Творческий портрет
Феликс ВЕТРОВ (ГЕРМАНИЯ)
Родился в Москве в 1947 году. Раннее детство провел в ссылке вместе с репрессированной матерью в Сибири, за Красноярском, в таёжном селе Большой Улуй. После возвращения в Москву (летом 1954 года) учился в школе. После 8-го класса поступил в Московское художественное училище памяти 1905 года. В 1968 г. защитил диплом как художник-график и оформитель интерьеров общественных зданий. Работал по специальности в ряде центральных печатных изданий в качестве художника-иллюстратора. С 16-17 лет начал постоянно писать прозу. В 1971 г. поступил на отделение прозы Литинститута и в 1978 г. окончил его, защитив диплом. Печататься начал с 1970 г. С 1978 по 1995 гг. работал в качестве внештатного сценариста на Центральном телевидении, где создал по заказу редакции литературы Учебного телевидения большой цикл сценариев передач-спектаклей о жизни и творчестве крупных зарубежных писателей, а также отечественных учёных. Был одним из первых авторов-сценаристов Христианской программы Российского телевидения. Параллельно работал в редакциях и публиковал материалы в ряде центральных российских газет. Автор семи книг прозы, в том числе нескольких детективных романов и книги «Перед Чашей», представляющей автобиографию в рассказах, отображающих религиозный опыт автора, рядового христианина. Член Союза писателей Москвы.
ПЕВЧИЙ СТРАННИК
Слово о поэте Данииле Чкония (к 70-летию поэта)
«...эту книгу мне когда-то в коридоре Госиздата подарил один поэт, книга порвана, измята и...».
Дальше у Тарковского в знаменитом стихотворении, посвящённом памяти друга-поэта, только боль вечной разлуки, только скорбь… И потому, быть может из суеверия, обрываю цитату. Слава Богу, мой поэт, о ком сейчас пишу, – с нами, цел и невредим, и как всегда полон созидательных сил. И долгих ему лет!
А когда-то и у нас был момент жизни, запомнившийся как при вспышке молнии: нежданная встреча в издательском коридоре, только не старого довоенного ГИЗа, а московского «Советского писателя», в помпезном особняке на Поварской – в те годы ещё улицы Воровского. Встретились, столкнулись, и он подарил мне свою новую книгу, озаглавленную просто и без затей: «Слободка. Мариуполь». И там же в коридоре и надписал её.
Вот она, и сейчас на моем столе. Скромная книжечка с добрыми словами на титуле. Дорогая душе, не изорванная и не измятая, хотя и изрядно зачитанная за четверть века, а тогда только-только вышедшая из печати третья книга стихов Даниила Чкония.
Мы были старые знакомцы и коллеги: работали в Литературной консультации Союза писателей, я – приходящим рецензентом-внештатником, он – редактором. Поэтические книги молодых выходили трудно, продирались к читателю годами, и выход в свет каждой новой книжки стихов становился рубежным событием в судьбе поэта. Помню тогдашнее счастливое одушевление товарища, его праздничное состояние именинника, отображенное в горячих словах дарственной надписи.
Стихи той книжечки – сияюще-новенькой, новорождённой, стали первыми стихами, благодаря которым я узнал его как поэта, с головой погрузившись в живой полнозвучный мир тонкой лирики, в неповторимый круг его образов, мыслей и чувств.
Соприкосновение с творениями Даниила Чкония оказалось радостным открытием. Буквально с первых строф стихотворения, открывавшего книгу, я почувствовал, что влюбляюсь в эти стихи, в эту прозрачную, мудрую лиру, в сам воздух этого поэтического мира – самобытного, ни на чей не похожего. С ясно поставленным собственным голосом. Я читал, уходил в этот мир, и по мере чтения чувство влюбленности всё росло и усиливалось, чтобы сохраниться в душе навсегда.
