Embedded Files
Малая проза
Михаил ЮДОВСКИЙ (ГЕРМАНИЯ)
Поэт, прозаик, художник. Родился 13 марта 1966 года в Киеве. Учился в художественно-промышленном техникуме и институте иностранных языков. В 1992 году переехал в Германию (город Франкенталь). Лауреат литературных премий «Пушкин в Британии» (Лондон, 2009, 2012), «Активация слова» (Киев, 2011, за сборник рассказов «Мир вокруг») и Открытого Чемпионата Балтии по русской поэзии (2013). Автор книг: «Приключения Торпа и Турпа» (1992, изд. «Эссе» (в соавторстве с Михаилом Валигурой)); «Поэмы и стихи» (2009, Украина); книги прозы «Воздушный шарик со свинцовым грузом» (2013, изд. «АСТ», М.); поэтического сборника «Тела и тени» (2013, «POEZIA.US», США). Живописные работы выставляются в странах СНГ, Европы и Америки. Поэзия и проза опубликованы в Украине, России, Германии, Англии, Финляндии, Израиле, Австралии и США.
Страница в «Журнальном Зале»: http://magazines.russ.ru/authors/y/yudovskij, страница на сайте «Поэзия.ру»: http://www.poezia.ru/user.php?uname=michyud, страница на сайте «Рифма.ру»: http://rifma.ru/rifma.php?curr_node=6&user=2241, страница на сайте «Стихи.ру»: http://www.stihi.ru/avtor/myudovsky, страница на сайте «Проза.ру»: http://www.proza.ru/avtor/michyud
ТАМАДА
На Щекавицкой улице, неподалеку от синагоги, жил самый, пожалуй, известный на всём Подоле человек. Своею популярностью он превосходил самого киевского раввина, не говоря уже о местном председателе райисполкома, который в силу своей должности старался как можно реже попадаться людям на глаза. Что ж до нашего героя, то этого удивительнейшего человека звали Борисом Натановичем Золотницким, внешне он напоминал несколько располневшего Мефистофиля средних лет, но славу ему принесла не внешность, а профессия, которая звучала необычно и на грузинский лад: тамада.
Есть люди, чьё ремесло досталось им от Бога. Как правило, так говорят о поэтах, музыкантах, артистах или – на худой конец – учёных. На Подоле, однако, не требовалось особых талантов, чтобы достичь вершин на этих сомнительных поприщах. Артистом здесь называли (без особого, надо сказать, восторга) каждого второго ребёнка, музыкантов (по той же причине) любили, как головную боль, поэтом считался любой, кто мог произнести зарифмованный тост, не слишком печась о стихотворном размере, а всякого, получившего высшее образование, почитали профессором. Совсем иное дело был тамада. На Подоле любили жениться и любили делать это красиво. Семейства побогаче снимали для этой цели ресторан «Прибой» на Речном вокзале, а то и «Динамо» в центре города. Люди победнее арендовали кафе или столовую или же обходились собственным двором, посреди которого устанавливался стол, на табуретки клались взятые из дровяного сарая доски, а кухни в квартирах новобрачных в течение двух дней напоминали геенну огненную, откуда вместо плача и зубовного скрежета доносился грохот сковородок и кастрюль и такие смачные ругательства, что казалось, будто здесь готовятся не к свадьбе, а к войне.
Борис Натанович имел вкус и имел совесть. Он знал, с кого и сколько можно брать, и был равно добросовестен и искромётен что в ресторане, что посреди скромного и не слишком ухоженного двора.
– Кто не умеет писать эпиграмм, тот и оды не напишет, – объяснял он.
Даже когда слава Золотницкого перехлестнула границы Подола, достигнув самого аристократического Печерска и таких дремучих на ту пору окраин, как Нивки и Святошино, даже когда неофициальные его гонорары превысили самые смелые подольские фантазии, даже тогда ни разу не отказался он выступить тамадой на скромной дворовой свадьбе. Приглашали его к себе не только евреи, но и украинцы, и русские. Борис Натанович в совершенстве владел четырьмя языками и свободно переходил с одного на другой: с русского на украинский, с украинского на суржик, а с суржика на ту удивительную гремучую смесь русского, украинского и еврейского, на которой разговаривала половина Подола и которую сам он называл «сурдиш».
– Что нам делить? – пожимал плечами Борис Натанович. – Подол на семьдесят процентов еврейский район и на остальные тридцать тоже. Спросите любого, и он вам скажет, что у него ин кладовке аф дер полке штейт а банке мит варенье[1].
Свадьбы Золотницкий вёл блестяще. Шутки и экспромты сыпались из него, как гречневая крупа из треснувшего кулька. Никогда они не были плоски, хотя временами, пожалуй, излишне солоноваты, но подгулявшим гостям нравилось, когда острота, выходя за рамки приличия, опускалась чуть ниже пояса.
– Берл, выдай перл! – требовали они.
Борис Натанович успокаивал их движением ладони и провозглашал:
– Предлагаю всем наполнить бокалы и выпить за жениха. За жениха и за тот нахес, который он доставит невесте. И пусть этот нахес послужит ему верой и правдой, потому что лучше, чтоб невесте было ночью чуточку больно, чем жениху утром чуточку стыдно.
От спиртного Борис Натанович категорически отказывался, лишь под занавес позволяя себе пригубить бокал шампанского.
– Если я начну выпивать на каждой свадьбе, – объяснял он, – то скоро буду работать тамадой в Кирилловке[2].
Неприятность с выпивкой произошла в самом начале его карьеры, едва не поставив на ней крест. Тогда, поддавшись уговорам хозяев и гостей, он оприходовал несколько рюмок водки и, когда подошло время очередной здравицы, к ужасу своему обнаружил, что забыл имя жениха.
