shapovalov-vjacheslav-2016-2-1

Поэзия диаспоры

Вячеслав ШАПОВАЛОВ (КИРГИЗИЯ)

Русский поэт, переводчик тюркской и европейской поэзии. Родился и живёт в Бишкеке. Народный поэт Киргизии, лауреат Государственной премии КР и Русской премии, заслуженный деятель культуры КР, профессор, доктор филологии, вице-президент Центрально-Азиатского PEN-клуба, автор 12 книг стихотворений. Публикации в журналах «Арион», «Дружба народов», «Знамя», «Иерусалимский журнал», «Литературный Киргизстан», «Лиterraтура», «Новая Юность», «Новый берег» и др.

Вячеслав Шаповалов – поэт мощного дыхания. Даже его по определению лирические стихи дышат масштабом эпического размаха, а в целом он, несомненно, тяготеет к эпосу, что проявляется в поэтике, в самой системе художественного мышления. В его поле поэтического зрения – огромные пространства и времена:

карнаи ревут и струится лоза по стене –

ей тысяча лет, те, кто холил её, – бездыханны,

и снова к морям, распрямляя морщины во сне,

спиною к восходу, недвижно стремятся барханы.

Богатый словарь, широкий диапазон живой речи – от просторечья до высокого слога – создаёт стилистическую свободу и силу словоупотребления, подкреплённые разнообразием свежей и острой рифмы. Живая русская речь, сдобренная ветрами восточной поэзии, способствует впечатляющему эффекту его творческого облика.

Шаповалов – один из самых ярких и оригинальных русских поэтов нашей современности.

Д. Ч.

НИТЬ ВРЕМЁН

Повествования

АВИАЭТЮД

Подобно Господу, небесный

пересекаю интерьер…

Э. Межелайтис

Вгляжусь однажды в одинаковые

миры – в их бедных душ бедлам,

в их замыслы, в их клетки раковые:

на кой же их лепил, болван! –

склонюсь над скоротечной сутолокой

инакомысленных трудов,

над их посуточною судорогой,

над протоплазмой городов,

над малостью – прослыть творением,

над болью – побывать творцом

приматов, истомлённых временем,

над юношей с моим лицом.

Надежды первой тень парящую

узрев в предвечный этот миг,

пусть! – отымаю длань творящую,

сжигаю скользкий черновик.

Прощай, судьба моя возлюбленная –

зима, и осень, и весна,

до сотворения – загубленная

в столпотворении страна,

её леса с ночными просеками,

селений злобных нищий рай,

и небо, небо – небо с просверками

галактик и вороньих стай! –

оно, глубокое до обморока,

и век продлит, и дождь прольёт…

Не глядя, суну руку в облако –

найду пропавший самолёт

и, крылышки к хвосту привинчивая,

скорлупке, полной смертных тел,

смахнув слезу, шепну привычное:

«Не дергайся. Ты – прилетел».

* * *

Бахыту Кенжееву

в пламенном потоке ветров и соли

неземная музыка нам играла –

где стоишь ты там и твое застолье

ибо эмигрант и сын эмигранта

та же смесь бездомной любви и боли

всем иным обещанная награда –

где умру я там и мое раздолье

ибо эмигрант и сын эмигранта

всяко в сердце сложится но дотоле

мы чужих одежд вроде не носили

не молили бога о легкой доле

неприлично просить – мы и не просили

вот бы дом построить да только кто там

станет жить в безвизовом этом гаме –

за недальним знаешь ведь поворотом

глядь и нас потащат вперед ногами

от судьбы не будет нам эвтаназий:

менестрелей стреляных мир астральный –

вне примет америк европ и азий

и зеландий и прочих иных австралий…

ХРАНИТЕЛЬ ДРЕВНОСТЕЙ

1.

