Embedded Files
Поэзия диаспоры
Ирина ЕВСА (УКРАИНА)
Живёт в Харькове. В 1987 году окончила в Москве Литературный институт им. А.М. Горького. С 1978 года – член Национального союза писателей Украины. Член международного Пен-клуба. Поэт, переводчик. Автор десяти поэтических книг. Перевела для издательства «Эксмо» стихи Сафо, гимны Орфея, «Золотые стихи» Пифагора, свод рубаи Омара Хайяма, гаты Заратустры, «Песнь Песней», псалмы Давида. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Звезда», «Знамя», «Радуга», «Крещатик», «Интерпоэзия», «Человек на земле», в альманахах «Стрелец», «Новый Берег», в различных сборниках и антологиях. Лауреат премии Международного фонда памяти Б. Чичибабина, премии «Народное признание», лауреат конкурса «Литературный герой», лауреат премии журнала «Звезда». За книгу стихотворений «Трофейный пейзаж» награждена Международной литературной премией имени Великого князя Юрия Долгорукого.
Стихам Ирины Евсы присущи такие очевидные качества, как естественность интонации и свобода поэтического высказывания. Евса никогда не форсирует голос, ей претит декларативная пафосность, она не стремится орнаментировать стих, гонясь за внешними эффектами, как это порой случается. Система образов и метафор, воплощающих её яркое художественное мировидение, органична и при всём своём богатстве не предлагает читателю ничего лишнего.
Точность слова и звука лишь подчёркивает серьёзность разговора, который поэт ведёт с читателем. При этом – никакой дидактики, а открытое стремление к диалогу, часто не лишённому иронии, так же очевидно. Евса – один из самых крупных поэтов своего времени. Грустно, если кому-то в профессиональной среде это ещё неясно!
Д. Ч.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
* * *
Теплоход, покачнувшись, отлип от пирса.
А тебя позабыли, почти как Фирса,
в том приморском селе, что легло ничком
вдоль холма; где, на пришлых взирая влажно,
словно баржи, коровы гудят протяжно,
переполнены солнцем и молоком.
Зря кичился остатками интеллекта:
здесь его расплескал без усилья Некто,
засветивший под окнами вместе с тем
эти синие (как там их на латыни?),
злонамеренных гусениц запятые
и тире начертав на скрижалях стен.
Ты научишься быт собирать по крохам,
не завидовать ночью любовным вздохам
квартирантов, на берег спешить с утра,
где по дну пробегают златые сети
гибких бликов и держат маршрут в секрете
облаков приграничные катера.
Сменишь туфли на шлёпанцы. Экономя,
продавщицу найдёшь себе в гастрономе,
чтоб, харчей дармовых волоча суму,
вверх ползти, как разболтанная дрезина,
под гнусавое блеянье муэдзина,
достающее госпиталь и тюрьму.
И поскольку душа твоя отбесилась,
темнокожий и тощий, что абиссинец,
ты – взамен патетичного «аз воздам!» –
будешь, с наглой ухмылкой на волны пялясь,
всякий раз демонстрировать средний палец
проносящимся мимо большим судам.
* * *
А. Дмитриеву
Шумные, словно античные боги,
В древних Отузах ползём по дороге.
Ноет дитя, мельтешащий у ног
К нам приблудившийся лает щенок.
Сколько молчанья в безлиственных лозах,
слева застывших в трагических позах, –
клоны Медеи, сошедшей с ума.
Морщится сторож: такая зима.
Вот оно, озеро это лесное.
Здесь и достанем вино разливное!
Сыра косичку, лепёшки кругляш.
Хнычет ребенок: он хочет на пляж.
…Как ни крути, а карабкаться надо
в гору вдоль каменных чаш водопада,
где асфодели на склонах цветут.
Надо, но лучше останемся тут
в небо глядеть, опираясь на локоть,
пить, огурцы малосольные лопать,
вирши чужие бубнить вчетвером,
в то, что античные, что не умрём,
веря, как эти у глади озёрной –
вредный ребенок и пёс беспризорный –
на загрубелой от зноя траве
впавшие в сон – голова к голове.
ГУРЗУФ
О. Ермолаевой
Переливаясь, как хвост павлиний,
волны качают башку буйка.
