anikina-olga-2014-8-1

Поэзия метрополии

ДЕБЮТ

Ольга АНИКИНА

Родилась в Новосибирске. Окончила Новосибирский медицинский институт, кандидат медицинских наук. Публиковалась в газете «Вечерний Новосибирск», в «Литературной газете», в сетевом журнале «Подлинник», «Русский переплет», в журналах «Сибирские огни», «Дружба Народов», «Волга», «Дети Ра» и др. Студентка Литературного института им. Горького, семинар поэзии Г.И. Седых. Автор трёх поэтических сборников. Живёт в Сергиевом Посаде. Работает врачом.

Стихам Ольги Аникиной доверяешь сразу и безоговорочно. Может быть, потому, что это не просто стихи, а ещё и нечто вроде экзистенциальных внутренних пейзажей удивительной глубины и достоверности. Причём, это не только её собственный, авторский мир, но и редкая по нынешним временам попытка заглянуть в экзистенциальный пейзаж ближнего – человека, живущего в твоей стране, городе, на улице по соседству. Заглянуть, осмотреться, вчувствоваться и попробовать понять, принять и разделить нечто общечеловеческое, равно «тормошащее душу». И сделать это, не побоюсь определения, в едва ли не евангельском духе – с любовью и доверием, «страдая серебряным светом под кожей».

О. Г.

* * *

Это воздух такой: с каждым днём холодней.

в нём отчётливей звуки и контуры резче.

Это возраст такой: поумневших детей

осторожные дружбы и редкие встречи.

Это, в общем, про многих, кому повезло

жить вдали друг от друга в счастливом покое.

Это время, когда вечерами тепло

одному, если плед и коньяк под рукою.

И скользишь мимо лиц и событий и дат,

и звенит листопад, и шуршит автострада.

Это просто пора, когда нечего ждать,

да никто и не ждёт, никому и не надо

снова верить во что-то, до сжатых пружин,

окрестясь, оголенной проводки касаться…

В холода как-то легче казаться чужим.

Как-то проще казаться.

* * *

Электричество вырубил, выключил газ,

взял рюкзак, запер двери и с Богом.

Человек из Москвы уезжает в Луганск,

он не верит газетам и блогам.

Может, горько ему, может, страшно ему...

И в нахлынувшей гари закатной

по железному тросу в кромешную тьму

опускается ящик плацкартный.

А земля накренилась и воздух звенит

между взрывом и залпом картечи.

Как ты хочешь всё это собой изменить,

что ты можешь один, человече?

Правда лупит навылет, что сделаешь с ней?

Нет конца раскалённому лету,

и фонарные блики всё злей и больней.

– Ничего. Просто еду и еду.

* * *

Тысячу дней в неделю сейчас и впредь

молча ходить на службу и умереть

тихо и незаметно, среди вещей,

карандашей, бумаг, пылевых клещей.

Как тебя звали, в чём были смысл и цель,

кто за тебя доносит твою шинель,

чьи-то бока до дыр изотрут сукно,

страшно подумать, и оттого смешно.

Страхи привычны, выверен счётчик дней.

Страшно внутри, снаружи – ещё страшней.

Не покидай бессмысленный свой уют.

Здесь или там, тебя всё равно убьют.

* * *

стекают фонари по льду, и свет

полоской

я по забелина пройду, сверну

в хохловский

из тупика по мостовой, наощупь

слепо,

в руке огарок восковой, как будто

слепок

двух неделимых половин, и ты

бессмертен

по эту сторону любви,

на этом свете.

а я давно уже на том, я –

параллельно.

пути трамвайные крестом, в дыму –

аллеи

всплываю вверх, иду ко дну, уже

не больно.

я на покровском поверну

в подколокольный.

* * *

Сквозь бессонье не чувствуя счастья, не чувствуя тела,

поднимаешься в паузе, как предусмотрено темой,

раскрывается кокон, сминаются простыни комом,

и лицом воспаленным ныряешь в reality, common.

