2017-2-1

Поэзия метрополии

Геннадий КАНЕВСКИЙ

Геннадий Каневский родился в Москве в 1965 году. Закончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики, работает редактором журнала по электронике. Автор шести поэтических сборников, выходивших в издательствах «Геликон+» (СПб), «Арго-Риск» (Москва), «Айлурос» (Нью-Йорк). Стихи публиковались в нескольких поэтических антологиях, а также – в журналах «Октябрь», «Знамя», «Воздух», «Волга», «Урал», «Новый берег»; переводились на английский, шведский и венгерский языки. Призёр Петербургского поэтического конкурса «Заблудившийся трамвай» (2005); победитель Московского поэтического слэма (в паре с Анной Русс, 2007); лауреат Независимой поэтической премии «П», учрежденной литпорталом Мегалит, и премии «Московский наблюдатель» (обе – 2013).

Стихи Геннадия Каневского – это поэзия редкой смысловой и лексической пластики, поэзия, насыщенная удивительными образными находками. Его поэтическая речь где-то требует напряжённого пристального внимания, а, временами, и усилия для осмысления и проникновения в самую суть художественного посыла, а где-то схватывается и принимается на лету. Пьётся залпом, если угодно, а потом смакуется. Но как бы то ни было, стихи Каневского всегда пронизаны какой-то совершенно особой, искушающей эстетикой для эстетически искушенного читателя.

О. Г.

* * *

осенью раскладывали по отдельности

письма, письма, страховой полис,

и играли то, что нашлось в холодильнике –

битлз, криденс и роллинг стоунз,

а зимою надо бы на кухне за полночь

письма перечитывать, пить вино с ней,

задавать вопросы: «что такое запонки?» –

«это для манжет, но их уже не носят».

говорят, что ходит меж пространством и временем

медленный трамвай на четверо суток.

в нём простая искра добывается трением,

чтобы разогнать подступающий сумрак.

в нём ещё играет чуть слышное радио

из смешного ящика с надписью «ригонда».

в нём ещё чайковский ездил к вивальди –

так и появились времена года.

* * *

выпивает, не утирая рот,

но ему положено быть счастливым:

вот сейчас он медленно запоёт

про грозу, прошедшую над заливом,

про слепящий никелем бензобак,

про литое солнце из пушки в полдень,

как умеют юрьев и, может, порвин –

тарантеллу пальцами на губах.

и тогда закружится возле ног

рыжеватым псом, золотистым смерчем

лютеранский враг, левантийский бог.

этот ветер с моря не даст прилечь им,

понесёт в притон, а потом – в шалман,

за ещё одной, а тогда уж – баста.

за монетой медной нагибаться,

от сухого корня сходить с ума.

так в дыму от выстрела аронзон

не упал, а будто идёт по свету,

над заливом ходит, гремит грозой,

подбирает-ловит свою монету.

на пределе счастья блестит слюда,

шелестит вода, голубеет глина.

жизнь уже наполненная корзина.

смерть ещё нелепа и молода

* * *

мы легли на грунт, – говорит, – мы легли на грунт.

наша жизнь – морзянка, наши стихи – враньё.

не сочти за труд, – говорит, – не сочти за труд,

передай, что это всё – во имя её.

и в газету «правда», свёрнутую в кулёк,

положи ей ну хоть пару моих наград,

ведь она – ребёнок, девочка, мотылёк,

это злые люди всякое говорят.

постучи наверх, – говорит, – постучи наверх,

там механик, он ближе к богу, он завязал.

мы легли навек, – говорит, – мы легли навек,

я ей что-то важное не сказал.

не кричи, не трусь, дыхание экономь.

ты моложе – может быть, суждено спастись.

передай ей наше летнее за окном,

наш рожок сигнальный звонок и голосист.

степь да степь кругом, степь да степь, – говорит, – кругом,

путь далёк лежит, кончается кислород,

в той степи глухой, – говорит, – в той степи глухой...

то ли бредит, то ли на ухо мне поёт.

[охотный ряд]

окорочка, подбрюшья вокруг, подглазья,

ливер, межреберье, прочие безобразья.

легкого зацепи, кума, с требухою –

большего я на этой земле не стою.

а мясники похаживают по ряду,

из-под полы показывают что надо,

гоголем ходят, ходят лесковым резким,

трубочками попыхивают с достоевским.

вы отрубили всё, и остались крохи.

жадные до творенья слетелись мухи.