– Дорогая Сонечка, – бодро проговорил он в микрофон. – Дорогой... – Тут он осекся, повернулся к одному из музыкантов и, понизив голос, но забыв убрать микрофон, осведомился:
– Рома, ты не помнишь, как зовут этого мудака?
– Аркадий, – выдавил из себя музыкант, прыснув так, что обдал брызгами свой инструмент.
Борис Натанович повернулся к остолбеневшим гостям, чарующе улыбнулся и продолжил:
– Раз-два-три, проверка микрофона. Дорогая Сонечка, дорогой Аркаша! Я желаю вам долгих лет жизни и короткой памяти. Пусть все неприятные моменты тут же изглаживаются из неё, так, чтоб наговорив друг другу а пур верт вечером, вы забывали эти слова утром. Пусть вам живётся и любится так сладко, чтоб всем остальным стало от зависти... ГОРЬКО!! – проревел он так залихватски, что клич его был тут же подхвачен всеми присутствующими.
История эта распространилась по Подолу со скоростью искры на бикфордовом шнуре. Все только и говорили о том, что за прелесть сморозил Золотницкий и как ловко он из этой ситуации выкрутился. Меньше всего разговоры эти понравились новоиспечённому мужу, который к вечеру явился к Борису Натановичу для расправы.
– Боря, – объявил он, – я пришёл, чтобы набить тебе морду.
– Аркаша, если не ошибаюсь? – осведомился Золотницкий. – Да, это имя я уже вряд ли забуду. Так вот, Аркаша, я понимаю твоё желание и даже где-то глубоко ему сочувствую. Но, – он развернул плечи, – ты посмотри на меня, а потом на себя в зеркало. Ничего хорошего из твоего желания не выйдет. Давай лучше выпьем по рюмке водки и забудем всё, как кошмарный сон со счастливым концом. Я сегодня свободен, ты, я так понимаю, тоже уже сделал свое дело. Выпьем, Аркаша.
Они выпили по рюмке водки, затем ещё по рюмке, а затем ещё и расстались к полуночи лучшими друзьями на свете. И роковая звезда, едва не повисшая над карьерой Золотницкого, оказалась счастливой звездой, ибо скандальная слава в глазах людей лучше невнятного бесславия.
Внешность Бориса Натановича как нельзя более способствовала его успеху. Он был не столько красив, сколько необыкновенен. Элегантная и поджарая до сорока лет фигура, высокий рост, тёмные глаза под сросшимися чёрными бровями, орлиный нос и завиток бородки делали его похожим на чёрта. Осенью и зимой он носил пальто и шляпу, летом облачался в лёгкий серый костюм.
– Я бы, конечно, с удовольствием прогуливался с тростью, – говорил он знакомым, – но в наше сумасшедшее время, увидев меня с тростью, люди примут меня не за аристократа, а за инвалида.
Частенько, выходя из своей квартиры на Щекавицкой в пятницу вечером, он встречался с соплеменниками, направлявшимися на службу в молитвенный дом.
– Добрый вечер, Борис Натанович, – говорили ему. – Что это вы навострились в другую сторону? Вы разве в синагогу не пойдёте?
– Боже упаси! – отвечал Борис Натанович.
– Почему? Вы не верите, что есть Бог?
– Я не знаю, – улыбался Золотницкий, – кто там есть и что там есть, но я точно знаю, что синагога – это не то место, где мне дадут выступить. Я, конечно, уважаю нашего ребе, но по роду занятий я привык говорить, а не слушать.
По подольским меркам жил Борис Натанович роскошно – один в двух комнатах с кухней. Кухня была большой, комнаты маленькими, зато в них имелся книжный шкаф, торшер, радиола и даже телевизор «Рекорд», поблёскивающий стеклянным экраном с комода. Квартира осталась Борису Натановичу после смерти обоих родителей и, казалось, только ждала, когда хозяин введёт под её своды будущую супругу, но тот явно не торопился с женитьбой.
– Я уже побывал на стольких свадьбах, – с улыбкой говаривал он, – что своя мне не нужна.
Вместо этого он приводил домой молоденьких девушек, готовых разделить вечер со столь интересным мужчиной, к тому же известным и холостым. Соседи Золотницкого с удовольствием обсуждали меж собою его многочисленных юных пассий, но открыто своего мнения не высказывали. Исключение составляла лишь невоздержанная на язык Розалия Семёновна, необъятная и неуёмная тётя Роза, которая потеряла в войну мужа и двух детей, но сохранила удивительное жизнелюбие и всё происходившее во дворе считала частью своей личной жизни. Проводив Бориса Натановича и его спутницу пристальным взглядом до самой двери, она пять минут спустя стучалась в неё и настойчиво требовала:
– Боря, ну-ка выйди ко мне на а пур верт.
Зная, что спорить с тётей Розой бесполезно, Борис Натанович, улыбнувшись гостье и пообещав не задерживаться, представал пред соседкины очи.
– Я вас внимательно слушаю, Розалия Семёновна.
– Боря, – нехорошим голосом начинала та, – ты давно перечитывал уголовный кодекс?
– С какого перепугу?
– Закрой рот и слушай меня. Если ты думаешь, что привёл к себе а гройсер[3] удовольствие, так ты таки ошибаешься. Ты привел а клейне[4] статью.
– Тётя Роза, за кого вы меня принимаете? Ей уже, слава Богу, есть восемнадцать.
– Да? – ядовито интересовалась тётя Роза. – Это она тебе сказала? А что её зовут Валентина Терешкова, она тебе не сказала? Боренька, Береле, не будь идиотом. Сегодня она пришла одна, завтра придёт с папой, а послезавтра с милицией. У тебя давно не было весёлых минут?
Борис Натанович с улыбкой выслушивал тётю Розу, обнимал её, целовал в щёку, возвращался к себе и прекрасно проводил вечер в приятной компании. Чем старше он становился, тем моложе оказывались его визитерши. Борис Натонович несколько располнел, под серым его костюмом начало проглядывать брюшко, но он по-прежнему оставался элегантен, остроумен и неотразим.
