пушку.
Меня определили наводчиком в орудийный расчет, где командиром был старший сержант, прошедший с боями от калмыцких степей. Говорили, что орден Краской Звезды он получил за то, что в одном из боев подбил из этой пушки несколько танков. Это был простой деревенский парень моих лет, но служака. Полный сознания своего командирского величия, он с нами разговаривал только языком приказов. Панибратства не признавал. Солдатским трудом (выкапыванием окопов, площадок под пушку) не занимался. Во время оборонительных боев приказывал выкопать и оборудовать для себя отдельную землянку, а весь остальной расчет ютился в одной землянке. Правда, впоследствии он брал меня в свою землянку.
Однажды мы стояли на закрытой позиции (2-3 км от пехоты). В соседней деревне, где размещался штаб полка, была организована помывка в бане. Была летняя пора, июнь, жарко. Командир орудия отправил меня с двумя бойцами расчета на помывку, а сам с остальными собирался идти после нас. Когда мы вернулись, то увидели, что вся позиция изрыта воронками от снарядов. Немцы засекли нашу батарею и очень точно накрыли ее артналетом. Наш командир орудия в это время лежал и загорал на крыше своей землянки. Первым же снарядом его разорвало на куски прямым попаданием. Да будет земля пухом этому парню. По статистике вероятность такого прямого попадания, когда стрельба ведется по закрытой, невидимой цели, крайне мала. Но, тем не менее, за полтора года с момента моего побега и до последнего ранения в 1944 году произошел еще один такой случай. В начале артобстрела наводчик моего расчета и мой друг, мариец Валя Валитов, успел укрыться в окопчике. Но снаряд достал его там, в окопе.
Весной и летом 1943 г. мы занимали оборону на восточном берегу Миуса. Местность холмистая, слой почвы тонкий, под ним – скалистый грунт. Копать окопы приходилось с помощью кирки и лома. Время было голодное. Мосты через Дон отступающие немцы взорвали, а по понтонам подвозить снаряжение и продукты не успевали. Два-три раза в неделю привозили черный хлеб, одну буханку (~1 кг) на троих, и раз в день из походной кухни доставалось по котелку мучной затирухи. Иногда удавалось найти убитую и еще не разложившуюся лошадь. Вырезали куски, варили в низине в котелке, без соли. Мечтали: скорее бы перейти в наступление, там у немцев в окопах и землянках полно всякой еды, можно будет отъесться. Но наступательная операция началась только в середине июня и закончилась неудачно.
За несколько дней до этого комбат приказал пушку, стоявшую под пригорком на закрытой наводке, выкатить ночью на руках на самую вершину этого пригорка, засечь пулеметные гнезда в первой линии обороны немцев и подавить их прямой наводкой. Пока готовили площадку под орудие, было тихо. Но как только мы выкатили наверх пушку с её громадными колесами, которые на фоне неба были видны за километр, так нас сразу стали обстреливать пулеметным огнем. Оптический прицел пушки (панорама) непригоден для ночной стрельбы прямой наводкой. Поэтому до рассвета мы пролежали, а как стало светать - начали стрелять. Снаряды разрывались где-то вблизи от немецких окопов, но, конечно, о подавлении пулеметных гнезд не могло быть и речи. Да ведь и бинокля у меня не было, чтобы точнее определить, куда мы попадали.
Долго стрелять нам не удалось, потому что почти сразу же на нас обрушился шквал минометного огня, и мы, подхватив свою пушечку, благополучно, без потерь скатились вниз. Эту вылазку мне подсуропил комвзвода, лейтенант, с которым у меня не сложились отношения сразу же, как он прибыл на батарею. Это был немолодой уже мужик, лет за 30. Похоже, что он не был мобилизован в первый год войны. Прибыл он на батарею с громадным рюкзаком с продуктами в самое голодное время. Никого не угостил, а хрумкал свои сухари по ночам. Неприязнь была взаимной. Из четырех командиров орудий он выбрал меня для этой вылазки. Наверно, рассчитывал, что не справлюсь или сдрейфлю. Но в результате я получил за эту вылазку свою первую награду – медаль «За боевые заслуги». Наверно, штабные писаки сочинили в наградном листе, что подавил я в ночном бою столько-то пулеметных гнезд и уничтожил столько-то немцев.