Так эта маленькая книжечка с репродукцией на обложке дореволюционной почтовой карточки, запечатлевшей романтичную панораму старого Мариуполя, сделалась дорогой и неотделимой от моей судьбы. И когда в середине 90-х автор её распрощался с Москвой и уехал на жительство в Германию, а спустя несколько лет его примеру последовал и я сам, разлучиться с ней даже на время оказалось невозможным, и она вошла в число тех немногих дорогих книг, которые я не мог не взять с собой.
Вот я вновь с нежностью беру её в руки, зная, что за прошедшие годы автор стал известным поэтом, издавшим одиннадцать поэтических книг, и пишу сегодня о нём с тем же, ничуть не иссякшим и не померкшим чувством влюбленности в его светлый честный талант, что пришло ко мне в тот давний день нашей встречи в феврале 91-го года.
Пишу с искренним чувством восхищения и любви, которого не скрываю и не собираюсь таить. Так что сразу предупреждаю: не ищите в том, что выбегает сейчас из-под моего пера, никакой отстраненной объективности. Пишу откровенно пристрастно, как думаю, чувствую и воспринимаю, и без этой запретной душевной предвзятости, вряд ли вообще мог бы что-нибудь написать.
Первое, что находишь его стихах – движение.
Оно во всём, везде.
Метафора его жизни и творчества – остро заточенная, пронзающая время, оперённая стрела – символ полёта, устремлённости к цели.
Чкония всегда в пути, всегда в дороге.
Пешком, за рулем машины, в вагоне экспресса, в самолете, экскурсоводом в автобусе по городам Европы... Вероятно, именно в силу мобильности натуры и лёгкости на подъём он так много успел и создал за жизнь – вечный путник, вечный гонщик!
Он в походе, на марше – торит свою тропу от горизонта к горизонту, из страны в страну – ни на миг не теряя сверхзоркости поэта, успевая столь многое заметить, рассмотреть, ощутить и понять, чтобы оставить в душе и вернуть миру увиденное чеканными строками стихов.
Откуда-откуда, куда я бегу?
Палатка стоит на морском берегу.
Сосновая роща, песок и вода.
Откуда бегу я?
Куда я, куда?
Душа, ты не чайка, и времени слой
Тебя покрывает, как днище смолой.
А лодка рассохлась, и нету весла,
Гордячка рыбачка весло унесла.
И если рассказ начинают с азов,
Пусть морем себя называет Азов.
Пускай он прихлынет, соленый, седой,
Пустынный, осенний, как сон, молодой.
В его вечной спешке, в потребности продвигаться сквозь пространство жизни – молодая жадность познания, проникновения в несказанное, требующее понимания и разъяснения. И он – говорит, спокойно и ясно, без тени суеты. Он сконцентрирован, собран, немногословен – человек сильный, спортивный, познавший радость честного состязания – будь то бурные матчи в командном волейболе, запредельные усилия велогонщика на крутом подъёме или поиск ритма и рифмы нового стиха.
Динамизм, готовность одолевать и брать препятствия на пути пронизывают и заполняют его мир, определяют суть личности.
Движение, движение... он чувствует, ловит и подмечает его повсюду, во всём, и потому, почти в любой его строфе находишь круговорот вещей и людей, сдвиги и перемены в жизни.
Ревут и катятся автомобили, пробивая землю, растут и тянутся к солнцу растения, ежесекундно теряя и обретая контуры, бегут и бегут облака... Всё в его поэтическом космосе неустанно трансформируется, перемещается, меняет позиции, и эта энергия вечного коловращения существования увлекает и подхватывает читателя, всему придает новый смысл, заряжает током бодрости и жадного интереса к чему-то зовущему, еще скрытому впереди.
Но Чкония – не турист-созерцатель, он – деятель, делатель, живой и азартный генератор творческих свершений: инициатор проектов, основатель и редактор новых журналов, участник встреч и дискуссий представителей культурной элиты, неутомимый путешественник и опытный экскурсовод, щедро и радостно вводящий непосвященных в круг своих знаний, своей огромной культуры.