Ветром растянуты кроны пиний,
словно залётные облака.
Видно застрявшим на перевале,
как разбегаются по горбу
тесные улочки, что едва ли
вместят коня и его арбу.
Не задержавшись на жёлтом дроке,
дымка, плывя, переходит в дым,
вялящий пришлых на солнцепёке,
словно полоски медовых дынь.
Эти скворечники, эти клети,
берега втянутая дуга,
где с пирожками на парапете
мы – шелупонь, шантрапа, лузга.
И, покачав бирюзу во взоре, –
«Ах! – выдыхаешь ты, – ну, кино!», –
как беспризорник, что ехал к морю
около года, и – вот оно.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Таксиста нанял, торопился.
А что увидел? — плавный склон,
песчаный пляж прищепкой пирса
к прибою хлипко прикреплён.
Утёса выветренный голем,
где шпилем вытянут баклан.
И ангел облака над морем
парит, кренясь, как дельтаплан.
В пивнушке танцы-обжиманцы.
Кликуша к щёлочке приник,
бурча: «Придут американцы —
ужо напляшетесь при них!»
Свет, помутнев, смывает горы,
и проступает полоса
военной верфи, где линкоры
в закате плавят корпуса.
Но, раздувая бисер капель,
они бросаются в отрыв —
на юг, в страну пурпурных цапель
и пучеглазых плоских рыб.
А ты сидишь, славянский турок,
следя, как в трубчатой волне
то красный фантик, то окурок
всплывают, мстя голубизне.
И, заливаясь едким потом,
но выбив пробку из бухла,
оглядываешься: ну что там?
А ничего. Ни свет, ни мгла.
Самсунгов теньканье и нокий.
Волны расхлябанный гавот.
Белея, тапок одинокий
вслед за линкорами плывёт.
Елена Ермакова[1]. «Полдень»
* * *
А. Пурину
Смуглеет воздух. Левая щека
несуетным касанием согрета.
Закатных волн китайские шелка
мигают иероглифами света.
Очистив от непринятых звонков
мобильник, ловишь мутными глазами
двоих, что с пузырями рюкзаков
бредут, в песок заплёванный вгрузая.
Мозг бредит пармезаном и вином —
блажной эпикуреец, он же стоик,
банкир и побирушка, два в одном,
солончаков сезонный параноик.
Торчи у моря, где на глубине
ревущий скутер взвился, как торнадо.
Ты в лузгающей семечки стране
покинут всеми, — так тебе и надо.
С утра — нектар колючий, он же «ёрш»,
потом обед с чекушкою невинной.
И не заметишь сам, как запоёшь,
продрав глаза, на мове соловьиной
ну что-то, вроде «там-тарам- ура!»
Уже давно, как телом, так и духом,
ты выступаешь в весе комара,
назойливо зудящего над ухом,
пока питье торопится ко рту
и водорослей гибкая солома,
скорбя по волосам Авессалома,
меж черных глыб сбивается в колтун.
НА ЗАКАТЕ
Народ разбредается. Море играет в молчанку.
Заезжий водила на камне оставил мочалку
и белый обмылок, – мол, свет не без добрых людей…
Предвечный художник рисует своих лебедей,
слонов и жирафов. Топлёное небо. Сангина.
Славист иноземный в шезлонге читает Сапгира;
то бровью собольей поводит, то лыбится гот.
– А Блока слабо ли? – Ja, ja, – отвечает, – вот, вот!
И, кажется, дразнит: «Ну что вы! Да в этом ли горе?»
…В итоге сойдёмся на вязком яичном ликёре
(немецкое качество!) и украинском борще,
утратив надежду, что можно сойтись вообще.
В сердцах отмахнусь, как в трактире от мухи липучей.
Уж лучше, приятель, на этот зверинец летучий
глазеть зачарованно, головы в небо задрав, –
тут спор неуместен: жираф, он и в Кёльне – жираф.
Так нет же, талдычит о русских корнях декаданса,
мол, Белый чудил, Мандельштам на дурняк объедался
пирожными... Баржа, отходит, огнями дрожа…
И нет для реванша ни гонора, ни куража.
Нахохлился. Скоро: «Карету мне, – крикнет, – карету!»