Наступление
В ночь перед наступлением батарея заняла позицию позади пехотных окопов. только стало рассветать – началась артподготовка. Я впервые участвовал в таком деле. Два часа стоял такой гул и грохот, что казалось – конец света. Потом все стихло и пехота пошла на другой берег Миуса через понтонные мосты, которые саперы навели во время артподготовки. Мы тоже стали собираться, подъехали ездовые. Но тут потянулись с того берега раненые. Рассказали, что первые две линии обороны были разрушены, но немцы успели перебраться в окопы третьей линии и там оказали нашей пехоте такое сопротивление, что атака захлебнулась .
Через месяц попытка прорвать оборону немцев на западном берегу Миуса повторилась, и на сей раз – успешно. Немцы не оказали такого упорного сопротивления, как в июне. И мы начали освобождение населенных пунктов Донбасса местными боями.
Незадолго до наступления привезли новое обмундирование и я, наконец-то смог выбросить свой повидавший виды ватник.
О наступательных боях в Донбассе в памяти не сохранилось каких-либо драматических деталей. Помню только, что после взятия города, который позже получил название Торез по имени французского генсека, многих бойцов, и меня в том числе, наградили медалью «За отвагу».
После окончания боев за Донбасс нашу 127-ую стрелковую дивизию, в которую влилась 52-ая стрелковая бригада, отвели на отдых в Ворошиловград. Там мы получили пополнение. В частности в мой расчет пришел молодой парень Вася, из Новобатайска. Ваcя окончил в 1942 году среднюю школу и был достаточно образованным, смышленым, приятным, от природы интеллигентным парнем. Он стал наводчиком, а я остался только командиром орудия. Из Ворошиловграда наша дивизия шла в составе 3-го украинского фронта, в сторону Киева. Мы были во втором эшелоне, и в боях за Киев не участвовали. Проходили его вскоре после освобождения. Помню - шли по разрушенному Крещатику, остатки зданий еще дымились, хоть и были покрыты снегом.
Путь от Донбасса до Киева составлял около 700 км в постоянных мелких стычках по ухабистым осенним дорогам. Ослабевшим от бескормицы лошадям не всегда удавалось вытащить нашу пушку из глинистой жижи. В декабре-январе начались морозы, земля заледенела, и возникли трудности с копанием окопов и землянок.
Эпизоды
Однажды остановились на ночь в чистом поле. Была сильная снежная пурга. Ездовые скинули пушку, пару ящиков снарядов и рванули на поиски какого-нибудь жилья. Мы впятером остались у пушки. Надо было хоть сколько-нибудь отдохнуть после дневных трудов. Попробовали копать землю – очень сильно заморожена. Решили пробить и прокопать куб размером 40х40х40, вынуть его и потом подкапывать мягкий грунт во все стороны. Получилась вполне приличная землянка. Отверстие наверху (вместо куба) заложили штукой сена, которые во множестве разбросаны были по всему полю. В землянке было теплее. Только поворачиваться на другой бок приходилось по команде. А новенькому младшему лейтенанту пришлось специально подкопать нишу для ног – он был длиннее любого из нас на голову. [Сколько я потом, после окончания войны, ни искал в разных мемуарах упоминания об этих боях – не нашел ни одной строчки. То ли это был отвлекающий маневр перед решающей битвой на Курской дуге в начале июля, то ли действительно, неудавшееся наступление? До сего времени ответа нет. ]
Утром попробовали поднять штабель прессованного сена головами. Не получилось. Освободил нас из подземелья повар, который принес нам завтрак. По двум сугробам (пушка и землянка) он понял, где мы находимся.
Было это на подходе к Радомышлю, где развернулись упорные бои. В одном из них мне удалось подбить немецкий танк, за что я был представлен к ордену «Красная Звезда». Вообще говоря, по этим двум танкам, из которых один задымил, стрелял не только я, но и еще несколько орудий. Но начальство, наблюдавшее это сражение, почему-то решило, что именно мой снаряд попал в него.
