Embedded Files
Евгений Левин,
30 ноября 2017 г.
Купив январский номер уважаемой варшавской бундовской газеты Форншрифт фар литератур, кунст ун култур («Еженедельник литературы, искусства и культуры»), читатели прямо на первой странице увидели разгромную редакционную статью, посвященную недавней премьере еврейского театра с претенциозным названием «Ла Скала». «Для каждого уважаемого зрителя этот спектакль – словно плевок в лицо, как будто его изнасиловали. Мы поднимаем голос против деградации еврейского театра», - возмущалась газета.
Что же стало причиной столь бурного гнева критиков? Дело в том, что накануне в упомянутом театре с огромным успехом прошла пьеса Дин Тойре («Суд Торы»), посвященной жизни варшавского еврейского дна – воров, сутенеров, проституток, притонодержателей… Публика, впрочем, не обращала внимания на критиков, и валом валила на представление. И не только из-за скандального сюжета – в конце концов, пьесы из жизни еврейского «дна» на еврейской сцене шли и до этого, достаточно вспомнить «Бога мести» Шолома Аша, действие которого происходит в еврейском борделе.(1) Гораздо больший интерес вызывала личность автора, укрывшегося за псевдонимом Урке Начальник.
Вернее, не псевдонимом, а кличкой. Поскольку, прежде чем стать писателем, Урке, урожденный Ицхок Фарберович, был уважаемым в Варшаве вором в законе.
Впрочем, вором Ицхок-Урке оказался не слишком удачливым, и проводил за решеткой больше времени, чем на свободе. Так, 1927 год он встретил в знаменитой равичской тюрьме, где отбывал восьмилетний срок за ограбление банка. Делать в тюрьме было нечего, и Урке от скуки стал посещать литературную студию, которую организовал для заключенных некто Станислав Ковальский, выпускник местной учительской семинарии. Когда же Ковальский попросил «студийцев» показать ему образцы своего творчества, Урке вручил ему огромную стопку бумаги: два законченных романа и художественную автобиографию. Последняя понравилась наставнику, и в 1933 году Ковальский, слегка отредактировав рукопись, издал ее на польском под названием Życiorys własny przestępcy («Автобиография уголовника»).
История мальчика из хорошей семьи, ставшего вором, сразу же стала бестселлером. Польские и еврейские газеты (включая варшавский Хайнт и нью-йоркский Форвертс) печатали ее как роман с продолжением; автобиографию так же перевели на несколько языков.
Впечатленные литературными успехами своего подопечного, тюремные власти досрочно освободили его в 1933 году, за два года до конца срока. Урке, в свою очередь, решил завязать с прежним ремеслом, а чтобы избежать соблазнов и старых друзей – поселился под Вильно, где занялся литературным трудом.
В Вильно в то время активно работал Идишский научный институт (Идишер висеншафтлехер институт, YIVO) – оплот межвоенного идишизма, языка идиш, занимавшийся изучением языка идиш, литературы и фольклора на идиш, а также еврейской истории и культуры. Для филологов института Урке, знаток еврейского воровского жаргона, оказался бесценной находкой. Поэтому, пригласив его в институт, ученые показали Урке свой словарь еврейского арго. Выразив искреннее удивление, что такой словарь в принципе существует, Нахальник внес несколько важных поправок, дополнений и уточнений.
Впрочем, став литератором, Урке сохранил некоторые старые контакты – которые весьма пригодились ему в связи с упомянутым спектаклем Ла Скалы. Ибо, придя в театр после двух первых показов, актеры с ужасом увидели, что произошла катастрофа – кто-то украл все костюмы и весь реквизит к спектаклю. Вряд ли эти вещи имели большую ценность. Однако ходили слухи, что спектаклем были недовольны не только высоколобые критики-пуристы, но и часть уголовного мира Варшавы, поскольку Урке показал на сцене слишком много профессиональных секретов.
Актеры и дирекция опубликовали в еврейских газетах обращение к эрлихе гановим («уважаемым ворам»), обещая не обращаться в полицию, если украденное будет возвращено, но тщетно. И тогда решено было послать за Нахальником. Приехав в Варшаву, Урке нашел старых приятелей, перетер к с ними вопрос – и к следующему представлению все было возвращено до последней пуговицы.
Ицхок родился в 1897 году в местечке Визна, в традиционной еврейской семье. Мать мечтала, чтобы сын стал раввином, поэтому мальчика отправили в йешиву. Согласно обычаю, юный йешиботник каждый день обедал в другой семье. (Это называлось «есть дни»; уже в советские времена, применительно не к йешиботникам, а к гимназистам-экстернам, его опишет Александра Бруштейн: «по воскресеньям Пиня обедает у моих дедушки и бабушки, по понедельникам – у Парнесов, по вторникам – у Сольцев, по средам – у Роммов… И так всю неделю»(2)). Причем по четвергам мальчик столовался… у местной проститутки! Видимо, несмотря на позорный промысел, у этой женщины было не только доброе сердце, но и кошерная кухня.Отучившись в йевише, Ицхок нашел стал учителем, частным образом обучавшим детей богатой еврейской семьи. Однако преподавание не приносило ему ни удовольствия, ни, главное, денег. И вскоре бывший йешиботник нашел себе другое дело – познакомился с местными хулиганами и стал профессиональным вором. И поскольку в провинции было не развернуться, Ицхок перебрался в Варшаву, где и взял себе кличку Урке Нахальник, то есть главный уголовник, вор в законе.