ходят над дном туземным. роятся стаей.

обло моё. стозевно моё.

и лайяй.

* * *

е. ракитиной

парикмахерская жизнь

где за пазухой у парок

воздух-к-ножницам дрожит

пряди-в-воздухе купают

перережется вот-вот

летний день прозрачный долгий

золотую пыль несёт

в град саратов из-за волги

вот крупичатый калач

в крупном маке лихорадки

весь набор тебе горяч

для туриста без оглядки

а какая боль была

да с годами попустила

помнят в доме зеркала

и небесные светила

в огороде ли нарву

огурцов тебе укропу

вспомню эпоса зарю

вспомню южную европу

или к берегу пойду

вечно кто-нибудь причалит

«калимера» – говорю

«калимера» – отвечают

здесь не море но вода

так сладка как бы морская

то сжимая иногда

всех в горсти то отпуская

как падучую звезду

как неведомую птаху

реки к рекам

крест к кресту

к персти персть

и прах ко праху

* * *

остановись. послушай свысока.

не всё тебе платоны и декарты.

я новичок, я гость издалека,

я бедный странник без кредитной карты.

я россыпью, меня легко в горсти,

без прозвище, без звание, без имя.

слыхали вы, как тут поют дрозды,

где за спиной крылами – амнезия?

поспеет к кофе радостный пострел

глотать газетный спорт и умный кризис.

его ещё не убрана постель,

а он уже литературный критик.

но утром птица лёгкая строка,

но листьев тень прозрачная, сквозная.

возможно, дрозд. я гость издалека,

и местных птиц я голоса не знаю.

* * *

с неба тревожный весенний свет

под ногами вышивка крестик гладь

может быть за каждым приходит смерть

как из школы родители забирать

стоит она на трамвайном кругу

созывая ветер со всех сторон

одноклассники машут и вслед бегут

воробьи галдящие средь ворон

бесполезно просить погулять ещё

лужи грипп мороженое все дела

послезавтра устный потом зачёт

говорящий куст посреди стола

кому наливают вино не мне

под трамвайные звоны издалека

о ком говорят во втором окне

с занавеской оборванной с уголка

* * *

наталье бельченко

почва тверда. караулы крепки.

тихие песни поют у реки.

прячут костры за обрывом.

тот, кто неправильно крестится – враг.

тот, кто отдаст всё именье за так –

тот умирает счастливым.

в лёгких вода, золотая орда,

в окнах – дешёвая бычья слюда.

что там шуршит за стеною,

лучше не спрашивать даже родню:

клоковы-братья пытали одну –

и подавились слюною.

жуть, говоришь? – но осталась одна

радость: живёшь возле самого дна,

будто в стеклянном стакане,

и над собой сквозь придонную взвесь

знай наблюдаешь вращенье небес,

звёздных имён выкликанье.

или, с рогатиной наперевес,

в дальний уходишь таинственный лес,

тот, где, силён и нахрапист,

выйдя из древних домысленных вод,

зверь по тропинке косматый идёт,

четырёхстопный анапест.

* * *

винная лавка, увы, с десяти закрыта.

купим ли? – гадали римляне по полёту птиц,

а я – по тебе, аурелия аурита,

девочка с тысячью лиц.

перелистывать всё – жизни не хватит,

вот и довольствуешься самыми милыми, двумя-тремя

одним – на рассвете, скажем, другим – на закате.

некоторые говорят, это и есть семья.

какое там. встречаться по четвергам в таверне,

когда она приезжает на курсы изготовления новостей,

на сеновале в свежескошенной зелёной люцерне,

в виноградной лозанне, вне городских стен,

или в съёмной корпускуле – ну что ты, что ты,

что ты плачешь, глупенькая, времени до десяти полно,

это седьмой этаж, только птицы высшие сефироты

заглядывают в окно,

только интеллигентским розовым слабым анжуйским,

этой разбавленной кровью, отгородясь

от иной, густой, простонародно-жуткой,

словно надпись над лавкой текстиля «шуйская бязь»,

мы и живы.

нам ноздри травинкой щекочут боги,

когда всё исчезает, и вровень стоит с лицом

золотистая пыль на аппиевой дороге,

случайным поднятая колесом.

* * *

когда седьмые сутки кряд

шумят и стар и млад,

когда придёт заградотряд

забрать твоих отрад –

отдай огонь из очага,

отдай труды и дни,

отринь и друга, и врага,

но пепел сохрани –

летучий морок серых дней,

тоску пиджачных плеч.