В этой местности нас накрыли разрывы мин от наших «Катюш». Не успели мы отряхнуться и проверить, живы ли, как начался второй артналет «Катюш». Может быть, выбранная нами позиция была слишком близко к немецкой линии? Я решил не испытывать судьбу, а немного оттянуться от этого опасного места. В нашей пушке самая тяжелая часть – это лафет. И вот, чтобы катить пушку, мы использовали такой способ. Один человек ложился на ствол, чтоб создать равновесие, один поддерживал лафет, остальные крутили колеса. Вот таким манером мы оттянулись метров на 500 или больше. И не напрасно. Потому что был еще один артналет «Катюш» по тому месту, где была наша позиция.
А вот еще один эпизод. Командир батареи поставил наши четыре пушки в сосновом лесу, вдоль опушки, параллельно которой проходила грунтовая дорога. За дорогой расположилась наша пехота, а за ней – немецкая. Нашей задачей было не пропустить танки, если они пойдут по этой дороге. Мы довольно долго стояли на этой позиции – не меньше недели, так что даже благоустроили землянку. Не стреляли, чтобы сохранить в тайне наше присутствие. Пушка от пушки находились на расстоянии 50-100 м. Однажды рано утром, еще не начало светать, послышались со стороны пехоты автоматные и винтовочные выстрелы. Вслед за стрельбой показались раненые пехотинцы.
«В чем дело?» спрашиваем. «Да вот», говорит один, «на нашем участке рота ушла в баню, а нас осталось человек 10-20 всего. Немцы пронюхали и решили, наверно, произвести разведку боем. Так что, тикайте, братцы, через 5-10 минут немцы будут возле вас».
Беда наша заключалась в том, что имея снаряды с картечью, мы не имели возможности стрелять из пушек так, чтоб не задеть близлежащие деревья. Пушка была поставлена так, чтобы стрелять по танку в узком интервале направлений. Из личного оружия у нас были карабины, которыми против немецких автоматов не навоюешься. Тогда Вася взял прицельные приспособления (панораму), я – замок пушки, и побежали. Двое бойцов из моего подразделения бежали в том же направлении, что и я, а Вася брал все левее и левее, к открытой местности. Когда мы добежали до расположения своей части, Васи там не оказалось. Зато появился комвзвода, лейтенант с торбой сухарей, который находился в землянке при третьей пушке. В этой же землянке, помимо других бойцов, находились две девушки-связистки. Они завозились со своим шмутьём и не успели выскочить. Немцы бросили через дверь гранаты и, не заходя в землянку, прочесали ее из автоматов. Девушки погибли.
Очень скоро стрельба прекратилась, немцы, по-видимому, вернулись в свои окопы, а к нам вышел какой-то начальник из политработников и приказал идти отвоевывать свои пушки. Чем угодно, хоть палками.
Мы пошли. Около пушек немцев не было, наша мортира была в полном порядке. Когда я поставил замок – нехватало только панорамы. Ясно было, что с Васей что-то случилось. Пошли искать – и нашли его убитым на свободном от леса пространстве. Похоронили там же, где он лежал убитый. Пусть земля ему будет пухом…
Панорама была в целости. А я опять остался и за командира орудия и за наводчика. А вот третье и четвертое орудия оказались испорченными, так что теперь в батарее осталось две пушки вместо четырех.
Вскоре дивизию отвели на отдых в Шепетовку. Там я проводил с ребятами практические занятия по стрельбе из карабина по цели, по работе с панорамой. Однажды мы решили уйти пораньше за город и там пострелять из пушки. Я предупредил комвзвода и просил его проследить, если мы опоздаем к обеду, чтоб повар не оставил нас голодными. Опоздали мы не больше, чем на полчаса, но у повара для нас ничего не было оставлено. Ребята возроптали. Я нашел комвзвода и выложил ему свое возмущение не стесняясь в выражениях. Лейтенант, тот самый, что прибыл к нам на батарею с мешком сухарей и сала, испытывал ко мне не меньше любви, чем я к нему. Он пожаловался на меня начальнику артиллерии полка, а тот пригрозил, что отправит меня в штрафную роту, если я не извинюсь перед комвзвода сегодня же. Но я не стал извиняться. Очень уж противным был этот лейтенант. А назавтра дивизия по тревоге выступила в поход на фронт.