Но, конечно, прежде всего – он созидатель новых духовных богатств.
Поэт.
Быть поэтом, жить поэтом – роль особая на земле.
Это значит пребывать в постоянном резонансе с колебаниями мировых волн, в труде ежесекундного чтения книги жизни, которое у поэта стократ активней и вдумчивей, чем у всех остальных: ведь постижение прочитанного им реализуется в лирике, в ритмах и темпах созвучных духу времени, диктуемых эпохой.
А эпоха Даниилу Чкония выпала непростая и небывалая. Кажется, никогда ещё мир не знал подобной резкой, обвальной обесценки главных ценностей рода людского. Всё неудержимо девальвируется – и слова, и смыслы. Слово же в чудовищной неразберихе современного мира, захлебывающегося в лавине словес, кажется, уже просто не стоит ничего. А это катастрофично, неизбежно ведёт к деградации человека, к распаду основ культуры и цивилизации, к хаосу энтропии.
Потому так велико и неоценимо мужество хранителя смыслов – поэта, верней и лучше всех различающего и сознающего происходящее и свою роль и задачу – одиноко противостоять своим голосом и талантом, своей жизнью и судьбой распылению высших начал человека в вихре истории. И, думаю, чуткий лирик Чкония понимает это сегодня как немногие.
Задача эта титанически тяжела, подчас неподъёмна, когда, кажется – само время споткнулось и сбилось с катушек, явив драму трагической схватки гуманизма и варварства, следы и жертвы которой мы непрестанно видим вокруг себя.
И где-то в промежутке между этими жерновами должно остаться место для души, для высоких чувств, для мысли, веры, любви. Только они и нужны для спасения самого главного на земле, и именно из них – из любви, веры и мысли соткана и сложена поэзия Даниила Чкония.
Руку протянешь – звенит пустота,
Руку отнимешь – ударило веткой...
Время не это и песня не та,
Прикосновенье с нездешней отметкой.
Боль миллионов проходит как звук,
Не достигающий праздного слуха,
Будто и не было боли и мук
В мире, в котором и пусто и глухо.
Ибо Европа глупей, чем была
В страшные годы смертей и пожарищ,
Ибо творятся пустые дела
Там, где отыщется волку товарищ.
Звук округлится в певучее О,
Чтобы сложилось и сладилось пенье...
Наше терпенье и есть естество,
Перетекающее в забвенье.
Он горячо, преданно любит живую жизнь, любит такой, какова она есть, во всех проявлениях, саму её ткань, само её то нежное и хрупкое, то грубое вещество. Любит – и то радостно, то печально, но всегда благодарно принимает её дары, никогда, впрочем, не обманываясь, не обольщаясь, не покупаясь на манящие обманки и не прячась от того, что вносит в сердце боль, сумятицу, тревогу, мучительный диссонанс с тем идеалом, что силится найти.
На сумрак заоконный,
На дождь и грязный снег,
Толпясь, глядят вагоны
И поздний человек.
Сквозь скрежеты и стуки –
Движения обряд –
Протягивает руки
Деревьев голых ряд.
Сквозь скрежеты и стоны,
Сквозь дождь и грязный снег
Идут, идут вагоны
И поздний человек.
Они идут – уходят,
А он идет – стоит...
На дальнем небосводе
Фонарь звезды горит…
Как изысканно тонко и сдержанно передано в этих стихах состояние непокоя, как сложна полускрытая мистика привычного пейзажа с неведомым «поздним человеком» на железнодорожных путях, как остро чувствует и передаёт Чкония печаль одиночества этой маленькой фигурки – с её неведомой судьбой. Непокой сердца, непокой души, непокой в мире, летящем куда-то со всеми миллиардами судеб – куда и зачем он мчится? – этот сложнейший краеугольный вопрос, пронизывает, кажется, всякое стихотворение Даниила Чкония.