Урке Нахальник продолжал писать вплоть до начала войны, обогатив идишскую литературу многочисленными произведениями на криминальную тему: Дер Корбн («Жертва»), Йоселе гой (Йоселе- нееврей), Мокотув (южный левобережный район столицы Варшавы), и т.д. Идишские газеты печатали с продолжением следующие тома его автобиографии, «Последний удар» и «Исправившийся». Уважения критиков эти книги ему не принесли, однако позволили жить безбедно. Из Литвы он переехал в пригород Варшавы Отвоцк, откуда регулярно наезжал в столицу, где регулярно бывал в Еврейском литературном союзе, центре идишской литературной жизни.
Война застала Урке в Варшаве. Когда немцы заняли город, он нашел своих старых товарищей, вместе с которыми создал одну из первых в Европе групп сопротивления. Подпольщики копили деньги и оружие, и уже в марте 1940 года совершили первую вылазку – напали на польских коллаборационистов, которых нацисты нанимали, чтобы те избивали евреев на улице.
Бундист Лейб Фейнгольд, будущий участник восстания в Варшавском гетто, вспоминал, что Урке Нахальник как-то появился на совещании командиров еврейского подполья, в котором участвовали будущий руководитель восстания в гетто Мордехай Анилевич и лидер варшавского бунда инженер Михал Клепфиш. На совещании Нахальник потребовал выделить средства на организацию немедленного выступления против нацистов. Анилевич поддержал этот план, однако в конечном итоге предложение было отвергнуто. После этого Урке вернулся в Отвоцк, где продолжил борьбу самостоятельно: разрушал железнодорожные пути, ведущие в Треблинку, помог нескольким евреям бежать из гетто в окрестные леса…
Ицхок Фарберович был схвачен немцами в 1942 году. Когда его повели на казнь, которую, для устрашения местных жителей, решили устроить в центре Отвоцка, он набросился на одного из охранников и был застрелен.
Ниже приводится один из рассказов Ури Нахальника опубликованный в рижской газете Идише бильдер.
Песах в тюряге
Нас было девять евреев в доме смерти. Огромная каменная коробка, в которой мы жили, вмещала больше тысячи человек, каждый – пример человеческой трагедии и несчастья.
Молодые и старые, новички и рецидивисты, закоренелые уголовники и жертвы судьбы. Умершие для большого мира, в тюремной системе они стали просто номерами. Мертвые номера, олицетворяющие мертвое существование. Заключенный ощущает себя живум мертвецом, его дни полны страданий.
Судьба загнала туда и меня. Повторный жилец, я был некоронованным королем девяти евреев, сидевших в тюрьме.
День, когда я сказал друзьям, что мне удалось получить комнату, где мы сможем спокойно устроить пасхальный Седер, стал самым чудесным днем моего пребывания в тюрьме.
Праздничная комната находилась в самом конце тюремного подвала, в той части тюрьмы, которая была построена несколько сот лет назад. Каменные стены, толщиной около двух метров, были покрыты плесенью, и плакали большими слезами от влажности.
По нашим расчетам, первый день Песаха начинался в ночь с четверга на пятницу. Утром всех нас перевели в большую камеру. Мы пребывали в отличном настроении, и кричали друг на друга. Поскольку каждый пришел из своей камеры, нам было о чем поговорить после долгих месяцев молчания.
Мы радостно разделили друг с другом скудный паек, который нам выдали. Каждому хотелось чем-нибудь поделиться с другими: кусочком хлеба, щепоткой табака, пуговицей, иголкой… Ни у кого из нас не было родственников на воле. Все мы надеялись на щедрость богатых евреев Позена, которые, мы не сомневались, позаботятся о том, чтобы мы не ели хлеба в Песах.
Мы заранее облизывались, предвкушая кушанья, которые получим. Мясо, рыба, маца…И кнейдлики, ах, кнейдлики!
У нас текли слюнки, когда мы рассказывали друг другу, какие пасхальные кушанья ели дома. Казалось, мы были пьяны от одной только мысли, что нам дадут поесть мяса – кошерного мяса!
Убогая тюремная пища, которую мы должны были вкушать трижды в день, вызывала желание съесть чего-нибудь - чего угодно! – вкусного. Маленький кусочек мяса укрепил бы измученное тело и дал бы нам сил дотянуть до конца срока.
В четверг никто не стал обедать. Каждый из нас был наполовину сыт от мысли, что вскоре мы отведаем вкусных пасхальных блюд, деликатесов из свободного мира.