– Боря, – пеняла ему неугомонная тётя Роза, – сколько уже можно водить к себе пионэрок? Ты мешаешь девочкам учить уроки.
– Господь с вами, Розалия Семёновна, – в притворном ужасе махал руками Золотницкий. – Вы меня пугаете.
– Пусть уж лучше тётя Роза тебя на минуточку испугает, чем милиция сделает заикой на всю жизнь. Ты мне скажи, когда ты уже наконец женишься? Пожалей своих несчастных родителей, земля им пухом, дай им спокойно вздохнуть на том свете.
– Понимаете, Розалия Семёновна, – разводил руками тамада, – есть такой момент, когда жениться ещё нельзя, и есть такой момент, когда жениться уже нельзя. Жениться нужно в промежутке между этими двумя моментами, но я его, кажется, пропустил.
– С чего это вдруг тебе уже нельзя жениться? – удивлялась тётя Роза. – Если тебя хватает на весь твой гарэм, то уж с одной ты как-нибудь справишься.
– Легче справиться с табуном, чем с одной лошадью, – вздыхал Золотницкий. – Вы же понимаете, тётя Роза, что жена и любовница – это две разные профессии.
– А, что я с тобой говорю, – безнадёжно махала рукою тётя Роза. – Ты же типичный а идишер коп[5]. Ты знаешь, что такое а идишер коп?
– Знаю, – отвечал Золотницкий. – Это большая умница.
– В твоём случае, – вздыхала Розалия Семеновна, – это два по полкило упрямства. Чтоб моим врагам так весело жилось, как с тобою можно спорить.
– Вот и не будем спорить, тётя Роза. Вы же знаете – где два еврея, там три мнения.
Одинокая жизнь приучила Бориса Натановича самому о себе заботиться: стирать, гладить, стряпать. И надо сказать, что поваром он был отменным. Раз в неделю, обыкновенно по пятницам, он отправлялся на Житний рынок, располагавшийся на ту пору под открытым небом в конце Нижнего Вала, и покупал там фрукты, овощи, мясо, птицу, соленья и даже столь некошерный для еврея продукт, как домашнее сало, нашпигованное чесноком. Здесь он тоже был известной личностью, торговки из окрестных сёл мгновенно узнавали в пестрой толпе его статную фигуру, махали руками и горланили:
– О! Борыс Натановыч! Як здровъячко? Идить сюды, е щось для вас цикавэ[6].
Борис Натанович улыбался, подходил к подзывавшей его бабе, слегка кланялся и не без удовольствия переходил на украинский язык:
– Ну що, баба Таню, багато грошей сьогодни наторгувалы?
– Та це ж хиба торговля, – отвечала селянка. – Ци ж люды якщо у кишеню й полизуть, так тилькы щоб тоби звидты дулю достаты. А в мэнэ гляньтэ яка картопля: одна до однойи, круглэнька, ряднэнька, рожэва, як щочкы у дытыны. Це ж тилькы за тэ, щоб подывытыся, можна гроши браты[7].
– И на скилькы ж я вже надывывся? – интересовался Борис Натанович.
– Та Бог з вамы! Це ж я так... За пъятдэсят копийок кило виддам.
– Отакойи! – деланно удивлялся Борис Натанович. – А що, в сэли пожежа була чи злыва, що усю картоплю позатопыло?[8]
– Ой, нэ прывэды Боже! – так же деланно пугалась баба Таня. – Що вы мэнэ, стару, лякаетэ.
– Так що вона, з золота, картопля ваша? Давайтэ за трыдцять.
– Та вы шо, сказылысь[9]? За таку красу – трыдцять?
– Якбы я сказывся, так дав бы пъятдэсят. Що вы мэни ото про красу розповидаетэ? Я ж йийи йисты буду, а нэ цилуваты.
Наведываясь поначалу на рынок, Борис Натанович покупал всё подряд, не торгуясь, пока не заметил, что такое поведение удивляет и даже оскорбляет селян. Он понял, что сразу приобретая у них товар, он лишает их необходимой доли общения, выплеска чувств, накопленных за дни и недели тяжёлого крестьянского труда. Эти простые с виду, но наделённые удивительной смекалкой и чутьём мужики и бабы воспринимали его нежелание торговаться, как пренебрежение к ним. Тогда он осторожно, соблюдая меру, принимался сбавлять цену, торговцы тут же вступали с ним в спор, и слово за слово, день за днём, год за годом они, что называется, притерлись друг к другу.
– Ну, визьмэтэ за пъятдэсят? – сурово спрашивала баба Таня.
– Баба Таня, – отвечал Борис Натанович, – у вас е ручка чи оливэць[10]?
– Оливэць е, – удивлялась та. – А що?
– Так вы визьмить вашого оливця и напышить у мэнэ на лоби: «Борис Натанович – идиот». Вы ж мэнэ за идиота вважаетэ, якщо хочэтэ мэни оци клубни за пъятдэсят копийок втюхаты.
В конце концов, они сходились на сорока копейках, менялись товаром и деньгами, смотрели друг на друга, качали головами и восклицали одновременно:
– Грабиж!
Накупив овощей и солений, Золотницкий обыкновенно сворачивал к мясным «рундукам», у которых неизменно околачивались стайки собак. Собаки были неотъемлемой частью здешнего пейзажа, их знали, на них покрикивали, но не трогали, их подкармливали костями, требухой и мясными ошмётками, а в подаренных им кличках, как ни в чём другом, пожалуй, проявилась недюжинная фантазия обитателей Житнего рынка. Здесь не было Шариков, Жучек и Палканов, зато имелись Мазепа, Шелудявка, Карацупа, Мухомор, Кацап, Голожопый и даже Баба Нюра. На случайного посетителя, забрёдшего к «рундукам», нападал, бывало, столбняк, когда он слышал раскатистый бас изнутри:
– Эй, Кацап, тащи сюды свою Бабу Нюру, обом по печинци дам!