Его поэтический кругозор удивительно насыщен чувствами, мыслями, впечатлениями, воспоминаниями, он охватывает едва ли не всё, что составляет жизнь в её таинственной экзистенции, вбирает эпохи, предназначение народов и городов, и всё это живёт, вибрирует и чего-то ждёт… Но никакой выспренности, никакой натужности в изъяснении сложнейших материй – лишь горьковатая ясность чистого слова на суде истории. И это умение в самых простых словах, картинках, беглых зарисовках с редкой силой выразить почти невыразимое – сугубо частное, интимное и общечеловеческое – отличает характер его лирического дара.
Желтое море. И дышит огнем пароход.
Море его, словно тихую зыбку колышет.
Мальчик на палубе слышит дыхание вод.
Муж умудрённый – уже через годы услышит.
Значит, плывущий не знает, куда приплывёт,
Ибо, невинный, не ведает он и не судит.
Только идущий – сквозь время, – куда ни придёт,
Знает одно, что былое лишь память избудет (…)
Как бы ни была сложна, противоречива и сурова жизнь – поэт всецело отдан ей, он принимает её такой, какова она есть, во всём богатстве и густоте несовместимых явлений. И в этом спокойствии приятия бытия заключена подлинная, неразменная мудрость. Однако любовь – любовью, но поэт – не слепец: всё вокруг видит четко и ясно, и, протестуя, возмущаясь и презирая то, что разрушает гармонию миропорядка, остается во власти христианской этики и, ненавидя грех, ободряет падшего, сочувственно любит грешника – и в том, наверное, основа и стержень его оптимистичного миросозерцания, незримой красной нитью проходящего через всё творчество.
…Дорога не бывает гладкой.
И снег – завесою во сне.
С чего-то озарен догадкой,
Что путь зимы всегда к весне.
Оглядываюсь: было? Было!
Уже пройдясь по январю,
Меня надежда подзабыла.
Но – будет, будет! – говорю.
Поэт, художник, творец – не вправе лишать человека надежды. Иначе он изменяет главному, коренному смыслу своего труда.
И столько тепла, доброты, мудрости сердца в стихах на страницах этих одиннадцати книг, столько сострадания и готовности сопереживать другому, что негромкий, но твердый и внятный призыв поэта ко всякому живущему опомниться, утешиться и разобраться со своей душой ради общего спасения, не может не волновать и не привлекать читателя.
Стремление вывести человека из мрачного тупика дегуманизации, подобно насыщенному солевому раствору, наполняет эти стихи живоносным спасительным дыханием подлинной человечности. И диапазон чувств в его стихах огромен и соразмерен всему, что охватывает и отражает: полон легкой иронии и трагичен, насыщен скорбью и праздничным весельем, многокрасочен и тактично сдержан в описании и воссоздании всего, что пропустила через себя сверхчуткая душа поэта.
На первый взгляд поэзия Чкония может показаться незамысловатой и простодушной – так открыто-доверчива и словно наивна она в своей незамутненной ясности и чистоте.
Но это лишь видимость, иллюзия. Её глубина – неявна, неприметна, и обманчивое первое восприятие – лишь следствие того, насколько лишена она внешней эффектности, амбициозности, столь часто свойственной новомодной поэзии с её намеренной усложненностью формы и приблизительностью размытого содержания в ущерб смыслу.
Действительно, в его стихах нет и тени надменного снобистского высокомерия демиурга, хотя они ничуть не «элементарны»: просто их истинная метафизическая глубина достигается неброскими средствами, как раз свидетельствующими о высоком даровании сочинителя. В его вещах нет ничего вычурного, претенциозного, нет желания ошарашить читателя, блеснув щегольством приема, демонстрацией лихой умелости в мастерстве версификации, никакой зауми, никакой профессиональной показухи.
По форме стихи его кажутся незатейливыми и безыскусными, хотя именно их строгая непритязательность и даёт автору возможность открыто и прямо обращаться к душе ещё способного что-то чувствовать читателя.