измученный беглец забвенные года

костёр из пыльных книг казахская столица

российской зауми растерянные лица

культурных мук страда смертельных рек вода

хранитель – но чего? – в аркадах растворён

в витринных заревах в потустороннем блеске

в изломах скорбной бронзы в оглумлённой фреске

в смешенье летописей в толчее времён

в надтреснутой тоске палаческий топор

недрогнувшей руки хранит посыл железный

кипчакской конницы ваятель бестелесный

пахан аланских гор созвавший беломор

сквозь численник эпох он в сонме эвридик

где на щеках орфей беспамятного взора

с ветхозаветных пор вор ждущий приговора

блаженно к роднику познания приник

2.

Юрий Домбровский шестьдесят девятый год

и оттепели крах и культу обрезанье

за черепом своим приходит обезьяна

но позабыла путь и плюс куда ведёт

музей обрубок тьмы где Азия и Русь

в имперской тесноте и сытости консервной

сошлись на точке под названьем город Верный

а он и впрямь был верным в этом поклянусь

печальный таракан районный геродот

поскрёбыш-палимпсест британний и италлий

где взора слепота и теснота деталей

тоннель в чужую боль рот-фронт пророет крот

3.

что прячется во тьме кто плачет там во мгле

что значит там в окне мгновенье силуэта

чей зайчик солнечный столь жданного ответа

улыбка на холсте и фрукты на столе

полёт высоких волн небес бездонных твердь

неузнанного зла незрячая гримаса

забытый возглас сна расколотая ваза

и полевых цветов задержанная смерть

Домбровский водку пьёт а как её не пить

свершилась конференция литературоведов

и Эткинд с Жовтисом неплотно пообедав

столетье ленина стараются забыть

4

глагола охранять с глаголом сохранить

уже не породнить и несогласных вешать

инопланетных сфер возвышенная нежить

нам свыше разум дан чтоб прошлое забыть

вот поезд пролетел качнулся колосок

душа взлетела к выси звон прощальный долог

хранитель где зеркал неведомых осколок

поймавший луч звезды стучащейся в висок

СНАЙПЕРША

стерва скрипачка крыжовник ягодка в колкой листве

кончился век твой прожорлив лампочка гаснет во сне

жизней консервные банки время вскрывает шутя

ясно свежа после пьянки блядь афродита дитя

что свою жизнь торопила залпом коза-дереза

что сквозь прицел карабина видела чьи-то глаза

гиблую твердь проходила с лёту скрипичным ключом

чтоб совратить крокодила незагорелым плечом

что притвориться спешила смертью и тут же врачом

что не меня полюбила неоднократно причём

вот сорвалась ты на трассе можно сказать ни за грош

на очумелом пегасе нового века гаврош

плачут рычат и трепещут души чужих биомасс

в гаснущем пламени блещут толпы нацеленных глаз

тянется к телеэкрану плоть от бессонниц отвлечь

и совращает саванну разноязыкая речь

помнится только стена мне в доме бездомном твоём

выкрики смех и стенанье с жизнью и смертью вдвоём

рвутся стеклянные вены пламя кипит до утра

вычтут несходные гены завтра гиены пера

золушка лярва ночная зомби с кремлевским огнём

вот окончанье начала край и чужой окоём

чёрный огонь никотина кислые годы страны

всё что на нас накатило наша вина без вины

только заложница только красный террора зрачок

на пол хрустальный так тонко падает твой башмачок

СОН О НЕСЛУЧИВШЕМСЯ ВОКАЛИЗЕ

летела заунывная партейная

к примеру по-над тундрой в дневниках

всех стай страны музыка запредельная

я хором петь паскуда ну никак

загадок без разгадок не загадывая

я просыпался радостно во сне

шептал шаляпин голосом зюганова

элегию товарища массне

и плыл я над тайгой вдвоём с сенаторшею

холодноват был наготы бокал

я ей мол Valya помнишь энту каторжную

бродяга вброд и бредил про байкал

вот и склонился над козырной картою

а дама где-то в небе на метле

и песня про судьбу мою укатанную

печальна как прореха на мотне

свеча перед иконою как водится

пока зачитывали приговор

молчаньем оттеняла Богородица

гяурых гмырь из мглы гремящий хор

ужо мне ламентации безвольные

я ведаю судьба мне не с кем спеть

мой ужас детства белое безмолвие

судьбой на жизнь натянутая сеть

ах зря неизречённою гренадою

всё в нас казалось освобождено

застенчивая дурочка с гитарою

ни мне и ни тебе не суждено

не даст господь ни тишины ни голоса

дремотным тварям завтра и вчера

не будет откровения и логоса

и Метрополитен блин Опера

подайте зрячим сами мы нездешние

к примеру я в расхристанном плаще

оттуда где в горах гниют подснежники

из дальних стран где не поют вааще

ФОТОГРАФИЯ НА ПУТЕВОДИТЕЛЕ ПО ИЕРУСАЛИМУ

…В пременах жребия земного.

