Поэзия метрополии
Владимир АЛЕЙНИКОВ
Русский поэт, прозаик, переводчик, художник, родился 28 января 1946 года в Перми. Вырос на Украине, в Кривом Роге. Окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Работал в археологических экспедициях, в школе, в газете. Основатель и лидер легендарного литературного содружества СМОГ. С 1965 года стихи публиковались на Западе. При советской власти в отечестве не издавался. Более четверти века тексты его широко распространялись в самиздате. В восьмидесятых годах был известен как переводчик поэзии народов СССР. Публикации стихов и прозы на родине начались в период перестройки. Автор многих книг стихов и прозы – воспоминаний об ушедшей эпохе и своих современниках. Стихи переведены на различные языки. Лауреат премии Андрея Белого, Международной Отметины имени Давида Бурлюка, Бунинской премии, ряда журнальных премий. Книга «Пир» – лонг-лист премии Букера, книга «Голос и свет» – лонг-лист премии «Большая книга», книга «Тадзимас» – шорт-лист премии Дельвига и лонг-лист Бунинской премии. Член редколлегии журналов «Стрелец», «Крещатик», «Перформанс», «Дон», альманаха «Особняк». Член Союза писателей Москвы, Союза писателей 21 века и Высшего творческого совета этого Союза. Член ПЕН-клуба. Поэт года (2009). Человек года (2010). Награждён двумя медалями и орденом. Живёт в Москве и Коктебеле.
Время, в котором мы живём, становится всё более дискретным, функциональным, не бессмысленным, но безмысленным, и поэтическая речь, увы, стремится этому времени всё больше подражать и соответствовать. Но, к счастью, есть поэты, которые над временем. Владимир Алейников как раз из тех редкостных, удивительных поэтов, которые обладают подлинно поэтическим мышлением. В его стихах почти отсутствует рутинная повседневность, разрозненный быт. Поэтика Алейникова не в разъятии музыки, а, напротив, в чудесном синтезировании онтологических «отдельностей» и «случайностей» до симфонии сущностей и явлений, до их метафизики, до явственного ощущения их тайны. И делает это поэт Владимир Алейников воистину с блеском.
О. Г.
щущения их тайны. И делает это поэт Владимир Алейников воистину с блеском.
Ты коснёшься разбуженных глаз,
Возникая из птичьего стона,
Где невидимый режет алмаз
Раздвижное стекло небосклона.
И осколки, упав на цветы,
Словно капли плакучего хлада,
В глубине обречённого сада.
В самом деле – неужто не он
Всё прозрел, позабыв забобоны, –
Да и ты ведь сошла не с икон,
И твои ль не безумны законы?
Так по-царски ты станешь дарить
Этим листьям свои песнопенья,
Так по-женски сумев покорить,
Что очнёшься – а там и Успенье.
А потом – разберу ли потом
Не следы – хоть присутствие оных,
Где дымок, завиваясь жгутом,
Навевает хандру на влюблённых?
Не рыданий – предчувствия слёз
Я ищу в хрусталях и туманах,
Где сочувствие срезанных роз
Лишь повязкой осталось на ранах.
К щеке прижавши лист кленовый.
И все желанья выполняю, –
Мой слух целебный застит шум –
В нём жизнь мерещится земная.
От прежних игрищ, где – с огнём,
А где – с сумятицею ливней.
Но мне по нраву эта власть,
Охулки на руку не класть,
Впиваться жалом тихомолком.
Собрать когда-нибудь навеки
Всё то, что злом, как ломким льдом,
В живом не скроешь человеке.
В нём только внутренним теплом
Сквозь пепел мыслей о былом,
И весь он – мира сотворенье.
К дождю или к снегу? – плывут облака,
Их поедом ест негодяйка-тоска,
Вторгаясь в ненастную пору.
Не тронь эту область – она не твоя,
Пусть в поле плутает ползком колея –
Ты где? – откликайся, хозяйка степей! –
Румяный шиповник и смуглый репей
Не только у страха глаза велики –
Стекло поутру запотело, –
И скифские идолы прячут зрачки
Под камнем тяжёлого тела.
Но чур меня, чур! – я не вправе сказать,
Кого разглядел я невольно
Вон там, где слова узелками связать
Нельзя – до того это больно.
Мне только бы губы раскрыть на ветру,
Туда посмотреть без отрады,
Куда, словно дань, мы приносим костру
Опавшие листьями взгляды.
Неясен облик твой – и дымчата печаль
В начале выбора – как ветер выбирает
Лишь те из крон, которые не жаль
Развеять по лесу, – а прочие сгорают –
Не чаяли остаться на корню,
Стволами сдержаны, – и вот оно, горенье, –
И грустного обряда не виню –
Звучит и в нём своё благодаренье.