Однажды среди знакомого собачьего кворума Борис Натанович заметил новенькую псину, такую же дворнягу, но на редкость изящной формы, чёрную, с рыжими подпалинами. Роста она была небольшого, морда у неё была худая и вытянутая, уши опущены книзу, а в карих глазах застыла то ли горечь, то ли тоска.
– Ты кто такая будешь? – спросил Борис Натанович, остановившись и с интересом уставившись на собаку.
Та глянула на него в ответ, несколько раз моргнула и отвернулась.
– Мить, – окликнул Золотницкий мясника, – что это за пополнение?
– Та прыблудный якийсь элемент, – отозвался Митя, здоровенный детина в заляпанном кровью белом фартуке, обожавший читать и покушавшийся на образованность. – Йийи Голожопый з собою прысовокупил, думав знайшов соби подругу, а вона на нього ноль внимания. – Митя хохотнул. – Хотив до нэйи пидступытыся, так вона його так тяпнула, що вин на тры парсека попэрэд свого визгу лэтив.
– Ты дывы яка, – Борис Натанович присел перед собакой на корточки. – Ну и як цю барыню зваты?
– Та Сыльвою йийи клычуть.
– Як? – удивился Борис Натанович.
– Сыльвою. Тут такый дидок був, интэлэгэнтный, у окулярах, так цэ вин йийи так охрэстыв. Вона в вас, кажэ, нэ гавкае, а спивае. Просто, кажэ, Сыльва. А що за Сыльва – бис його знае.
– Слышь, Мить, – сказал Золотницкий, переходя отчего-то на русский язык, – а она точно ничья?
– Кажу ж – прыблудна.
– Если что, я б её купил.
– Та вы що, здурилы, Борыс Натановыч, – изумился Митя. – У кого б купылы? Мы тут, слава Богу, собачатиною нэ торгуемо. Такэ кажэтэ, шо слухаты нэ гигиенично. Шо вы нам рэпутацию мочыте?
– Так её можно взять?
– Та бэрить соби! Тильки на шо вона вам? Вона ж нэцивилизована. Голожопого тяпнула, а то щэ тут така гражданочка гуляла, з пуделем у комбизони, так оця тварюка так на того пуделя вышкирилась[11], шо у того, мабуть, инфаркт зробывся.
– Знаешь что, Митя, – задумчиво проговорил Золотницкий, – куплю-ка я у тебя два кило говядины.
– Оце для нэйи? – Митя кивнул на Сильву. – Ну-ну. Говъядина сьогодни по чоторы карбованця в рублях.
Борис Натанович, не вступая на сей раз в торги, заплатил червонец, отказался от сдачи и повернулся к собаке.
– Ну что, Сильва, – сказал он, пристально глядя ей в глаза, – пойдёшь со мной? Заставлять не буду, мясом соблазнять не буду. Решай, как знаешь.
Сильва поднялась с земли, подошла к нему вплотную, понюхала кулек с мясом, затем штанину серых брюк, подняла голову вверх и пару раз тявкнула.
– Ну вот, а говорят, ты лаять не умеешь, – усмехнулся Золотницкий. – Что, Сильва, вот и встретились два одиночества. Пойдём. До свидания, Митя.
– Бувайтэ, – несколько обиженный быстрой сделкой, произнёс Митя. – Отже ж дурна людына! – тихо добавил он вслед Золотницкому. – И на шо йому ота дворняга? За свойи гроши пры такой меркантильности мог бы соби пуделя купыты.
Человек и собака стали жить под одной крышей. Сильва, казавшаяся поначалу и в самом деле дикой, как-то на удивление быстро то ли одомашнилась, то ли просто привязалась к тамаде. Нет, она не бегала за ним по всей квартире и не вертелась у него под ногами, но с какой-то собачьей чуткостью улавливала те мгновения, когда её общество было ему необходимо. Тогда она подходила к Борису Натановичу и клала ему на колени голову или просто лежала у его ног, покуда тот сидел в кресле с какой-нибудь книгой, и это крохотное отдаление делало ещё ощутимее их внутреннюю близость. Наконец, Борис Натанович откладывал книгу, потягивался в кресле, гладил собаку и спрашивал:
– Ну что, Сильва, пойдём гулять?
Оба страшно полюбили эти прогулки вдвоём. Несмотря на беспородность Сильвы, они удивительно красиво и слитно гляделись вместе, а в октябре, когда асфальт темнел от дождя и тело его покрывалось рыжими мазками опавших листьев, Борис Натанович в своём чёрном пальто и чёрной шляпе и Сильва, чёрная от природы, с рыжими подпалинами, казались такой же неотъемлимой частью Подола, как дома и деревья. Бродили они долго и неторопливо, словно страницы огромной книги листая уютные названия подольских улиц: Щекавицкая, Почайнинская, Верхний и Нижний Вал... Они шли мимо Флоровского монастыря и Гостинного двора на Контрактах, сворачивали на дребезжащую от трамваев Константиновскую и, сделав круг, возвращались домой. Подол никогда не надоедал им, Борис Натанович, который к тому времени вёл свадьбы по всему Киеву, от Соломенки до Дарницы, возвращался сюда, в Нижний Город, с облегчением, словно из долгой изнурительной командировки.
– Понимаешь, Сильва, – говорил он, – все эти Печерски, Крещатики и иже с ними – всё это так, между прочим. Верхний Город – он, конечно, голова, но сердце Киева – здесь, на Подоле. Надеюсь, ты не станешь со мной спорить?