А. Пушкин

Горит восток зарёю ближний – и Шестидневная война,

как и предсказывал Всевышний, иных пьянит сильней вина.

Честолюбивого итога здесь ожидали, видит Бог,

отбросив гога и магога за их невидимый порог.

Как некогда во время оно – от крови скользкая тропа.

Под стенами Иерихона счастливая поёт труба.

Осыпанная пеплом слава. Полудержавный властелин,

столь триединый величаво, звучит: Наркис, Даян, Раби́н.

Мир пахнет порохом и кровью, как в День творения Шестой,

оборотясь к средневековью и встав в грядущем на постой.

Сии птенцы гнезда Сиона в пременах жребия земного

идут, сомненьем не греша,

полки ряды свои сомкнули, в их юношеском карауле

мягчеет древняя душа.

Смоковницей и виноградом сочтут века. А в остальном –

всё тот же плач, всегда он рядом:

– Авессалом! Авессалом!..

Но нет, победы миги сладки, мир на коротком поводке –

и гордо стиснуты перчатки в мошедаяновской руке,

вновь древней распри юный возглас,

и снова, словно на века,

реанимированный возраст гордыни, Бога, языка.

И, древнею лозой обвита, как в День творения Шестой,

горит, горит звезда Давида

над Соломоновой звездой.

* * *

Александру Князеву

Зри пределы суши людской и земной воды,

летописец битв, воздетый на копья в урочный час,

ведь покуда хватит пространства и жадных глаз –

всюду поступь алой, синей, чумной, золотой орды.

Профиль ночи нацелен в наш круглоглазый фас,

воскресенье отложено в принципе до среды,

проржавевших гусениц в наших домах следы,

мы кричим всё о том же – но кто же услышит нас?

Конь издох, шлем истлел, да и кости давно белы,

азраил по стремянке спустится со скалы,

тощим серым крылом слегка отгребёт песок,

старым посохом толщу времён пронзит –

и откроется третий глаз, где солнце вошло в висок,

и вздохнёт архангел: «Еще один чингизид!..»