Орлом, подстреленным под тёмною звездой,
Слетает вечер – нет, он упадает! –
И поле, смутною темнея бороздой,
Смущенье пустоши так ясно понимает,
И птицы-странницы в заоблачье кричат,
Для сердца столько знача,
Где край покинутый как будто бы объят
Прохладой осеняющего плача.
Где сельский колокол, молчун и говорун,
И встрепенётся, и забьётся –
И звёзд видение, сошедшее со струн,
По мановенью Ангела зажжётся,
Ты жив, так пристально внимая на земле
И стону зелени, и рощице безлистой,
И дому этому, забытому во мгле,
Во глуби памяти пречистой.
Не ведаю – фонарь ли веки жжёт –
Дожди гуртами по миру кочуют,
Моря гремят, и ласточки врачуют
Последний журавлиный перелёт, –
А осень издавна в смятении теней
Играет судьбами, как листьями шальными,
Покуда всё же спрашивают имя,
Сдружившееся, кажется, и с ней.
Былою осенью – наследством хризантем –
Сей дом наполнен в памяти послушной,
И сад живёт устойчивей затем,
Что вид утерян благодушный, –
И, взглядом следуя от веток-растерях,
В подолах листья пламени даривших,
До льдов, – двойной испытываешь страх
В тумане канувших на лодке, где весло –
Волшебный жезл участия в движенье, –
И если бы случайно повезло,
Каким бы стало постиженье?
Цветы не надобны сегодня февралю –
Капель вызванивает жалобно и хрупко,
И если я богов не прогневлю,
Какой окажешься, голубка?
Не той ли горлицей, что нынче в деревах
Чтоб сердце вздрогнуло в разрозненных снегах,
Забилось, горе прозревая?
Иль той, летающей над пропастями дней,
Едва покажешься, что виделась ясней
Не знаю, милая, – мне некого спросить –
Ночные сетованья кротки –
От счастия, пожалуй, не вкусить –
Ни льющейся по-прежнему воды,
И где оно, присутствие беды,
Там осень без участья в ворожбе
И некому напомнить о себе,
Не знаю, сможешь ли, вечерняя пора,
Уйти безропотней, чем прежде приходила,
Покуда музыка смирения добра,
Но слишком помнит, что со мною было, –
Не знаю, станешь ли – решишься ли, верней,
Быть только памятью – но всё-таки достойной
И дома этого – пристанища теней,
И света этого – жильца зари спокойной.
Так осень поздняя в раздумии стоит
Ещё не высказав желаемых обид,
Ещё грядущего не чует, не клянёт,
И никогда, пожалуй, не поймёт –
Так что же было обещаньем?
Не долговечнее ль незримая черта,
Меж тем, как соками растений пустота
Наполнит жертвенные чаши,
Меж тем, как холодом терновым обобьёт
Но струны певческие всё же не сорвёт
Затем, что близится прощенье.
Так разрываемая возгласами грудь
И ты, ушедшая, в душе моей побудь
Единственной заложницей страданья,
И ты, шагнувшая в безлиственную дрожь,
Сама не ведая, дарившая так много,
Возникнешь новою – и всё ж не перейдёшь
Распознать знакомое струенье –
Созиданье? – нет, сердцебиенье,
Прорицанье, рвение, забвенье,
Состраданье, – вот она, зима!
Серебренье, веянье, порханье,
Привыканье, тленье, придыханье,
Пониманье, жженье, полыханье,
Тайники, задворки, закрома.
Ну-ка вынем джинна из бутылки,
Поскребём растерянно в затылке,
Превратим в песчинки, – полетим
В никуда, – с волшебными часами
Заодно – и даже с небесами
Не в родстве ли? – может, с чудесами
Всё, что проще, видеть захотим.
Не затем я гибнул, воскресая,
Чтобы мгла куражилась косая
Над землёю, – столькое спасая,
Обрести пристанище в тиши
Помогло мне всё, что было близким,
Что высоким было или низким,
Было с ростом связано и риском –
Вот и стало памятью души.
Где-то кружится дыма колечко,
Кто-то выйдет, смеясь, на крыльцо,
Тает свечка и топится печка, –
Ты к звезде поднимаешь лицо.
Средь мерцающих в небе огней –
И мирские громоздкие драмы
Рассыпаются в прах перед ней.
Неизведанной силой тревожа,
Несгибаемой правдой светла,
Так на вещее слово похожа,
Не случайно над миром взошла –
Сохранять на распутьях умея,
Сокровенному смыслу верна.
И не свойственна ей маета –
И доверишь ты ей откровенно
Всё, что складкой лежало у рта.
Всё, что ею даровано – свято,
И в снегах киммерийской зимы
Постигаешь пугавший когда-то
Ропот века, плывущий из тьмы.