Сильва не спорила с ним. Она вообще оказалась на редкость молчаливой собакой, вопреки своему опереточному имени. Лишь когда Золотницкий отправлялся веселить народ на свадьбах, оставляя её на попечение тёти Розы, она принималась скулить высоким сопрано.
– Перестань уже надрывать мне сердце, – умоляла ее тётя Роза. – Придёт твой Береле, никуда не денется. Боже мой, я всегда считала наш двор лучшим на всём Подоле – здесь, тьфу-тьфу-тьфу, не было ни одного вундеркинда со скрипкой. Так теперь мы тут имеем свою певицу! А зохен вей[12] и танки наши быстры... Закрой уже рот и скушай курочку.
Сильва отказывалась от курочки, вообще не прикасалась к еде, пока во дворе не раздавались шаги её любимого человека. Тогда скулёж её сменялся на лай, она подбегала к двери и царапала её, меж тем как в замочной скважине вращался ключ, и лишь когда отгулявший тамада входил в квартиру, успокаивалась и, лизнув его в руку, ложилась у кресла в гостиной.
– Ну, как вы тут без меня? – интересовался Борис Натанович у тёти Розы.
– Ты меня спрашиваешь? – отвечала та. – Так я тебе скажу, что в Кирилловке таки спокойней. Зачем нам ехать куда-то на Куреневку, если у нас на Подоле теперь свой сумасшедший дом. Поздравляю, Боренька, я тебе, конечно, не такой жены желала, но лучшую ты уже вряд ли найдешь.
Борис Нитанович, которому на ту пору уже стукнуло сорок пять, и в самом деле давно смирился с тем, что жены у него нет и не будет. С появлением Сильвы молодые девушки в его доме также сделались из правила исключением. В их присутствии Сильва из милой животинки превращалась в ревнивую мегеру, демонстративно уходила на кухню, а в самый ответственный и интимный момент принималась выть, достигая в своих ариях такого душевного надрыва, что её опереточная тёзка показалась бы в сравнении дешёвой кокеткой.
– Послушайте, Борис, – возмущалась очередная гостья, – ведь так же совершенно невозможно. Успокойте ваше животное.
– Бесполезно, – вздыхал Золотницкий. – Когда Сильва поёт, лучше к ней не подходить. Вы же знаете, золотце, что такое душа артиста. Расслабьтесь и не обращайте внимания. Представьте себе, что это волки воют в лесу, а мы с вами находимся в шалаше посреди этого леса. Ведь с милым и в шалаше рай, не правда ли?
– Знаете что, Боря, – отвечала гостья, начиная одеваться, – если вы такой большой романтик, то водите к себе всяких шалашовок. А я девушка из культурной семьи и не привыкла, чтоб у меня выли под ухом, когда я всю себя отдаю. Так что, до свидания, провожать меня не надо, оставайтесь тут и пойте с ней дуэтом.
– Сильва, – сурово сдвинув брови, обращался к собаке Золотницкий, когда дверь за визитершей захлопывалась, – как прикажешь тебя понимать? Что это, прости великодушно, за сучьи выходки? Ты давно не была у живодёра?
Сильва весело махала хвостом в ответ, словно давала понять, что ни тон Золотницкого, ни его угроза отвести её на живодёрню ничуточки её не испугали. Напротив – у неё теперь на душе легко и радостно, они снова вдвоём, и стоит ли о том печалиться, что какая-то двуногая бестия оставила их, наконец, в покое.
Однажды Борис Натанович присутствовал в качестве тамады на очередной свадьбе в ресторане «Прибой». Свадьба эта была не совсем обычной, поскольку жених, дородный и кучерявый Феликс, был евреем, а невеста, тоненькая, как кошачий усик, Оленька, была русской. В тот вечер Борис Натанович, пользуясь случаем, показывал высший пилотаж. Он говорил о загадочной русской душе, на которую свалилось девяносто пять кило еврейского счастья; он напомнил, что муж должен быть в семье головой, а жена её сердцем, особенно когда голова эта еврейская, а сердце русское; он посулил большое будущее этому браку и его плодам.
– Хорошо, когда есть выбор, – сказал он. – Если вы останетесь здесь, ваши дети будут считаться русскими, потому что русский – это не национальность, а алиби. Если же вы решите уехать, то они тут же станут евреями, потому что еврей – это тоже не национальность, а средство передвижения.
Гости хохотали, со вкусом пили и с аппетитом закусывали, а свидетельница невесты Светлана, очаровательная русская девушка лет двадцати четырёх, с интересом поглядывала на Бориса Натановича. Когда застолье подошло к концу и гости начали расходиться, она приблизилась к Золотницкому и с улыбкой обронила:
– А вы ещё красноречивей, чем о вас говорят.
– Драгоценная моя, – улыбнулся в ответ Борис Натонович, – моё красноречие не идёт ни в какое сравнение с моим краснодействием.
– Ого! – вскинула брови Светлана. – Вы, я смотрю, не снижаете оборотов.
– Если жеребца всякий раз останавливать на полном скаку, – Борис Натанович взял её за руку, – у него, в конце концов, начнётся одышка.
– У вас красивая рука, – заметила Светлана, – прямо как у аристократа.
– Я и есть аристократ, учитывая, что моему роду около пяти тысяч лет, если считать от Авраама. Светочка, вы не проводите меня домой? Я очень боюсь хулиганов.
– А что скажет ваша жена?
– Ничего не скажет, будьте уверены. Разве что немного полает.
– Что значит полает? – удивилась Светлана.
– Она у меня, извольте видеть, четвероногая. Да вы не пугайтесь, – поспешно добавил он. – На самом деле я одинок, как тургеневский Герасим, у которого не было никого, кроме собаки, да и ту пришлось утопить.
– Ну, на Герасима вы не очень похожи, – усмехнулась Светлана. – Глухонемым вас никак не назовешь. Так вы с собакой живёте?
