Как непохож на брата брат,
Но как увидеть брата рад,
И то, что этим братья схожи,
Дороже во сто крат.
В. Долина "Когда б мы жили без затей"
У каждого человека есть свой любимый момент пасхального седера. Одним нравится вкус мацы, другим – поиск афикомана, многим нашим соотечественникам пришлась по сердцу заповедь о четырех бокалах (каковую многие исполняют "рукою крепкой и мышцей простертой") и т.д. Мне же больше всего нравится тот отрывок из Агады, когда четыре сына начинают мучить своего отца вопросами, требуя от него ответов и не давая ему приступить наконец к трапезе.
В традиционной Агаде умный сын появляется на сцене первым, а не умеющий задать вопрос – последним. Однако исторически так сложилось, что разговор об этой четверке я всегда начинаю в обратном порядке. Не буду нарушать этот обычай и в данной статье.
А неспособному задавать вопросы… Долгое время я не мог понять, что означает неспособность задать вопрос. Может быть, перед нами грудной младенец, который еще не умеет разговаривать? Но тогда какой смысл рассказывать ему об Исходе из Египта, ведь очевидно, что столь сложный рассказ он понять не сможет. Зачем бессмысленно тратить время, которое можно с гораздо большей пользой потратить на воспитание других, более взрослых и разумных детей?
Впрочем, если мы вспомним, что четверка сыновей – далеко не первые, кто задает вопросы за пасхальным столом, роль безмолвного сына становится более понятной. Первый вопрос звучит уже в самом начале седера (нередко в исполнении младшего из детей, гордого возможностью продемонстрировать, чему его в течение месяца учили в детском саду): Ма ништана... - "Чем отличается эта ночь от всех других ночей?". Объясняя это место, многие комментаторы справедливо указывали, что некоторые элементы пасхального седера не несут какой-либо смысловой нагрузки и были введены с одной-единственной целью – спровоцировать любопытство участников и заставить их спросить, почему сегодня мы ведем себя не так, как обычно. Итак, главная особенность пасхальной ночи в том, что это ночь, отличная от других.
А теперь представим себе ситуацию – скажем, в ассимилированной еврейской среде в диаспоре, когда пасхальная ночь ничем не отличается от остальных дней в году: люди вернулись с работы, поужинали, включили телевизор... В этом случае у ребенка, говоря языком «Что? Где? Когда?», "нет повода для вопроса": он не сможет ничего спросить про Песах, поскольку и вовсе его не заметит.
Быть может, этот ассимилированный еврей, ничего не знающий о еврейской культуре и традиции, и есть тот самый "четвертый сын", не умеющий задать вопрос? В этом случае становится понятно, почему Агада столь настойчиво предписывает "отцу" заняться его еврейским образованием:
А неспособному задавать вопросы сам объясни, ибо сказано в Торе: "И скажи сыну твоему в тот день так – это ради того, что Господь совершил для меня при выходе моем из Египта".
Простодушный о чем спрашивает? "Что это?"
Из всех собравшихся за пасхальным столом сын-простак – не самый интересный в общении, но, безусловно, самый счастливый собеседник. Картина мира в целом и еврейского мира в частности сводится для него к набору простых эмпирических фактов, а поиск смысла жизни – к набору простых вопросов, на которые можно ответить при помощи указательного пальца: это солнце, это небо, это маца...
Много лет назад во время одного из первых московских седеров ведущий сказал, что такие вот "простые евреи" в наше время – большая редкость, а скоро их, пожалуй, и вовсе не будет. Потребовалось эмигрировать в Израиль, чтобы понять, сколь далеки были эти прогнозы от реальности.
Лично меня больше всего интересуют два первых сына: "умный" и "нечестивый".
Умный о чем спрашивает? "Что это за свидетельства, уставы и законы, которые заповедал вам Господь, Бог наш?"
В нашем понимании "ум" означает, в первую очередь, способность понять сложные, абстрактные идеи. Поэтому мы могли бы ожидать, что отец заведет с умным сыном задушевный разговор о философии и идеологии праздника, благо идей для размышления тут более чем достаточно. Агада, однако, пошла другим путем:
Объясни ему все пасхальные предписания и скажи также, что после "афикомана" ничего более не едят.
В иудаизме всегда существовало мнение, что еврейская религия есть прежде всего галаха, закон, а все остальное – не более чем украшение (вспомним хотя бы хрестоматийный комментарий Раши к Берешит 1:1). Поэтому теоретически можно предположить, что авторы текста Агады попросту придерживались этой точки зрения. Однако, на наш взгляд, все не так просто. Ибо о "законах и предписаниях" говорит также еще один участник застольной беседы – "нечестивый сын":
Нечестивый о чем спрашивает? "Что это за служба у вас?"