Там, где каждый – звено и рычаг, на другие похожий,

там ты ходишь, страдая серебряным светом под кожей,

и в глаза залетают песчинки, и льётся дремота

с берегов, где давно ни души, ни вина и ни мёда.

* * *

я говорю: привет, ты говоришь: приват.

но голос мой – чтоб петь, тело – чтоб согревать,

больше ни для чего. в этой стране слепых

кормят с руки или же бьют под дых.

холод, боязнь собственной наготы.

– в полдень, скажи, где отдыхаешь ты?

– там, где чернеет кедр, в золоте эйн-геди,

пей молоко и мёд, и всё-таки уходи

в свой галаад,

назад,

смоква и виноград.

и утекаешь сквозь.

и проплываешь над.

* * *

Бульвары, третье и садовое.

Круги заезженные, дантовы.

Под фонарями двухголовыми

ютятся липы бородатые.

Пока вовсю чадит над пробками

огней малиновых горение,

ты в круге тесном, как на проповеди,

стоишь и учишься смирению.

И кинолентой сумрак тянется,

а день необъяснимо короток,

когда спешишь под вечер в пятницу

туда, куда спешит полгорода –

в свою нору, в своё убежище,

где за стеной соседи лаются,

туда, где ненависть от нежности

ничем в тебе не разделяются.

* * *

затекая в предсердье

застывающим синим,

наступает предсмертье,

выдыхая предзимье.

темный кобальт и смальта,

силуэты в тумане,

перволёд на асфальте,

первоснег над домами.

и плетёмся мы сами,

выдыхая простуду:

кровяными тельцами

вдоль пустого сосуда

в даль пустого района,

где деревья как мётлы,

где за каждым проёмом

то замёрзший то мёртвый...

спины мусорных баков,

простота эпилога.

он всегда одинаков.

ты не плачь, ради Бога.

* * *

Покинуть холод, ржавь его и медь,

октябрь, и небо цвета аметиста

покинуть, и навеки онеметь,

сложив права на звонкое витийство.

Смиренно слушать море, в двух шагах

найти жильё, бродить по влажной кромке,

и утром находить на берегах

погибших слов корявые обломки,

и жить в тепле, и умереть в тепле,

средь нищеты, обставленной вещами,

где стол и стул.

И лампа на столе

стоит, едва пространство освещая.

* * *

Звенят ледяные котлы. Прилипает

дыхание к стеклам. Как будто слепая,

проходит собака в собачьем плаще,

а больше прохожих не видно, не слышно.

Повисли деревья, движенья излишни.

Набросок, исполненный в карандаше.

Паук паутиной дома оплетает,

и тихо от лета душа отлетает,

и легче смиряться, и проще терять,

и, кажется, город ползёт еле-еле,

и сонные горцы в унылых газелях

сидят и гортанно туман матерят.

И кожа горит от уколов игольных.

Гудение меди и гул колокольный

во мне раздаётся сильней и сильней,

болит неизменно, и, чтоб не болело,

туман, обложи меня справа и слева

холодной сиреневой ватой своей.

* * *

Когда возвращаешься, лучше не помнить имён.

Ты нем и прозрачен, как дым, или дождь, или оклик.

Исколотый каплями, воздух слегка искривлён,

И в нем накренились деревья, и травы промокли.

Заброшена пасека, дом у протоки снесли.

На ветке заломленной поздняя, горькая завязь.

А ты просто мимо течёшь, не касаясь земли,

Холодной рукой ничего, никого не касаясь.

* * *

Когда ты отвыкаешь ждать,

мир не меняется, конечно.

Ползут пустые поезда

по рельсам памяти кромешной,

и пыльное плывёт окно,

средь фонарей-протуберанцев,

и ни перронов нет, ни станций,

и нет смотрителей давно.

И километры позади,

ночным окутанные паром,

там дремлет сольвейг, смерть сидит

«по-англицки, пред самоваром»,

а впереди лишь тишь да гладь,

и горизонт дрожит, как нитка…

А ты…

Ты отвыкаешь ждать.

Смешная, глупая попытка.