МОИ БАБУШКИ

вот украинская бабушка с клюкою баба яга

от вороного взора сужаются берега

вот рядом русская бабушка с ромашковым тихим лицом

вот я усажен меж ними усмехающимся отцом

то ли пятьдесят пятый то ли какой иной

все поминают фрицев всё дышит ещё войной

– кохай ты их боже милостивий зараз яки ж це враги

о божечка ты ж мий сладкий коли ж воны были други

свахо як сердце стынеть чого ж це за времья блять

та де ж вин внучок славичок чи ж бисы його смолять

чи знову чума цыганська удрав як зийшов з ума

колы ж вин прийде до хаты вже ничь а його чортма

с картинками града-китежа я знаю сравненья нет

карижская авдотья никитична прожила сто лет

мерещится мефистофель свеча с испугу горит

когда отуреченный профиль моя бабушка миру дарит

седая карга черноглазая мама отца моего

анатолийская азия преисподнее торжество

в германскую да атаманскую детей от сумы берегла

когда судьба в америку деда кузьму занесла

с чаем любила сушки заначку достав из сумы

на каркающем суржике русской сватье пела псалмы

из уважения к русской ломая мову ридну

– бо ванька женивсь на москальке але сваху кохаю одну

а та как тревожная птичка присядет легко на скамью

и слушает еретичку православную сватью свою

селиванова василиса егоровна кержацкая тихая кровь

состарившаяся горлинка невыплаканная любовь

крохотная синеокая оглохла среди войны

где два её тихих сына были погребены

её величали матушкой псалтырь читала она

всю ночь перед Божьим ликом порой вздыхала она

ей все людские помыслы Господь заповедал знать

смертных благословляла рождаться и помирать

в глухие года беспоповства безбожия большевиков

подкармливала бродяжек излечивала дураков

всех знала она всех помнила тихо молясь в уголке

и беглые староверы припадали к её руке

– о господи-батюшка вот он явился в дому лиходей

в грязи и рубаха порвана и всё не как у людей

– бачь свахо пидбилы око це хто ж його ото так

– христос с тобой вымой морду-то да приложи пятак

придут мать с отцом с работы ан вот бесчинный варнак

бабкам я Отче наш читаю аз буки веди и рцы

гляжу поползли из карманов столетние леденцы

у них на двоих одна прялка

одна у них нить времён

молитвы разноязыкие звучат у них в унисон

прижались они друг к другу живые средь сонма смертей

за всех они молят Господа чужих безгрешных детей

очи полны покоя души у них ясны

обе они вознесутся такие там и нужны

свет под тёмною кроной скрытого в чаще скита

свет перед ясной иконой слёзы высушит высота

возлюбил Господь моих бабушек ещё бы таких не любить

а куда ему блин деваться с кем же поговорить

все к нему ломятся рвутся алчной толпою бредут

а бабушки его приласкают

и леденцов дадут

ЯЗЫКОТВОРЕЦ

Ещё не выдохлась в спектакле – но горше, выше и смелей

разрубленная на синтагмы невнятица учителей,

несёт на торжище природа веков реликтовый товар –

кастальского громоотвода громокипящий самовар,

из чёрной мумии цукаты, метафоры слепых цикад,

разорванные на цитаты постановления ЦК.

Не нас, товарищ, так кого же? – пусть в сердце каждого горит

и мова ридная камбоджи, и сикхов пламенный иврит,

пингвинов стройные моленья, кораллов скорбный лексикон,

синкопы льдов и промедленья, аккорды мировых сторон.

Не брагу мутную на розлив, не чахлый тмин монастырей –

чужого вздоха иероглиф усваиваем мы скорей,

неведомую мглу итожа, впотьмах, в глумливом далеке

услышать тщимся слово Божье на беспредметном языке.

Но, сути вечной промокашка в значенье первом и втором,

над ухом дышит чебурашка с необратимым топором,

он наш народ-языкотворец, дитя америк-азиоп,

он многолик, он макс-и-мориц, он новый русский эфиёп,

он послан гогом и магогом, булыжник – вот его перо,

смесь гегемона с демагогом, внебрачный сын политбюро,

слова он пишет на заборе и сам себя читать спешит –

и чувств волнуемое море его старания вершит:

«мин нет» – сапёр поймёт, вздыхая, и шнур бикфордовый зажжёт,

а школьница прочтет лихая: «миннет!» – и радостно взоржёт.

УРАЛЬСКИЙ РОМАНС

Ирине Евса

Чёрная смородина,

серый взгляд,

туч самолёты над жизнью летят,

люди в кирзе,

барак на восток,

господь на Урале мотает срок,

синий наст,

ледяная лоза,

серые жалят под шалью глаза,

у тихих замёрзших прощальных уст

горькой грозди вяжущий вкус.

Красная смородина,

зелёный взор,

губы пахнут летом, эхом с гор,

тридцать лет долой,

и опять ты с ней –

на другом лице прежний свет ясней,

беспилотных птиц в небесах полно,

на сто тысяч жизней солнце одно,

тёплый дождь,

ломкая бровь,

алая гроздь, молодая кровь.

Мать и дочь,

опустелая даль,

огонь опаловый, чёрный хрусталь,

чёрны ягоды – в колодце луна,

красны ягоды – седая весна,

кисти разные – ветвь одна,

память праздная – день без дна,

кровь кержацкая,

волчий свет,

городок забытый,

на карте нет…

* * *

…больше нет на свете варваров.