Нередко можно встретить утверждение, что "нечестивый" отверг еврейскую традицию in toto. На мой взгляд, из текста Агады это не следует. К примеру, он не отрицает сам рассказ об Исходе из Египта или необходимость помнить об этом событии. Единственное, что вызывает его критику, - это "служение" (авода), т.е. законы и ритуалы, связанные с увековечиванием памяти об Исходе. Содержание его вполне устраивает, не устраивает форма.
И тут нельзя не вспомнить, что в первый раз подобные идеи прозвучали почти две тысячи лет назад из уст бывшего фарисея Савла, под влиянием мистического откровения ставшего Павлом и "апостолом языков". В своих многочисленных проповедях он никогда не отрицал важности рассказа об Исходе или любых других библейских сюжетов. Его последователи, ставшие Отцами церкви, защищали – и защитили! - Ветхий Завет от атак гностиков, тем самым сохранив Библию для европейской цивилизации.
Вместе с тем Павел решительно отвергал "Закон", т.е. ритуальную сторону еврейской религии. По его глубокому убеждению, Иисус из Назарета, распятый на кресте во время Песаха, своей смертью искупил человечество от "служения":
Узнавши, что человек оправдывается не делами закона, а только верою в Иисуса Христа, и мы уверовали во Христа Иисуса, чтобы оправдаться верою во Христа, а не делами закона. (Гал 2:16)
В этом контексте становится понятно, почему отец рассказывает умному сыну прежде всего о различных тонкостях ритуала. Тем самым он пытается противопоставить христианской Пасхе, основанной на вере и благодати, иудейский Песах, в основе которого – Закон.
Также становится понятной и апелляция непосредственно к событиям Исхода: Это ради того, что Господь совершил для меня при выходе моем из Египта. "Для меня", но не для него. Будь он там — не был бы вызволен.
Об Исходе вспоминал и апостол Павел, однако для него главным элементом первой в истории Пасхи была, разумеется, Вера:
Верою Моисей… совершил Пасху и пролитие крови, дабы истребитель первенцев не коснулся их (Евр 11:24,28).
Однако еврейский отец явно читал эту библейскую историю совершенно иначе:
Агнец у вас должен быть без порока, мужеского пола, однолетний; возьмите его от овец, или от коз, и пусть он хранится у вас до четырнадцатого дня сего месяца: тогда пусть заколет его все собрание общества Израильского вечером, и пусть возьмут от крови его и помажут на обоих косяках и на перекладине дверей в домах, где будут есть его; пусть съедят мясо его в сию самую ночь, испеченное на огне; с пресным хлебом и с горькими травами пусть съедят его… А Я в сию самую ночь пройду по земле Египетской и поражу всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота, и над всеми богами Египетскими произведу суд. Я Господь. И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь, и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной, когда буду поражать землю Египетскую (Исх 12:5-8, 12-13).
Не вера, но именно соблюдение Закона стало, по его мнению, причиной того, что Бог прошел (пасах) мимо еврейских домов, убивая египетских первенцев.
Возможно, что и известную мишну рабана Гамлиэля, вошедшую в текст Агады, тоже следует рассматривать в контексте скрытой иудео-христианской полемики:
Тот, кто не разъяснил на пасхальном седере значение трех предметов: пасхальной жертвы, мацы и марора - тот не исполнил своей обязанности рассказывать на седере об Исходе (Сота 10:5).
Рабан Гамлиэль был активным участником антихристианской пропаганды: по его инициативе в ежедневную литургию было внесено специальное благословение-проклятье, с большой вероятностью нацеленное на евреев-христиан (Шабат, 116a-б, Брахот 27б). Поэтому вполне можно предположить, что, перечисляя пасхальные заповеди, он среди прочего хотел напомнить своей пастве, что евреи удостоились Исхода в прошлом (и удостоятся Избавления в будущем?) именно в награду за соблюдение Закона.
Спор между Законом и Благодатью продолжается уже почти две тысячи лет. Поэтому разрешить его за пасхальным столом решительно невозможно – особенно с учетом того, что трапезу следует непременно закончить до полуночи, так что, если слишком долго спорить, не хватит времени поесть. Поэтому остановимся здесь и ограничимся лишь еще одним небольшим наблюдением, вернее, по пасхальной традиции, вопросом.
Пасхальная Агада – средневековый текст, окончательно сложившийся через много веков после того, как рабан Гамлиэль анафематствовал еретиков-христиан, а Трулльский собор своим 11-м правилом запретил христианам "ясти опресноки, даваемые иудеями". Так как же, в таком случае, христианин оказался за пасхальным столом?
Евгений Левин
по заказу проекта Booknik
(опубликовано 4 апреля 2007 г.)