С опаской глядит на шестую мою сигарету,
глядит с омерзеньем на косточки вишен в песке.
Опасная жилка пульсирует в левом виске.
И надо б загладить пустую размолвку на пляже.
Но слово буксует, а мысль, заблудившись в пейзаже,
обмякла и сникла, как вялая эта волна,
что даже обмылок не в силах слизать с валуна.
ПАМЯТИ КОКТЕБЕЛЬСКОЙ «ЗЕЛЕНКИ»
Вернуться мошкой, мелкой сошкой на холм шиповниковый, где
висят растянутой гармошкой ступени от плато к воде.
Там на любые неполадки ответом – кружка да ушат.
Там две линялые палатки в ночи цикадами шуршат.
В одной торчит живым протестом мучитель струн, обидчик нот,
в другой воюет с бледным текстом создатель пауз и длиннот.
И мигом, – только просвисти ты, что есть вино и пастила, –
все гомосеки, трансвеститы и просто голые тела
рванут наверх, как стайка блазней, как подтверждение, верней,
того, что жизнь разнообразней привычных сведений о ней…
Там, уподобившись обломку тысячелетних горных сот,
на красных водорослей ломку глядишь с непуганых высот.
И никакого, блин, модема в пейзаж не втиснул телеком.
Лишь чайник, черный, как Мандела, плюётся белым кипятком.
* * *
Два твоих темно-серых вблизи
расплывались в единое око.
Налетая с востока,
ветер мял жалюзи.
От стекла отслоившийся свет
колебался полосками пыли.
Второпях не купили
хлеба и сигарет.
К животу прилипая, живот
крупно вздрагивал пойманной рыбой.
Либо дождь окроплял меня, либо
твой взыскующий пот.
Паутиной окружность ведра
оплетали домашние мойры.
Запах моря и мойвы
заплывал со двора.
…и когда, прошуршав по траве,
шумно взмыла залётная стая…
…и когда мы распались на две
створки, словно ракушка пустая, –
ты на влажные бёдра, спеша,
натянул полинявшие джинсы,
словно заново сжился
с мыслью, что хороша
жизнь, прищуром июньского дня
соблазнившая выйти за пивом…
а проснуться счастливым
можно и без меня.
* * *
Спохмела размышляя о том, как недолог
путь из греков в варяги,
на холме возлежит бесполезный филолог,
дует воду из фляги.
Ночью драка де-факто была и де-юре;
шум в кофейне и столик,
под который заполз прославлявший Петлюру
самостийный историк.
И пускай бы камлал себе, лишь бы при этом
не в своё не совался.
Но в пылу он прошёлся по русским поэтам –
и филолог сорвался.
…Снизу лупит волна в Золотые Ворота.
В отупении тяжком
слышит он, как ползёт муравьиная рота
по разбитым костяшкам;
как скрипят сочленения сосен сановных
в заповедных оффшорах,
где на ближних горбах – лишь глухих и сонорных
стрекот, блеянье, шорох.
Облысевшие кручи лоснятся халвою
в синем воздухе плотном.
И страницу загнул под его головою
недочитанный Лотман.
Но, белея вверху, как провизор в аптеке,
некто, мыслящий тонко,
на блажную мольбу: «Поднимите мне веки!» –
отвечает: «А толку?»
УТРО АХАВА
Утренний поп-арт яичницы-болтуньи.
Солнце расплескалось по столу.
Ёрзает пчела в малиновой петунье,
ввинчиваясь в лакомую мглу.
Муторно Ахаву: комары заели,
в ближний бар не сунешься – долги.
В летней кухне чадно: у Иезавели,
как всегда, сгорели пироги.
Притащилась, блин. Седые патлы – в сетке.
Взять бы да и вытолкать взашей.
Лишь одно и греет – мысли о соседке:
двадцать пять и ноги от ушей.
Вон её законный топчется, толкая
тачку, полную камней.
Попусту ишачит. Крым – земля такая:
жить – живи, но не пускай корней.
То ль хохлы татар под зад ногой – и с горки,
то ль хохлов – Москва.
А ему плевать на местные разборки.
Он ваще – мордва.
Хошь – ползи на пляж травиться беляшами,
хошь – до ночи режься в дурака.
Море, говорят. А что оно? – большая
лужа да мигалки будяка.