– Вас это пугает?
– Меня трудно испугать. А на какой улице?
– Относительно недалеко. На Щекавицкой, возле синагоги.
– На Щекавицкой? – Светлана поморщилась. – Такой известный человек – и вдруг на Щекавицкой?
– А вы, наверное, на Жданова живёте, – несколько задето ответил Золотницкий. – Или, по меньшей мере, на Константиновской.
– На Константиновской, – кивнула Светлана. – У кинотеатра «Октябрь». А как вы догадались?
– Очень просто. С тех пор, как по Константиновской улице пустили трамвай, тамошние люди стали думать, что они живут на Бродвее. Если вы им скажите, что вы со Щекавицкой или – упаси Боже – с Еленовской, они будут здороваться с вами двумя пальцами.
Светлана несколько странным взглядом посмотрела на Золотницкого.
– Придётся вас проводить, – вздохнула она. – А вдруг и в самом деле хулиганы... Нельзя же лишать Подол такой достопримечательности, даже если она живёт на Щекавицкой улице.
Два эти человека, невзирая на более чем двадцатилетнюю разницу в возрасте, на удивление быстро и легко сошлись.
– Я тебе поражаюсь, Светочка, – говорил Борис Натанович. – Ты, такая молодая, такая красивая, и до сих пор была одна!
– Во-первых, я редко была одна, – в тон ему отзывалась Светлана, – а во-вторых, Боря, мне ещё ни разу не попадался человек, с которым мне хотелось бы всегда быть вместе.
– А я – такой человек?
– Ты, во всяком случае, человек с которым мне не хотелось бы расставаться.
– А то, что я тебя вдвое старше?
– Боренька, жизнь и математика – это, как у вас говорят, две большие разницы. Даже если мою жизнь помножить на два, всё равно не получится одна твоя.
Тёте Розе Светлана не понравилась.
– Красивая, но чересчур умная, – заявила она.
– Что ж в этом плохого, Розалия Семёновна? – удивился Золотницкий.
– Боренька, ты ещё мальчик и многого не понимаешь. Когда русская шиксе красива – это нормально. Когда русская шиксе собирается ещё быть умной – это таки может кончиться катастрофой.
– Тётя Роза, – улыбнулся Борис Натанович, – у меня, хоть я ещё и «мальчик», было уже столько дур, что я немного соскучился по умной.
Но хуже было то, что Светлана с первого взгляда не понравилась Сильве. Поначалу та просто и, не скрывая угрозы, рычала на непрошенную гостью, вознамерившуюся стать в этом доме хозяйкой; когда же Борис Натанович пожурил её за такое поведение, стала подчёркнуто Светлану игнорировать. Светлана, привыкшая, видимо, ко всеобщему обожанию, оскорблялась и платила собаке взаимной антипатией. Чуткий, как барометр, Золотницкий, оказавшийся внезапно меж двух огней, пытался как-то сгладить неприятную ситуацию и увещевал обеих:
– Девочки, перестаньте ссориться. В конце концов, это просто неприлично. Вы подумали о моей репутации? Не хватало, чтобы люди говорили, будто меня ревнуют друг к другу женщина и собака.
– Кто ж виноват, что твоя собака относится к тебе, как к мужчине, – сердито отрезала Светлана.
Наконец, Золотницкий понял, что пора ставить точку в этой чересчур затянувшейся фразе, и сделал Светлане предложение. Та, не задумываясь ни на секунду, его приняла. Свадьбу решили справлять широко, но возникли проблемы с тамадой – никто из собратьев Бориса Натановича по ремеслу не отважился взять на себя эту роль.
– Нужно быть идиотом и самоубийцей, чтобы выступать тамадой в присутствии Золотницкого, – сказали они.
Наконец, удалось соблазнить на это рискованное мероприятие совсем юного, начинающего тамаду, внушив ему, что вести свадьбу самого Золотницкого – блестящая реклама для будущей карьеры. Играли свадьбу всё в том же ресторане «Прибой» (как истинный патриот Подола Борис Натанович категорически отказался от престижного «Динамо»). Избранный на роль тамады юнец поначалу смущался и невнятно мямлил, так что Золотницкому чуть ли не силой пришлось влить в него две рюмки водки.
– Смелее, мой юный коллега, – напутствовал он. – Не нужно дрейфить, вы же не корабль. Вас как зовут? Жора? Очень хорошо. Выпейте еще рюмку, Жора. Вот, отлично. Как вас зовут? По-прежнему Жора? Значит, свое имя вы ещё помните. А если вдруг забудете моё, то на всякий случай сообщаю вам, что этого мудака – в смысле, меня – зовут Борисом. Ах, как вы напоминаете мне самого себя в начале карьеры!
Юный Жора, знавший Золотницкого в основном по фамилии, и в самом деле намертво зафиксировал в сознании имя жениха; до такой степени намертво, что забыл имя невесты.
– Дорогие… – начал он очередной тост и застыл с открытым ртом. Лицо его сперва изобразило отчаяние, затем вдруг просветлело, и он выпалил:
– Дорогие Адам и Ева! Да-да, я не оговорился. Каждый жених – это Адам, а каждая невеста – Ева, ибо всё возвращается на круги своя. И всякий раз мы будем надкусывать пресловутое яблоко, расставаясь с вечным, но скучным блаженством ради сиюминутного, но пронзительного счастья. А поскольку закусывать следует лишь после того, как выпьешь, предлагаю всем поднять бокалы и осушить их до дна за жениха и невесту, выпить и почувствовать, как нам… ГОРЬКО!
– Браво! – раздался голос Бориса Натановича. – Друзья, запомните этого мальчика. Когда Золотницкий уйдёт на пенсию и будет выращивать на подоконнике бегонии и алоэ, ему будет спокойно и приятно знать, что его место, хоть оно не так уж и свято, но не пусто. Жора, представьтесь нам полностью.
