Поэзия диаспоры
Андрей ГРИЦМАН (США)
Поэт, эссеист, пишет на русском и на английском. Один из ярких представителей русского литературного зарубежья. Автор нескольких книг стихов и эссе. Основатель и главный редактор журнала «Интерпоэзия». Работает врачом. Москвич, живущий на Манхэттене на берегу Гудзона.
Консультант журнала «Эмигрантская лира».
Характерная черта поэзии Андрея Грицмана – исповедальность. Он не боится раскрыть своё переживание, свою боль перед читателем. Но это ни в коем случае не истеричная жалобность, не бьющая сентиментальность. Это – мужской разговор в доверительной интонации. От житейского сюжета к библейской теме, от короткой зарисовки к балладному полотну, от глубокого размышления к эмоциональной вспышке – раскрывается дневник души поэта. А непредсказуемое развитие его стиха, о чём мне уже доводилось писать, прочно удерживает внимание сопереживающего читателя.
Д. Ч.
Быт в междуцарствии рая и яда.
«замороженного винограда».
Ты когда-нибудь снова входил в свою прошлую жизнь,
где твои зеркала висят по текучим стенам?
Проснись, говорит она, говорю: Проснись!
Это только ночная дикая пена.
А ты как зомби идёшь один, говоришь с детьми.
В голове крутишь Солярис, чай пьёшь с тенями.
Проснись, живи третью жизнь: она всё твердит.
О чём говорить, когда близкие приходят за нами?
И чтоб ты ни делал, куда бы ни шёл,
заломив на седой голове незримую кепку,
Далеко не уйдёшь. Так зияет неровный шов.
Ползёт, на живую нитку любви сшитой некрепко.
Так всё узнаваемо, зримо при свете сквозного дня,
больнее и резче, чем донной бензодиазипинной ночью.
Как жить-то можно, теряя, бросая, раня, но льня,
Когда время не лечит и боль пульсирует горше?
Вот и Швеция за иллюминатором оконным,
значит зря считали ядерным полигоном
я имею в виду Армии, Флота, и из ЦРУ.
Но небесных флотилий столько в порту,
что можно журнал открыть беззаботно:
«Очевидец», «Нью-Йоркер», всё одно.
Так долго летим, что невмоготу.
Подспудно, подводно звучит:
ча-ча-ча бубнит из наушников
Так странно, до Швеции лишь рукой,
а там и Арктики белые флаги,
в безбрежно белом белые стяги.
Где-то Исландия мечена мелом.
След самолёта белым стихом.
И вот на экране в наивной радости:
выжили и отныне: Швеция, Дания,
глядишь, закат пока не погашен.
На том и висим. Голоса связка
тянется в тёмно-воздушный провал.
Куда я лечу? Засыпая, напрасно
тычется в мертвый экран голова.
Я вернулся взглянуть, как живётся снаружи,
или просто вздохнуть, повторить своё имя.
Я увидел: бульвар наполняется паводком света
и деревья стоят все в пуховых платках хлорофилла.
Я проснулся легко, помня только о сыне.
Отойди на минуту, подумай, а может быть этот остаток,
быстрый спазм полусна, он и служит моим оправданьем.
Пресловутое чудо мгновенья остановлено гипсовым взглядом.
Это странное чувство, которое, с первого взгляда,
нарушает людьми предназначенный сердцу порядок.
Я прошу: загляни через слой неразборчивой плёнки,
сквозь коросту годов. Ты увидишь, что нету ошибки.
Это слой наносной, скорлупа, оболочка, но, как у ребенка,
там мерцает изменчивым светом тепло сердцевины.
И как в детстве предчувствия горькие всхлипы.
Мы идём по пустеющим улицам, гадая, насколько
чья-то доля вины тяжелее в последнем итоге.
Не волнуйся, мой милый, сказала усталая Ольга,
это просто душа ещё постарела немного,
всё равно под конец будет всем одинаково больно.
И недолго нам ждать. В парке гулко.
Дорогие места отзвенели стеклянной листвою.
Каменистый ручей к декабрю замёрз ненадолго.
Вот Thanksgiving, и пригороды Вашингтона
по утрам застывают на дне голубого раствора.
Это северный Юг, где мы когда-то любили
синь газонов и реку в дремучих лианах.
Храм мормонов эмблемой Мосфильма на звёздном экране.
Всё останется, но постольку-поскольку
остаётся хоть кто-то из тех, для которых не странно
расставлять бесполезные вещи на время по полкам ничейным,
на ничейной земле постоянного перемещенья.
Средь разбитых зеркал мне знакомо лицо анонима,
вновь воскресшего, не просящего о прощеньи,
после четверти века любви, проходящего мимо.
Потому что, раз нету любви – нет и прощенья.
Есть, однако, прощанье. Не то с языком созреванья,
не то с воздухом в мёртво-резервном пространстве.
Когда всё ускользает, остаются хрусталики зренья,
Среди мёртвых окопов – озёрный хрусталь Зарасая,
скифский дар – халцедонный прибой Коктебеля.
Не грусти. Всё равно мы живём на краю Средиземного моря:
дымный запах акаций, ржавый танкер и тающий берег.
Всё пройдёт и остынет. Но есть предрассветное горе.
Когда души расходятся, больше друг другу не веря.
Это значит не верить себе, забыв о потере,
готовить себя к другому, второму рожденью.
Наклонясь над постелью, память вспомнит по воскресеньям
о глубинном тепле, постоит надо мной, и простынет
след её, затихая шагами за дверью.
То ли Джон, то ли Джордж.
Я ушёл, и огонь догорал без меня,
и никто не сидел без меня у огня.
Я зашёл в магазин, и в аптеку, и в банк,
но горящий огонь всё не шёл из ума.
Я давно переехал и в новом дому
напеваю и грустно нормально живу.
Жизнь идёт и привычно зовёт западня.
А огонь всё горит и горит без меня.
Президенты сменялись, и несколько зим,
я скучал по кому-то в какой-то связи.
Говорил и писал и хватал за рукав.
Собеседников круг поседел на глазах.
Жизнь живуча. Я вот – в магазин или в банк,
то присяду к огню, потому что устал.
Я дошёл до угла на мигающий свет
этих фар, и тепло всё дышало мне вслед.
Я живу в новом горьком житейском дыму,
но того же огня я найти не могу.
Отдыхая, сижу у другого огня,
но то пламя горит и горит без меня.
Ядовитых цветов в мерцании бара
сосущие губы в холодном растворе.
В змеиных извивах – левантская пара.
В ползущих потоках греховного пара
лоснящийся треугольник безумья
Бэкграундной музыки медленный зуммер.
Без поводков когтистые девки.
Желанна и страшна исчадия свора,
и сладкая пудра подобьем дурмана.
Внезапно сквозь морок животного гама –
случайно блеснёт блесна разговора.
В табачном тумане полуночной серы
встречается взгляд родной и смиренный.
Он, как музейный экспонат,
подвержен безучастным взглядам.
Там кто-то глянет невпопад,
непоправимый, ненаглядный.
родился, жив, развёлся, выжил.
в чертах неуловимых дышит.
Взглянув, скучая, на портрет,
пройдёт искусствовед воскресный.
Потусторонний донный свет
ему вослед дохнёт из бездны.