Разве что соседка. Шевельнет губами
вместо «здрасьте», – и в паху Спитак.
В щёлку подглядел, как шла она из бани:
родинка меж чреслами – с пятак.
Жаль, не для него подвижная монетка,
он бы разобрался, что к чему.
И, озлясь, Ахав плевком сбивает метко
на цветке зависшую пчелу.
* * *
Побив горшки с державой нелюбви,
Перемещаясь в край беззлобных янки,
Белугой в самолёте не реви,
Нашаривая склянку валерьянки.
Но – вовремя припомнив, что дана
Вторая жизнь, и всеми позвонками
Поймав её вибрацию, – вина
Глотни, ну да, того, что с пузырьками.
Квадратных метров, нажитых вдвоём
И порознь разбазаренных, – не жалко.
А если речь о книгах, то в твоём
Бауле – электронная читалка.
В ней сжато до размеров портмоне
Всё, что рука снимать привыкла с полки.
– Но те закладки, где сирень Моне,
Картофель Фалька, шишкинские ёлки?
Но те страницы, где карандаша
Усердье; где, потворствуя капризу,
Распята комариная душа,
Как буква «ж» на пятой строчке снизу;
Ресницы скобка, крошки табака,
Меняющие смысл в бессмертных фразах,
Как запятые? – Брось. Два-три глотка –
И ты увидишь небеса в алмазах,
Весну в Фиальте, девушек в цвету
И этого, что прежде был тобою,
Субъекта с карамелькою во рту,
По родинке над вздёрнутой губою
Опознанного в аэропорту.
* * *
Вина, давно сгустившегося, кварта.
Замызганной солонки хохлома.
Лица географическая карта,
где реки разбегаются с холма,
притоки разветвляя от углов
рта к подбородку. Вряд ли в эти русла
заходит хоть какой-нибудь улов.
Начало ноября. Старухе грустно.
Сидит, в окно уставясь. Ржавый лист
вдоль мутных стекол мечется… Вздыхая,
той, позапрошлой, жизни протезист
ей докучал: «О чём глядите, Фая?»
И впрямь, при лампы слабеньком накале
О чем она глядит? Или о ком? —
цепляясь полинявшими зрачками
за ломаный просвет, куда гуськом
бредут все эти хавы, ривки, мотлы
под скрипки незатейливый мотив,
деревьев перевернутые метлы
на спины облаков облокотив.
ПЕРЕВОДЯ С КИТАЙСКОГО
Этери Басария
Восседать на одном из выцветших берегов,
суетливых комах не смахивая со лба,
и глядеть, как сплавляет время твоих врагов
по реке Гань Ба.
Ну, вот этот, к примеру, льстивший тебе в глаза –
сочинитель доносов – знатный был эрудит.
А теперь слюдяная, узкая стрекоза
на ключице его, посверкивая, сидит.
А вон тот, фарисей, косивший под простака,
был в манёврах своих расчетливей, чем главбух.
Но во рту его – вместо грешного языка –
нынче лотос речною сукровицей набух.
Следом – третий, четвертый…Чем же ты их достал,
не дающий острастки мухам и комарам,
не зачисленный в роту гибнущих за металл?
Всех и дел-то: бумагу тушью в ночи марал;
да лепёшки ломоть крошил наугад линю,
под речёвку сверчка и плюханье жирных жаб
наблюдая, как неулыбчивую луну
облачает ночное облако в свой хиджаб.
…Пятый, следом – шестой. У замшевых камышей
тормозит их зелёной заводи западня.
Так рядком на крыльце выкладывает мышей
деловитая кошка: мол, похвали меня.
Отвернуться, уйти. А дудки тебе! Смочил
дождик рыжую глину в малом твоем порту.
И щетина травы растёт из твоих морщин,
и лишайник ползёт по каменному хребту.
[1] Елена ЕРМАКОВА родилась и выросла в Санкт-Петербурге. Закончила художественное училище им. Н.К. Рериха на отделении реставрации. Затем училась в педагогическом университете им. А.И. Герцена на факультете Философии человека. В 2009 году переехала в Брюссель. Периодически пишет картины. Участвовала в небольших выставках в Брюсселе.
Page updated
Google Sites
Report abuse