Бывший среди нас бессрочник, который сидел в тюрьме дольше всех остальных, даже затянул пасхальную Агаду – по книжке, которую получил от соседа-христианина, по ошибки взявшего ее с полки тюремной библиотеки, приняв за короткий роман.
Мы терпеливо ждали, пока солнце сядет. Серые тюремные стены начали приобретать отвратительный безжизненный цвет. В тот день темнота повисла на сердце, словно пудовая гиря. Разочарованные, мы разошлись по углам камеры, и улеглись на паршивые железные тюремные кровати.
Все молчали. Очевидно, что каждый думал об одном и том же.
Мы были заперты в узком, затхлом каменном блоке. Но наши души вырвались сквозь решетки, и свободно устремились по полям – домой, к ломящимся пасхальным столам, за которыми мы сидели в детстве.
Я увидел себя мальчиком-йешиботиком, приехавшим домой на Песах. Я сидел за столом рядом с родителями, братьями и сестрами, и слушал страстный рассказ о празднике из уст отца, сидевшего, облокотившись на белую подушку, в то время как мать плакала от счастья.
Да, когда-то все так и было…У меня были дом, жизнь, Песах, маца, четыре бокала вина, кнейдлах, харосет и горькая зелень. Ныне же осталась только горькая зелень.
Я начал нервно ходить по камере, туда-сюда, взад и вперед. Сокамерники тоже проснулись и машинально следили за моими метаниями. Внезапно у меня появилась мысль. Я остановился как вкопанный посреди камеры, и закричал: «Я понял! Мы ошиблись - сегодня не Песах!».
Я хотел утешить своих товарищей. Они все поняли, и улеглись на свои жесткие койки. Только Бессрочник так и не лег спать. Стоя на тонком подвальном подоконнике, он смотрел на луну. Время от времени он посылал сквозь решетку проклятье свободному миру и его жирным, самодовольным чурбанам.
Я пробовал убедить его, что сейчас високосный год, и Песах еще через месяц. Бессрочник мне не верил.
На следующее утро тюремный колокол разбудил нас так же равнодушно, как обычно. Мы сползли с кроватей, усталые и разбитые. Нам было стыдно смотреть друг другу в лицо.
Открылась дверь, принесли завтрак. Никто не двинулся с места. Надзиратель злобно крикнул: «Завтрак! Тут ваша праздничная еда – маца».
Все бросились к двери одновременно. Надзиратель проскользнул в камеру и с большой торжественностью раздал нам девять порций: мацу на всех, и по два яйца с пайкой хлеба на каждого. Он пожелал нам хорошего праздника с такой гордостью, словно сделал большой подарок. Я спросил, не отведет ли он меня прямо к начальнику тюрьмы.
Через полчаса начальник убедил меня, что я зря так волнуюсь.
- Вы, еврейские заключенные – рычал он, - Ведь вы совершенно нерелигиозны! Вам просто хотелось поесть чего-нибудь получше. Мяса вам хотелось, да? В городе не осталось евреев – таких, кто за вас волнуется. Кто-то послал вам посылку с мацой, ну так радуйтесь! Позен это не Польша!
Я вернулся в камеру совершенно опустошенный. Бессрочник злобно взглянул на меня: «Ты, идиот! Так вот какой Песах ты нам устроил! Это ты во всем виноват. Я сижу уже десять лет, и никогда не ел в Песах хлеба! Разве я не говорил тебе, что в этом году нужно писать в варшавскую общину?».
Все остальные так же набросились на меня. Я молчал, словно и вправду был виноват.
Внезапно дверь вновь отворилась. Меня вызвали к начальнику. Он встретил меня довольной улыбкой и сказал: «Тебе крупно повезло». С этими словами он вытащил из-под стола тяжелую посылку, содрал обертку и показал несколько килограмм сала, мяса, колбасы, и ветчины, сигареты, пирог, сардины, несколько сортов сыра и другие деликатесы.
- Забирай! Это все твое. Сегодня у тебя будет настоящий праздник!
- Moe? Но откуда?
- Забирай и иди. Тебе повезло. Кто-то из твоих прежних приятелей, видимо, сорвал хороший куш. Разве ты не хотел пожрать мяса? Ну так вот оно. Ты ведь не откажешься из-за того, что сейчас Песах?
Он поглядел на меня саркастически. Минуту назад я сражался со своим пустым желудком. Однако сейчас я мог гордо бросить в ответ: «Заберите. Мне нельзя это есть. Спасибо».
Лицо начальника окаменело. Он взглянул мне в глаза, словно не веря тому, что услышал:
- Ты что, не возьмешь? Ты?
- Нет, не возьму, - повторил я и выбежал из его кабинета, пока он смотрел на меня в полном недоумении.
**********************
(1) Ш.Аш. Бог мести.
Тому же Ашу принадлежала пьеса с красноречивым названием Мотке Ганеф – «Вор Мотка».
Page updated
Google Sites
Report abuse