Ничего нарочитого. Ничего натужного, Ничего от ухищрений праздного суетного ума.
Ненавязчивая естественность интонации расчищает путь к сути вещей и явлений, рассматриваемых поэтом, неустанно ищущим и находящим вокруг себя правду и красоту.
То словно мягкой кистью акварелиста, то лёгкой четкой линией пера создает он зримые пейзажи, бытовые сценки, портреты-наброски, лаконично и точно изображает явления природных сил и людских чувств – и всё это таинственно оживает в его маленьких стихотворениях, столь сжатых, ёмких и вместительных по мысли, что тут, вероятно, надо говорить не об «экономности» поэтических средств, а о некоем релятивистском, неэвклидовом чувственно-мыслительном уплотнении материала.
Чему… – того не миновать,
И мы не станем унывать,
Не станем слушать мы речей,
Не станем задувать свечей
И принимать в расчёт резон,
Что нет путей за горизонт.
Кто ищет общие места –
Не понимает боль Христа,
А воспитательный их зуд
Страшней печалей ста Иуд.
Присядет птица у воды
И обозначит знак беды,
И ткнется в горсточку песка
Вся лебединая тоска.
Читаешь, перелистываешь страницы – и невольно изумляешься этой поразительной скупости средств, использованных поэтом для передачи тончайших чувств, мыслей и состояний. А такое мало кому дано.
Как всякий подлинный лирик, о чем бы ни писал и о чем бы ни думал Даниил Чкония, он впрямую или иносказательно размышляет и говорит о себе и о времени, о сокровенно дорогом, о широкой долине судьбы, через которую держит свой путь. Тайна движения времени и человека – сквозь жестко отмеренное ему время – волнует и преследует его неотступно, и мысли о переменах судеб под властью Хроноса, то и дело являются в его лирике.
Поэт остро переживает неудержимость убегающей жизни, и его стихи полны волнующих воспоминаний о прожитом и пережитом, что вносит почти в каждое, даже описательно-бытовое или улыбчиво-ироничное стихотворение, многомерность и философскую значительность.
А ему есть что вспомнить… Запах трав и пены прибоя Азовского моря, множество старых городов Европы и американской глубинки, изысканную красоту Грузии, занявшей в сердце особое место… О ней – грузинской земле – с ее суровыми храмами, живописными районами старого Тбилиси, с её горами и реками – самые трепетные, самые взволнованные строки:
Гляжу на резкий среди мрака снег,
На этот крест, возвысившийся в небо:
Прощай же, величавый мой Казбек!
Прощай и ты, Гергетская Самеба!
Благодарю за то, что вы – со мной,
За тот глоток прохлады среди зноя,
Когда в прощальный этот час ночной
Моя любовь последняя со мною.
Ночная птица, свой полет верша,
То упадет, то снова ввысь взовьется –
Быть может, это – здесь моя душа
Теперь уже навеки остается.
Чтобы объять и сплавить в себе и своем творчестве столь многое и разнородное, помимо тонкости чувств, музыкального строя души и интуиции нужны не столько разумом, сколь кровью и плотью усвоенные знания. И высокая подлинная культурность – не нахватанность верхогляда, не сухая «информированность» и «эрудиция» начётчика, педанта-накопителя, но проникновенное понимание связей и истоков явлений в их историческом сцеплении отличает миросозерцание Даниила Чкония.
Но он никогда не бравирует, не подавляет многознанием. Зачем это ему? К чему? Он свободная личность и певец свободы, и что может быть значимей этого для умудренной души?
Особенно же ценна и дорога в его поэзии её убежденная преданность идеалу мировой гармонии, которая для него не отвлеченность, не фигура речи, но абсолютная потребность, высшая реальность, раскрывающая себя в чудесах природы, в человеческом благородстве, в могуществе божественного Творения, в красоте женщины, в земной любви.