Был февраль месяц. Колонна шла по местности, незадолго до этого освобожденной от немецких войск. В окрестности Старо-Константинова из головы колонны нашего полка пришло сообщение: навстречу колонне по дороге движутся прорвавшиеся сквозь линию фронта 10-15 средних или тяжелых танков. Приказано – освободить дорогу, взяв влево, в лес, протянувшийся вдоль дороги. Между лесом и дорогой был довольно глубокий кювет. Пехоте ничего не стоило перемахнуть через него. А когда наши изможденные лошадки попытались выскочить с пушкой на лесную сторону кювета – ничего не получилось. Громадные колеса нашей мортиры намертво встали. Помощь людская мало что изменила. «Надо скорей», говорят, «танки уже близко». Осталось только идти по пути, проложенном Мюнхаузеном. Зарядили пушку бронебойным снарядом, рукоятками выставили ствол горизонтально и – выстрелили. Лошади, поддатые отдачей пушки, да еще со страху от выстрела, так понесли, что еле удалось остановить.
На другой стороне леса была деревушка. Возле одной из хат мы поставили нашу пушку и часового. Было уже темно. И вдруг часовой увидел, что по дороге, метрах в 50-100, проходит мимо нас танк. В направлении, обратном тому, по которому мы шли, пока не свернули влево. «Влепить бы ему в бок бронебойным» подумал я. Но пока мы возились, танк скрылся за поворотом. Может, оно и к лучшему. Ведь если бы выстрел был неудачным, танк выгладил бы нас вместе с пушкой и хатой.
Утром объявили приказ артиллеристам оборудовать огневые позиции на поле, которое примыкало к дороге, по которой мы шли до появления танков. Танки за ночь накуролесили в тылу и теперь возвращались. Надо их задержать и дать бой. Перескочить кювет со стороны леса не вызвало затруднений. Вместе с нашими двумя мортирами в поле выскочили две сорокапятки и два пехотинца с противотанковыми ружьями. Весь этот могучий набор средств, из которых каждое, даже если бы стреляло в упор, ничего плохого этим «королевским тиграм» бы не сделало. Все это выглядело бы комично, если бы ситуация не была столь драматичной. Танки уже были видны, примерно в километре от нас. Командование, видимо, ориентировалось на библейский пример битвы Давида с Голиафом.
Но приказ есть приказ. В конце поля виднелась молодая березовая рощица. На ее опушке наш комвзвода расположил вторую нашу пушку, которую он теперь опекал. А мою пушку поставил в голом поле, метрах в 100 от себя. Свою пушку он быстренько замаскировал под березняк. А нам в чистом поле маскироваться было нечем, как и сорокапяткам, тоже стоявшим на всех ветрах. Но сорокапятки все же маленькие и не так привлекают к себе внимание, как наша лопоухая мортира. Стали окапывать мортиру – но оказалось, что больше чем на штык рыть нельзя – появляется вода. С грехом пополам наложили бруствер под сошку лафета, чтобы предотвратить откат пушки при стрельбе. Пока мы так трудились, расстояние до танка, который шел прямо на нас, сократилось метров до 500. Немец уже пристрелялся по пушке из пулемета – пули тренькали по броневому щиту пушки. Я говорю: «Валя, давай, а то поздно будет». Валя говорит: «не могу, руки дрожат. Прошу тебя – сядь за панораму, а я, может, немного успокоюсь и сменю тебя». Сел за панораму, установил все параметры, нажал на спусковой крючок. Выстрел, перелет. Подправил, зарядил. Недолет. Подправил. Ну, думаю, сейчас попаду в него. Конечно, снаряд из нашей живопырки только вмятину ему сделает. Но, как бывший танкист, на своем опыте знаю, что при попадании в броню, даже снаряда 38 калибра, внутри башни такой грохот, что экипаж танка долго не придет в себя.
Но вместо звука выстрела раздался звук разрыва снаряда. Кисть руки на крючке стала заливаться кровью, шапку сорвало с головы, голову посекло мелкими осколками. А где заряжающий, который всегда справа от меня? Он лежит навзничь с оторванной головой. Танкист опередил меня. Снаряд пробил броневой щит пушки на уровне головы заряжающего. Панорама повреждена осколками. Валя ранен осколком в руку.
У нас был еще новый боец. Когда по тревоге мы выступили в поход, комвзвода привел мне этого сержанта. В отличие от нас, в шинелях, он был в овчинном тулупе. Комвзвода cказал: это пополнение из Сибири, пусть попрактикуется подносчиком снарядов.