Константинос Кавафис

отчего смуглеют лики у наших милых

глаз разрез у младенцев наших души их прячет

проблуждав в хромосомах истинных или мнимых

мы проект завершённый что в сущности не был начат

что нам варвары – были / не были исчезли / явились

стены города облепили – но грады наши бесстенны

если путь кочевий от липких веков извилист

если мир таков что губительны перемены

иппокрена почто нам коли есть колодец верблюжий

что заплёван ложью беспамятных воспоминаний

и когда неумытое небо нависает над лужей

чем мертвее сосуды тем мелопатия спинальней

полегло былое – уж как помогли испытанья

поколенья в пределы отчие не возвратятся

горстку варваров встретит забвенная испитая –

не то череп в окладе не то оскал святотатства

ПРОРОК

Вот-вот, караванщик, изведаешь радость и боль,

сердечную мышцу порвёт инфразвук узнаванья –

и некто в пещере поделится правдой с тобой,

источника, впрочем, по имени не называя,

и мир искорёжит утраты мгновенная мгла,

и всё, что любил, позабудешь в ночи многокрылой,

и, взор не насытив в пространстве незримого зла

ущельем, пустыней, судьбой, колыбелью, могилой,

услышишь, как тягостно сонная вспыхнет заря,

и страх отчужденья растает в медлительном шаге,

и в ноздри верблюдов ворвутся, вздыхая, моря

солёным простором, исполненным влажной отваги.

Склонились к пустыне змеиные взоры небес,

где всхлип родника и томительный вздох терракоты,

где к звёздам нездешним влечет человечество бес

и душу томят бесконечные их хороводы,

где вера вернее надежды, где ночью светло,

где вместе полдневный пожар и ночной полумесяц,

где крест пошатнётся, Страдалец вздохнёт тяжело

и ратники Карла историю вновь перемесят,

где так же сироты-паломники к чёрной скале

бредут, поднимая глаза к непомерному свету,

где сладостно череп в чужой растворился земле,

где Разум извне проверяет на вшивость планету.

Проникнись, вожатый верблюдов, смешеньем смертей –

сколь суетен дух этих всяческих мыслящих тварей

и однообразен: толпа неразумных детей

(прикроют детсад) собирает свой первый гербарий,

и он же – последний: надежды на эксперимент

увы, улетучились, хоть и милы тараканы,

пророк между ними что бронзовый жук-скарабей,

предметное стёклышко, годы, строенья и страны,

и страждущих лава, и эхо эпох и пустынь,

и жаль их, живущих лишь миг, обделённых неверьем! –

казнящий архангел утешен прощеньем простым,

конечным безлюдьем, легчайших веков дуновеньем.

Великий и Шёлковый, Северный или ещё

начертанный клипером под парусами пассатов

путь! – лживая истина, плача, уткнулась в плечо,

но кто же поймёт её? – нет на земле адресатов,

и скудный, безадресный, брошенный – мечется дух,

к щенячьей душе устремилась игла серафима,

и атомный жрец, и адам, бедуинский пастух,

родятся из праха и пеплом взлетают незримо,

когтистая лапа впивается в мёртвый излом,

советский восток неприметной усыпан золою,

и суфий-молчальник летит, соблазнившись Путём,

на кожистых крыльях, подёрнутых адскою мглою.

Ах, бедный погонщик, верблюжьих путей проводник,

за что же тебе откровенья безмерная тяжесть,

зачем тебе музыка, что с тишиной породнит,

и это безмолвье, о коем другим не расскажешь,

и скверный финал, где, над будущим молча глумясь,

столетья спешат – те, которых так не доставало! –

и кровь иноверца легко превращается в грязь,

где прежде одна лишь заря свою кровь проливала,

карнаи ревут и струится лоза по стене –

ей тысяча лет, те, кто холил её, – бездыханны,

и снова к морям, распрямляя морщины во сне,

спиною к восходу, недвижно стремятся барханы.

Екатерина Марголис¹. «Vento dal Mare. Nella memoria dei non tornati a casa», 2015 г.

¹ Информация о художнике приведена в разделе «Художник номера».