– Серебрянский, Георгий Яковлевич, – зарделся молодой человек.
– Отлично. Золотницкий, Серебрянский… Чувствуется преемственность. Дорогие мои, давайте уважим Георгия Яковлевича – вы пейте, а я поцелую невесту, потому что, во-первых, вернее, во-вторых, так велел Георгий Яковлевич, а во-вторых, вернее, во-первых, потому что мне самому этого до смерти хочется.
Медовый месяц молодожены провели дома: оставить Сильву было не на кого, а взять с собою – немыслимо.
– Это просто невыносимо, – говорила Светлана. – А если нам действительно понадобится куда-нибудь уехать?
– Куда, например? – интересовался Борис Натанович.
– Да хоть к морю. Я так мечтаю о Крыме. Представь себе: Ялта, набережная, красивые загорелые люди...
– ...Убивающие друг друга буквально за место под солнцем. Светик мой, что за радость в этом вавилонском столпотворении?
– А что за радость провести всю жизнь в четырех стенах на Подоле? А если нам вообще придется уехать?
– Не понимаю, – по-мефистофелевски поднимал бровь Золотницкий. – Вы о чём, милая барышня?
– Боря, давай без этих штучек. Ты же видишь – все едут.
– Кто все? И куда?
– Дело не в том, куда, а в том, откуда. Мы ведь здесь, по сути, не живём.
– А что мы, позволь узнать, делаем?
– Выживаем. Как червяки в банке.
– Светлячок мой, – улыбался Борис Натанович, – так, ей-Богу, нельзя. С такими мыслями тебе везде будет плохо. Даже в Эдемском саду.
– А ты мне сначала покажи этот сад, – огрызалась Светлячок. – А там уж я решу, хорошо мне или плохо.
Так начались разговоры об отъезде и с тех пор уже не прекращались никогда.
– Меня поражает, Боренька, – долбящим, как бормашина, голосом повторяла Светлана, – почему я, русская, должна уговаривать тебя, еврея, ехать отсюда к чёртовой матери.
– А с чего ты взяла, что всем евреям так уж хочется попасть к чёртовой матери? – пожимал плечами Золотницкий.
– Перестань. Ты глуп и упрям. Когда я шла за тебя замуж...
– Понимаю. Когда ты шла за меня замуж, ты, наверно, думала, что на мне будет легче отсюда выехать.
– Не лги. Ты знаешь, что я тебя любила.
– Вот так? В прошедшем времени?
– Боже мой! Тебе обязательно нужно ловить человека на слове? Боренька, пойми, я ведь желаю счастья нам обоим.
– А как же Сильва?
– Вот! – восклицала Светлана. – Опять Сильва! Удивляюсь, как ты не положил её между нами в брачную ночь.
– Светик! – изумлялся Борис Натанович. – У тебя совершенно больные эротические фантазии.
– Да, – неожиданно согласилась Светлана, – у меня больные фантазии. Я вообще больна – от этой собаки, от этой собачьей жизни, от этой серой и тупой беспросветности...
– Тебе так хочется в Израиль?
– Мне совсем не хочется в Израиль. Чего я там не видела – арабов с ружьями?
– Куда же ты хочешь?
– Куда хотят все нормальные люди. Ты помнишь Олю с Феликсом? Ты знаешь, что они послушались твоего свадебного совета и собираются в Америку? Боренька, давай подадим документы, а там уже будь что будет.
– А если я скажу «нет»?
– Значит, ты глупее и трусливей, чем я думала. Значит, ты состарился и закостенел настолько, что боишься начать жизнь с чистого листа.
Если и были слова, способные поколебать Золотницкого, то Светлана их – случайно или продуманно – нашла. Какому мужчине понравится услышать, что он трус, и какому мужу, вдвое старше жены, что он стар и закостенел? Борис Натанович сказал, что подумает, и едва он произнес эти слова, как из кухни раздался протяжный, на высоких нотах, скулеж Сильвы.
Анна Корнышева. «Собака».
Далее время полетело, как во сне – не в том смысле, что быстро, а как-то полувнятно, неслитными картинками. Обрывки эти состояли из каких-то справок, платежей, хождений по инстанциям, чиновничьего хамства и человеческого унижения. Впрочем, неприятные эти хлопоты отвлекали Бориса Натановича от ещё более неприятных мыслей о Сильве. Он понимал, что взять её с собой – несбыточная фантазия, что любимая его Светик, Светлячок, Светлана никогда на это не согласится, а к жене он успел привязаться со всею тягой окольцованного старого холостяка к семейному счастью.
О чём думала Сильва – неизвестно. Она чувствовала беду, чувствовала, как отчаянно фальшиво нежен с нею её хозяин, как молча торжествует ненавистная пришелица, завладевшая сердцем дорогого ей человека, и как стремительно сжимается в тугую материю время, чтобы однажды взорваться катастрофой.
Наконец, документы были на руках, билеты на венский рейс куплены, часть вещей распродана, остальные упакованы в сумки и чемоданы. Проводов решили не устраивать, Светлана отправилась на Константиновскую попрощаться с родителями, которые с некоторых пор видеть не желали Золотницкого, будучи в совершенной уверенности, что это он соблазнил их дочь к отъезду, сам же Борис Натанович зашёл к тёте Розе.
– Вот такие дела, Розалия Семёновна, – вздохнул он. – Сам не знаю, со мной это происходит или нет, и если со мной, то не во сне ли.
– Береле, – ответила тётя Роза, – если ты думаешь, что тебе снится кошмар, так я таки тебя утешу: о твоём кошмаре тихо мечтает пол-Подола.
– И вы тоже?
– Я? Боже упаси. Я таки умней, чем пол-Подола. Куда мне отсюда ехать? Я женщина немолодая, одинокая, а устраивать только собственную судьбу мне уже неинтересно.