Спрашиваю: «Сержант, ты не ранен?» «Нет, в порядке». «Тогда ползи к пушке, которую опекает комвзвода». А сам подумал: неужели этот комвзвода хотел спровадить меня в штрафную роту и уже замену подготовил? «Лейтенант!» крикнул я. «Пушка непригодна для стрельбы, заряжающий убит, мы с Валитовым ранены, уходим в санчасть. Сержант сейчас приползет к вам». Мы с Валей отползли на безопасное от пуль расстояние, и пошли в санчасть, которая располагалась в одной из хат. Собственно санчасть – это один фельдшер, который промыл наши раны, сделал перевязки и выдал нам направление в санбат.
«Слушай, Валя», сказал я, когда мы вышли из санчасти. «Давай не пойдем в санбат. Ранения у нас легкие, через пару недель нас опять выпишут к этому придурку-комвзвода. И опять мы будем шлепать по грязи за конной тягой в пешем строю. Давай попробуем попроситься в артиллерию на машинах. Неужели мы не заслужили, чтоб нам не шлепать на своих двоих, а ехать на машине?» И пошли мы, ветром гонимы, по направлению к линии фронта, где обычно, на 10-15 км, занимают позиции гаубицы 150 и 122 мм калибра. Несколько батарей тех и других мы встретили. Но на вопрос, не нужны ли им опытные артиллеристы-наводчики, получили ответ, что у них давно уже потерь личного состава не было. Два наводчика оказались востребованы в батарее дивизионных 76 мм длинноствольных орудий противотанкового истребительного полка № 1034. Эти орудия обычно стоят на закрытых позициях в 3-5 км от линии фронта. Мы с Валей стали наводчиками в разных расчетах.
Валя погиб летом 1944 года. Был прекрасный солнечный день. Мы стояли на закрытой наводке, Валя сидел в своем окопчике и писал письмо. Снаряд попал прямо в его окоп. Я знал адрес девушки, с которой он переписывался и послал ей письмо. Ответа не было.
В Карпатах
Осенью мы в составе 4-го Украинского фронта вышли к Карпатам, границе со Словакией. Там расположились в походном порядке в прекрасной долине. Над нами возвышались карпатские горы. Как в вдруг с этих гор посыпались на нас всадники на конях. Командование нас вовремя предупредило, чтобы не открывали огонь: оказывается, это Ковпак со своими партизанами уходил из Словакии, где было неудачное восстание против немцев, поддержанное Ковпаком.
Потом пошла война в горах. Иногда выбирали огневые позиции на вершинах гор. Дорог туда не было и орудия частенько приходилось вкатывать на руках.
Вот на одной из таких вершин меня ранило последний раз в октябре 1944 года. Я был командир первого орудия, старший сержант. Первое орудие обычно пристреливает по команде командира батареи. Пока я занимался этим делом, другие свободные бойцы рыли себе окопчики. Немцы очень быстро засекли нас, и начался артобстрел. Пока снаряды ложились далеко от нас, я думал – пронесет. А когда стало хлопать по нашей позиции, бросился в ближайший окопчик. Там уже спрятался его хозяин, и я лег на него. Но правую ногу некуда было поместить, она торчит над окопом. И в нее попал крупный осколок, насквозь. Возникла проблема – как доставить меня и еще одного раненого в медсанбат. Машина не могла пройти по горной тропе. Комиссару удалось договориться, чтоб прислали какую-то очень узкую телегу. Погрузились. Попрощались и уже двинулись, как вдруг опять выбегает комиссар и кричит: «Рубинович, на тебя пришел наградной лист, запомни номер: 0-40-Н». Только через четыре года я нашел по этому номеру свой орден «Красная Звезда». [За эту звезду платили каждый месяц 15 рублей, «За отвагу» - 10 рублей, «За боевые заслуги» – 5 рублей. К 1948 году я рассчитывал получить кругленькую по студенческим меркам сумму, 1000 рублей. Но произошла реформа, и вместо 1000 рублей мне предложили 100. ]
Медсанбат и госпиталь
Хирург удалил перешеек между входным и выходным отверстием, чтоб можно было хорошо прочистить рану, которая оказалась размером 16х8 см. Даже не верится, что на голени может найтись такого размера площадь.