ты говорил, что это речь,

но это – нет, не речь,

а луковая шелуха

и прах твоих отцов,

и сказочная шемаха –

пристанище скопцов.

все клятвы (то есть – кол нидрей)

и все обеты – прочь.

словесный мусор, шорох, свей

с тобой уходят в ночь.

вон там с едою и питьём

начальники стоят,

а ты остался со смитьём,

и этим ты богат.

под шепетовкой куркули,

под харьковом махно,

и ты ползёшь путём земли,

а дальше – всё равно,

куда, грохочущий, в огне,

ночной несётся страх

по серой нежилой стране

на тёмных поездах.

* * *

за далью даль сезон спитого чая

за пылью пыль а впрочем знаешь сам

снег отрывает землю от причала

дождь пришивает землю к небесам

и присно говорят тебе и ныне

здесь будут никуда не убегут

прядильные и ситценабивные

и танковый на левом берегу

сентябрь уж наступил ещё до света

вставать зевать и собирать портфель

на русском как провёл понятно лето

на аглицком как звать и сам откель

да что за горе мне сегодня с вами

ну что вскочил петров уймись и сядь

своими говорят тебе словами

перескажи и не гляди в тетрадь

[downshifting]

езди по провинции, говорит, езди.

там изумительная пыль до небес.

хлопает форточками в каждом подъезде

маленький город тому, какой ты есть.

пошурши плацкартами, поувлекайся

у осколка зеркала бритьём лица.

если бы не очередь в билетной кассе,

то и жил бы так, от листа до листа.

или близ города хвалынска, что ли,

направляясь в сонную чухлому,

выйди из автобуса в чистом поле,

заведи протяжное «повем кому».

утренний джоггинг во дворе с бомжами.

мощный дауншифтинг выходного дня.

на пустырь заветный, ой да за гаражами,

принеси позавтракать.

полюби меня.

* * *

подземный флот уже плывёт к тебе

лавируя меж тёмными корнями

с червивым ветром в тёмных парусах

а мы его антенны перископы

ты каждый день проходишь между нами

мы за тобою пристально следим

мы бражники ночные мотыли

мы осторожно подлетаем к лампе

но тут же исчезаем на свету

ты не лови нас даже не пытайся

а то пыльца останется на пальцах

чужая пыль подземных берегов

свистящая прохладная игра

касанье щёк подслеповатой бритвой

и капитан выходит к экипажу

и тихо произносит «виден берег»

и имя твоё тихо называет

все думали что индия ан нет

матросы сходят на берег след в след

их плаванье до ручки довело

их тысячи их видеть невозможно

ходи по ним ступая осторожно

гляди во тьму в покровное стекло

* * *

в такие дни мне легче дышится.

в такие ночи снится мне:

я синий, с предисловьем дымшица,

и букинист на пальцы дышит и

мне цену пишет на спине.

меж днём и ночью вечер замшится,

мышей как мелких мышц возня,

и книголюб, что вышел засветло –

в котомку (а котомку – за спину)

уложит бережно меня.

и я войду в печаль отдельную,

в сон однокомнатный, в ответ

на обязательства, в котельную,

в подвал, на станцию удельная,

туда, где не было и нет.

штамп миндаля библиотечного,

штамм вируса, шершавый двор.

и мельтешение бесконечное,

и смерть проточная и млечная

как оглашённый приговор.

* * *

любой, но чтобы сосны за окном.

пускай дощатый, карточный – но сосны.

пусть будет лишь одно названье – «дом»,

но будет отблеск на закате красный.

и пред тобой, негодным к строевой –

вечерний строй, к морской вовеки годный.

закончен день, сурдиночный и злой,

их музыкою, медленной и медной.

протри, потом поставь свою иглу

из воздуха, и никогда не мимо,

из солнечных квадратов на полу,

из голосов (их называют «гамма»),

все – в очереди, за одним – другой,

и – до реки, до моря, через море,

а там уже столетний лес секвой:

как вы, такой и вам отмерят мерой.

а в воздухе – эфирные тела,

и искры, и горячие светила,

и медленная музыка плыла,

пока на сердце жгло и рассветало.

то закрывал, то открывал глаза,

всё проверял – на месте, не исчезли,

прозрачные, янтарные леса,

как были до, как будут после жизни.

Лев Каплан. «Старый чердак». Акварель на бумаге, 75 x 55 см., 2010 г.