– Тётя Роза, – смущаясь, проговорил Золотницкий, – может... чтобы вам было не так одиноко...
– Береле, – остановила его Розалия Семёновна, – если тебе так нравится начинать издалека, расскажи мне последние новости о сотворении мира. Езжай спокойно, возьму я твою собаку. Если, конечно, она сама захочет.
– Спасибо вам, тётя Роза. – Борис Натанович взял её руку в свою и, наклонившись, поцеловал. – Скажите, вы меня очень осуждаете?
– Боренька, как я могу тебя осуждать? Ты галантен, как Голливуд.
– Я серьёзно.
– И я. Я уже никого не осуждаю – с тех пор, как потеряла Давида и Марика с Лёвочкой. Хуже уже никто никому ничего не сделает. Приводи с утра свою собаку.
Утром Золотницкие привели Сильву к соседке.
– Спасибо вам за всё, Розалия Семёновна, – сказал тамада. – Смотрите за Сильвой. Я вам буду писать. Обязательно буду.
– Только пиши разборчивей и крупнее, – усмехнулась тётя Роза. – Не хочется при собаке надевать очки.
Борис Натанович и Светлана расцеловались с тётей Розой, которая, не удержавшись, всплакнула. Сильва глядела на них, уже всё понимая и всё-таки надеясь на какое-то внезапное, сумасшедшее чудо.
– Прощай, Сильва, – сказал Борис Натанович и наклонился к собаке, чтобы погладить её.
Та отшатнулась. Казалось, что она сейчас тяпнет бывшего хозяина за руку, но она лишь коротко и как-то очень по-человечески посмотрела ему в глаза и беззвучно отошла в сторону.
– Идите, – велела тётя Роза, – идите, а то сейчас мы тут будем иметь и Содом, и Гоморру, и все остальные удовольствия.
Борис Натанович и Светлана вышли из квартиры соседки. За захлопнувшейся дверью секунду царило молчание, затем раздался протяжный, больше похожий на плач вой, который так же внезапно сменился отчаянным и злым лаем.
Путь Золотницких был по-эмигрантски обычен: две недели в Вене, три месяца в Остии и, наконец, разрешение на въезд в Америку, на знаменитый Брайтон-Бич, прославившийся тем, что был единственным в Соединенных Штатах районом, откуда новоприбывшие сумели вытеснить местных негров. На Эдемский сад здешние края походили мало, чистый лист, с которого предполагалось писать по-новой жизнь, оказался весь в пятнах. Впрочем, первые трудности были преодолены, а жизнь человеческая везде складывается из радостей и огорчений. Отмучавшись на велфере, американском пособии, Борис Натанович вновь стал подрабатывать тамадой. Здесь было довольно много выходцев из Киева, в первую очередь с Подола, которые помнили его по прежней жизни, а новости на Брайтон-Бич распространялись быстрей, чем успевали произойти события. Золотницкого приглашали на свадьбы, юбилеи, даже бар-мицву, он по-прежнему был остроумен и находчив, но шутки его сделались злее и печальней. Возможно, сказывался возраст, а, скорее, географическая неустроенность человека, который уже на середине Андреевского спуска начинал скучать по Подолу, а теперь оказался вдруг на другом конце света. Он с трудом вписывался в здешнюю жизнь с её событиями, темпом и новизной.
На третий год американской жизни от него ушла Светлана, которая познакомилась с преуспевающим бизнесменом чуть ли не с Уолл-стрит и совершенно покорила того своею славянской красотой и умением любить. Золотницкий отнёсся к этому не то чтобы спокойно, но с каким-то грустным пониманием, словно заранее знал, что так и должно было случиться.
– Еврей – не национальность, а средство передвижения, – повторял он сказанную однажды остроту.
Он по-прежнему выступал тамадой, но былой радости от работы уже не получал. Она сделалась для него чем-то вроде хождения в поднадоевшую должность, а себя он ощущал штатным клерком, в обязанности которого входит развлекать публику. Публика, которую трудно обмануть, почувствовала себя уставшей от Золотницкого. Его всё реже стали звать на празднества, разве что наименее презентабельные, денег платили немного, так что по истечении восьми лет Борис Натанович с некоторым удивлением вновь обнаружил себя сидящим на велфере.
Он давно смирился с этим, как смирился с потерей Светланы, Подола, некогда элегантной фигуры и даже мефистофелевской бородки, от которой пришлось отказаться, поскольку она совершенно нелепо выглядывала из щетины, которую Борис Натанович частенько забывал сбрить. Человек, в общем-то, мало пьющий, он теперь с удручающей регулярностью, раз в месяц, уходил в запой; правда, не в затяжной, не более, чем на три дня. В таких случаях он писал письма в Киев, тёте Розе на Подол, и спрашивал в них, как поживает Сильва. Хотя и та, и другая, уже несколько лет, как умерли.
[1] В кладовке на полке стоит банка с вареньем (идиш, русс.)
[2] Сумасшедший дом в Киеве
[3] Большое (идиш)
[4] Маленькая (идиш)
[5] Еврейская голова(идиш)
[6] Есть что-то для вас интересное (укр.)
[7] Да разве ж это торговля... Эти ж люди если в карман полезут, так только чтоб тебе оттуда дулю достать. А у меня, гляньте, какая картошка: одна к одной, кругленькая, ровненькая, розовая, как щёчки у ребенка. Это ж только за то, чтоб поглядеть, можно деньги брать. (укр.)
[8] Вот те на! А что в селе пожар был или ливень, что всю картошку затопило? (укр.)
[9] Рехнулись (укр.)
[10] У вас есть ручка или карандаш? (укр.)
[11] Уставилась (укр.)
[12] Такое горе (идиш)
Page updated
Google Sites
Report abuse