Он много и щедро пишет о любви. И его любовная лирика необыкновенно чиста.
При всей страстности чувств, при всей пламенной пылкости животворящего Эроса, какая-то надмирная непорочность органично присуща его любовным стихам, возносящим святой алтарь любовного ложа в неоглядную высь слияния душ и тел, рождающего в кульминации счастья высшее самоосуществление человека – новую Песнь Песней.
Задыхаюсь, словно на бегу,
Пламенем горячечным объятый...
Я люблю тебя! Люблю, когда ты
Вся – костер на молодом снегу!
Дотлевают сумерки в золе
И спадает платьице со стула,
Разве расставанием дохнуло
В обступившей нас обоих мгле?
Затаив неровное дыханье,
Как ты жадно ласки мои пьешь,
Вся – неутоленное желанье!
Вся – уже не сдержанная дрожь!
И когда отхлынут волны страсти
И прихлынет нежность им в ответ
Тихо ляжет на твое запястье
Тот же негасимый лунный свет.
Удивительно, как эта сдержанная возвышенность чувств растворена в самых разных по интонации и содержанию стихах – живых, звучных, пластичных, часто по сюжету, вроде бы, бесконечно далеких от категорий высшего порядка. И такой странный парадоксальный синтез сугубо земного и горнего, и, казалось бы, несовместимого, придает стихам Чкония какую-то особую утонченную значимость и красоту.
И тут, наверное, возможен вопрос: каково его место в иерархии стихотворцев? Ведь вопрос «первенства» всегда так насущен и важен в среде художников! Да и мы, грешные, горазды расставлять любимцев по ранжиру, по ступенькам и номерам…
Что касается Даниила Чкония, то я убежден: в своей уникальности такие мастера ни в какие линейки и шеренги не встраиваются. И не потому даже, что расстановка на шаткой лесенке славы им смешна и в принципе не нужна, но потому, что живут они всерьёз, ни во что не играют, зная и помня, что в их труде, в самом смысле их мук, бессонниц, минут вдохновения – сосредоточены вещи куда важнее условного лидерства.
Когда последовательно и хронологично перечитываешь большой массив поэтических, да и прелестно-остроумных прозаических произведений Даниила Чкония, невольно прослеживаешь его эволюцию: от вполне зрелого с юности романтического преображения мира в стихах – к обобщенному, онтологическому осмыслению человеческого назначения в контексте времени.
Причем эта эволюция обнаруживает себя во всем, и в плане содержательном, и в технике стихосложения, в свободе её раскованной метрики, вообще у Чкония чрезвычайно разнообразной, и с годами всё более смелой и виртуозной в обращении с размерами, когда поэт организует и сталкивает ритмические конструкции подобно импровизатору-джазмену, легко меняющему тональности и темпы, подчас даже с явными нарушениями избранной структуры и «выпаданиями» за пределы «квадрата» и столь же блестящим возвращением к изначальной тонике.
…Пишу… Пишу, чувствуя, как тесно мне в этом очерке, пишу, понимая, что стою перед заведомо невыполнимой задачей: смешно пытаться втиснуть десятилетия судьбы настоящего поэта, его сложную личность и многогранное творчество в считанные странички, неспособные вместить и сотой доли того, что нужно и хочется сказать. Очевидно, что путь и поэзия Даниила Чкония уже давно требуют большого развернутого исследования, подробной творческой биографии.
Впрочем, сам он, с его изящным чувством юмора, вероятно, отнесся бы к такой идее с ироничной усмешкой: ах, бросьте, чего там... Сочтёмся славой!.. Между тем, на мой взгляд, как художник он, несомненно и по праву, достоин такого «погруженного» изучения.
Это тем более подтверждает недавно вышедшая книга «Стихия и пловец», включившая стихи самого последнего времени – 2013-2015 годов, и представляющая совершенно нового Чкония, нового поэта с новым, незнакомым тембром голоса.