Привыкший делать всё наоборот,
Я вышел слишком рано за ворота –
И вот навстречу хлынули щедроты,
Обрушились и ринулись вперёд,
Потом сомкнули плотное кольцо,
Потом его мгновенно разомкнули –
И я стоял в сиянии и гуле,
Подняв к востоку мокрое лицо.
Там было всё – источник бил тепла,
Клубились воли рвенье и движенье,
Земли броженье, к небу притяженье,
Круженье смысла, слова и числа, –
И что-то там, пульсируя, дыша,
Сквозь твердь упрямо к миру пробивалось, –
И только чуять снова оставалось,
К чему теперь вела меня душа.
Бывало всё, что в жизни быть могло,
И, как ни странно, многое сбывалось,
Грубело пламя, ливнями смывалось
Всё то, что к солнцу прежде проросло, –
Изломанной судьбы я не искал –
И всё, как есть, приемлю молчаливо,
Привычно глядя в сторону залива,
Где свет свой дар в пространстве расплескал.
Страны разрушенной смятенные сыны,
Томимы призраками смутными войны,
Уже входящие в немыслимый провал,
Где чудом выживший, по счастью, не бывал, –
Она заманивает вас к себе, зовёт
Нутром распахнутым, предвестием обманным
Приюта странного, где спящий проплывёт
В челне отринутом по заводям туманным –
И нет ни встреч ему, ни редких огоньков,
Ни плеска лёгкого под вёслами тугими
Волны, направившейся к берегу, – таков
Сей путь, где вряд ли спросят имя,
Окликнут нехотя, устало приведут
К давно желанному ночлегу,
К теплу неловкому, – кого, скажите, ждут
Там, где раздолье только снегу,
Где только холоду бродить не привыкать
Да пустоту ловить рыбацкой рваной сетью,
Где на руинах лиху потакать
Негоже уходящему столетью?
Сочинителях книг запоздалых
Индевеющих листьях, о тех
Улетающих к югу пернатых,
Что в лесных обитали пенатах
Непременно напомнит о прошлом,
От которого жарко подошвам
Пересыпанном зернью росы,
Там, где ржавыми вбиты гвоздями
Что томит меня ночью туманной,
Что аукнется тьмой безымянной,
Что-то нужное сердцу – а там
Что тревожит меня под сурдинку,
Как-то зябко становится вдруг,
Воровская ли ветра походка
И луны ведовской полукруг
Навевают под утро такое, –
Но стоишь, позабыв о покое,
Средь этих крыш с оставшейся листвою,
Быть может, я чего-нибудь не скрою –
Хотя бы мыслей, связанных с тобою,
Покуда жив, сей белый свет любя, –
Но видит Бог – далёкий от смиренья,
Вкусивший от щедрот уединенья,
Зимы превозмогая наважденье,
Чуть слышно говорю я для тебя.
Теперь нас разлучила отдалённость,
Пред-искренность и неопределённость,
Тропы береговая убелённость,
Покуда процветает вороньё, –
И в граянье, над городом кружащем,
Плач по годам почую уходящим,
Где в слове длилось вещем и болящем
Морозной мглы мне чудится квадрига
За лесенкой искрящеюся Грига,
Земля одолевается, как книга,
Растения без возраста – в тиши,
А музыка – волшебной голубятней
Среди двора, – и чужд ей толк превратный,
И смысл её, как вздох тысячекратный,
Куда как дорог нынче для души.
Увидеть бы мне друга в эту пору,
Затеять бы о прошлом разговоры,
Исполненные честности укоры
Услышать бы, чтоб сердце отогреть, –
За стогнами над вставшею рекою
Пойдём бродить, растерянные двое,
И сумерки – нахохленной совою,
Крылом позёмки скрытою на треть.
Туда, куда нам не вернуться,
Куда не выйти в полутьме.
Глотать потери горький сок.
Приходит сумрак вечерами,
Как некий гость, к оконной раме –
А мир просторней и верней.
А мир осознанней стократ,
Сгущает лезвия надбровий,
Не устоит пред этим взглядом,
Зане смутился где-то рядом,
И что мне делать с этой мглой
Где сыплют пригоршнями сказок
В котлы с расплавленной смолой?
Может каждый: долго ли спросить? –
Но тебя не просто разумею,
Если счастья выпало вкусить.
Как в закате щуриться прохожим,
Так и нам ресницы опускать –
Потому так пристально итожим
То, что нам не век ещё искать.
Хвойный дух, по-зимнему домашний,
И тепло негаснущих свечей
Обернутся близостью незряшной
Небывалых странствий и речей.
Холод рук окажется горячим,
Позвоночник жаждой обожжёт
Приближенья зрения к незрячим
И уменья слышать наперёд.
И велик, подобно пробужденью
Огонька в пустыне за окном,
Каждый миг, несущий впечатленью
Продолженье в опыте земном.