В медсанбате – впервые за четыре года – я лежал на белом чистом постельном белье. Потом нас на маленьком самолетике перевезли во Львов и поместили в госпиталь.
Есть у меня фотокарточка, сделанная в декабре, в госпитале. Предприимчивый фотограф раскинул палатку под окнами госпиталя, и мы поочередно заскакивали в палатку в больничных халатах и тапочках. Там надевали одну и ту же гимнастерку, прикрепляли к ней свои награды и, дрожа от холода – морозец был 10-15 градусов! – в одном исподнем садились на стул перед объективом.
Надо сказать, что рана затягивалась довольно быстро молодой кожицей, но, видимо, менее быстро, чем полагалось по инструкции. Поэтому через несколько недель, чтобы ускорить процесс заживления, меня положили на хирургический стол и стали сшивать и стягивать молодую кожицу. Но кожица лопалась при стягивании шва. Женщина хирург перепугалась и побежала к начальнику отдела за консультацией. Местный наркоз стал проходить. Рану перебинтовали. Но этот эксперимент не прошел для меня даром. Температура подскочила, встал вопрос о гангрене и ампутации ноги. Антибиотиков для простых солдат в то время не было. Но, слава Богу, все обошлось. Зато вместо трех, я провалялся в госпитале семь месяцев. В середине апреля 1945 меня выписали из госпиталя и направили в распределительный полк, где проходили медкомиссию и готовились к отправке на фронт.
В отпуск!
2 мая ночью началась стрельба – стало известно, что Берлин пал. Нас стали распределять по запасным полкам. Я попал в Новоград-Волынский. Жили в палатках, дисциплины никакой, никаких учений. Один парень меня надоумил. «Одного бойца 22-го года рождения командир полка отпустил в отпуск. Попробуй и ты – может, отпустит». Я попросил разрешения войти в палатку к комполка. Доложил, как положено. Сказал – «Я на фронте с первого дня, только что из госпиталя по последнему ранению. Хочу в отпуск». Он говорит: «В шахматы умеешь играть? Вот выиграешь одну из трех партий – отпущу». Ну, я выиграл все три, и он сдержал свое слово. Никаких продуктов, кроме вещмешка сухарей, не было. Да и денег хватило только на три порции мороженого.
Был август месяц. Через 10 дней я свалился, как снег на голову, родителям в Астрахань. Большинство ребят, моих одноклассников, погибли. Либо, после плена, проходили «проверку» в лагерях. Недавно я прочитал в какой-то статье, что в декабре 1942 года главнокомандующий издал приказ, по которому освобожденных из плена не следует направлять в проверочные лагеря, а непосредственно сразу использовать в боях на фронте. Этот приказ существовал до середины 1944 года. Вот почему я и мне подобные беглые пленные 1943 года избежали кары и не попали в советские концлагеря.
Месяц пробежал, как один день. Пришла пора возвращаться в часть.
Демобилизация
Вскоре после возвращения вышел Указ Президиума Верховного Совета о первой волне демобилизации. По этому указу в первую очередь могли демобилизоваться рядовые и сержанты старше 1915 года рождения, студенты вторых курсов вузов и учителя начальных школ. Спасибо моей сестре - она в начале войны затребовала справку из ЛГУ о том, что я был мобилизован в армию в 1940 году. Вот по этой справке меня в конце октября демобилизовали. По этой справке я, проездом через Саратов, при отсутствии студенческой книжки, поступил на второй курс Саратовского университета.
В Астрахани я пошел в военкомат, чтобы встать на учет, получить паспорт и военный билет. Но неожиданно райвоенком заявил, что меня демобилизовали неправильно. В Указе говорится, что подлежат демобилизации студенты 2-ых курсов, призванные в связи с войной. А меня мобилизовали по очередному призыву. И направил он меня дослуживать в воинскую часть, вблизи Астрахани, в 10 км от дома.
Моя двоюродная сестра училась в Саратовском университете, [Сейчас она живет в Израиле]. Она телеграмму прислала – куда я делся, уже стипендию мне начислили. А я в это время занимался строевой подготовкой в какой-то пехотной части. Демобилизовали меня только в конце марта 1946 года. А в августе я восстановился на второй курс ЛГУ при условии досдачи в течение полугода ряда предметов, не изучавшихся до войны. На этом окончилась моя военная эпопея и началась мирная гражданская жизнь.