В этом собрании новых стихотворений, которые автор обозначил как «другие стихи», больше нет прежней внутренней тишины, здесь каждый стих пронизан и наполнен тревогой, острым волнением за будущее мира, за новый этап судьбы многострадальной России. И было бы странно не связывать эту новую, доселе незнаемую в стихах Чкония близкую к отчаянию сверхнапряжённость грозных предчувствий – с теми процессами в политической атмосфере России, которые обозначились как раз в период, когда писалась эта книга.
Прошлое отброшено. Пловец-Поэт противопоставлен могучей жестокой Стихии. И никто не ведает, никто не ответит – за кем ныне останется победа – слишком мощные тектонические силы всколыхнули эти три поворотных года.
Вновь будет заковано общество, народ, культура и поэзия в узилище неототалитаризма или всё же смилостивится судьба над стократ истерзанной родиной?
Поэт с его ясным неподкупным зрением всё видит, как всегда, лучше прочих, и потому, наверное, этой книге хочется дать подзаголовок: «После надежды». Внутренняя смятенность автора здесь ощущается во всём, даже в отказе от знаков препинания – что, право, эти мелочи, что схемы синтаксиса, когда на карту поставлены высшие сущности национальной судьбы?
В этих «других стихах» неузнаваемо всё, переиначено всё – от словесного ряда до тяжкой поступи подчас мучительно-неуклюжего, утратившего музыкальность, стиха и, кажется, бывший грациозный миниатюрист, отбросив перышко и акварельку, ворочает глыбы и штукатурит стены под суровые монументальные фрески.
Что ждёт его, удастся ли ему это новое, успеет ли обогнать время и сотворить задуманное? И тут никто не ответит, но мы не можем не восхититься вновь мужеством человека, совершающего подвиг новорождения самого себя ради верности высшей и неподменной правде.
иллюминаторы что золото медали
аэропорта застеклённая стена
вам улетающим чего-то недодали
нам провожающим вся будущность темна
вот набирает высоту земная долька
она растает через миг и не гляди
вослед взлетевшему не вглядывайся только
ещё пытайся угадать что – впереди
твои догадки всем расставшимся едва ли
помогут прошлого вернуть весенний блик
чего надумали напели наваяли
теперь осмысливай но выбор невелик
гул оголтелый над бредущими глумится
они расходятся куда-то в никуда
стальная птица – за другой – взлетают птицы
и свет небесный ловит их как невода
Я предельно далек от того, чтобы писать панегирик своему другу.
И слова, составившие эти заметки, пишутся не по дружбе и не в силу приязни старого знакомства.
Не утаивая своих чувств, я пытаюсь лишь как можно верней передать и выразить внутренний отзвук переживаний, что вызывают во мне эти ясные строки, лишенные потуг на какую-либо «концептуальную» заданность решений.
Как хочется вновь слушать и слушать любимые мелодии – так хочется вновь и вновь перечитывать эти стихи, то негромко воспевающие красоту людей и земли, всегда прекрасной, подчас печальной и вечно меняющейся природы, то отважно и непреклонно встающие против мертвящего начала тёмных сил.
Но как бы то ни было, душа хочет следовать за поэтом, открывая с каждым новым прочтением его стихов ранее недопонятые мысли, новые ракурсы предметов и явлений в вечном круговороте дум и словесных созвучий.
Хочется идти за ним, без тени пафоса и самолюбования дающего пример подлинного служения и ответственности художника.
что из возможного возьмём
в какую упакуем тару
под силу в сотый раз подъём
иль обойдёмся грузом старым
я задаваться не привык
вопросом там где шаг и нужен
иду без всяких закавык
без долгого плетенья кружев
поверхностен и не глубок
на свет я вышел не из сакли
и мог бы расписать лубок
и краски видно не иссякли
и кажется: на склоне лет
я строить жизнь готов сначала
а был бы свет! и есть он свет!
но что дорога означала?