Поэзия диаспоры
Наталья РЕЗНИК (США)
Родилась в Ленинграде, окончила Ленинградский политехнический институт. С 1994 года живет в США, в штате Колорадо. Публиковалась в бумажных и сетевых журналах, таких, как «Новая юность», «Интерпоэзия», Чайка» (Нью-Йорк), «Пролог», «Окно» и др. Победительница турнира поэтов «Пушкин в Британии» 2012 года, победительница в нескольких номинациях, а затем член жюри Всемирного фестиваля поэзии «Эмигрантская лира», автор стихотворных сборников «Я останусь» (Центр книги Рудомино, Москва, 2011 г.), «…и на лезвии живут» (2013 г.) того же издателя.
Перечитывая стихи Натальи, вспомнил одно очень давнее впечатление: творческий вечер Михаила Жванецкого – сплошной хохот, в ответ на парадоксальное остроумие сатирика, а после вечера на пути к метро – грустная задумчивость, переходящая в глубокую печаль. Тут и вечное – над кем смеётесь, господа?
Резник смеётся, оплакивая себя! И мы в этих ироничных стихах прочитываем плач о нас самих! При том, что Наталья Резник – настоящий лирик, поэт надрывной исповедальности…
Д. Ч.
* * *
Из меня вырываются сотни кошмарных зверушек,
И рыдают, и просятся вон, в окружающий мир.
Это значит: я выросла, кончилось время игрушек,
Пионерии, школы, дворов, коммунальных квартир.
Это значит, закончилась прошлая жизнь понарошку,
Та, где мама и папа, с которыми всё нипочем.
Да, я взрослая: чищу на собственной кухне картошку,
Двери в собственный дом открываю своим же ключом.
И чудовища эти, которых не сыщешь капризней,
Бьются, мечутся, просят чего-то, исходят слюной.
Как я выросла поздно из детской игрушечной жизни!
И чудовища странные выросли вместе со мной.
Их незрячи глаза, а их зубы огромны и остры.
Слишком тесно во мне. Слишком громко рычат и ревут.
Выпускаю наружу безумных некормленых монстров.
Если рядом стоишь, не взыщи – и тебя разорвут.
* * *
За границей ветров и погодных прогнозов
Смены света и тьмы,
За пределами стойких январских морозов,
За границей зимы,
Надо льдами, снегами и холодами,
Только над и вовне
Я живу – в мире строчек и слов. И словами
Затыкаю щели в окне.
* * *
Я останусь каждой фразой,
Фотографией, штрихом.
Забывай меня не сразу
И не думай о плохом.
Думай, что союз непрочный
Было год не разорвать.
Забывай меня построчно –
Так труднее забывать.
Забывай меня, но долго.
А во мне на сотню лет
Ты останешься осколком
Справа, там, где сердца нет.
* * *
Разделить бы нам счастья крохи
Идиотам, сиречь поэтам,
На границе одной эпохи,
Где росли за одним буфетом.
Нет ни возраста ни старенья.
Что для вечности наши годы?
Есть одно на двоих горенье.
Мы с тобою одной породы.
Мы с тобой из одной больницы,
Где забытых не навещают.
Нам, наверное, всё простится.
Всех юродивых там прощают.
* * *
В детстве мне сутулиться
Мама запрещала,
И Тверская улица
Вся по швам трещала,
Если неуверенно
Я по ней гуляла,
Если вдруг, как велено,
Плечи расправляла.
Всё валилось, рушилось,
На куски ломалось
Там, где неуклюже я
Просто распрямлялась.
И чужие стены я
Походя разбила.
Места мне, наверное,
Слишком мало было.
КРАСАВИЦА И ЧУДОВИЩЕ
Пишет красавица чудовищу письмо
Про хозяйство, детей, завтраки и обеды,
Мол, ты уж расколдуйся как-нибудь пока само,
В этот раз, к сожалению, не приеду.
Отвечает чудовище красавице,
С трудом заставляя писать свою мохнатую руку:
«Рад наконец от тебя избавиться,
Видеть тебя не могу, проклятую суку!
Не приезжай, ненавижу тебя всё равно
За то, что устал столько лет без толку дожидаться,
За то, что понял давным-давно,
Что не в силах самостоятельно расколдоваться».
Пишет красавица чудовищу: «Не хочу тебя больше знать,
Гад, мерзавец, подлец! (и всякие другие ругательства).
Ты же обещал, что всю жизнь меня будешь ждать.
Не ожидала от тебя подобного предательства.
Будь ты проклят, невменяемый зверь.
Ты же клялся, что будем непременно вместе.
Ну, держись, завтра же приеду теперь,
Выдерну остатки твоей свалявшейся шерсти».
Пишет чудовище: «Прости за звериную бесчеловечность,
Я же чудовище, человечности не учился.
У меня впереди в самом деле целая вечность,
Не знаю, почему внезапно погорячился».
А жена чудовища говорит: «Опять пишешь своей одной?
Хочешь со свету меня сжить, урод и скотина?»
И чудовище плачет рядом со своей женой,
А она чешет ему его горбатую спину.
А красавица читает ответ,
Меняет дату на затёртом билете,
Как обычно, встаёт чуть свет,
Работает, готовит, улыбается детям.
И сходит, сходит, сходит, сходит с ума
До следующего письма.
* * *
На свете счастья нет,
Но есть любовь и боли.
А. Грицман
На свете счастье есть,
в чужих домах,
куда нам входа нет,
в уютных маленьких квартирах, гаражах, на дачах,
в чужих умах
и в семьях, где спокойствие и свет.
Где свет на год вперед оплачен,
оплачен каждый счёт.
А я, как раньше,
счастлива несчастьем.
А как ещё?
АНЕ
Помнишь блики тротуаров
В самом первом сентябре?
В коммуналке – Аристаров,
В третьем, маленьком, дворе.
Во дворе газон неяркий,
Не украшенный травой.
Выбегает из-под арки
Женька Курочкин. Живой.
Вон ты: голые колени.
Без очков или в очках?
Солнцу радуется Ленин
С октябрятского значка.
Стану в сорок раз бездомней
Водку вылакав до дна,
Если ты не вспомнишь.
Вспомни! Я не выдержу одна.
* * *
Веселый мальчик пухлыми губами
Бормочет непонятное, смеясь,
Тряпичных кукол сталкивая лбами,
Солдатиков отбрасывая в грязь.
Когда шалун забудется в кровати,
Зажав конфету в маленькой руке,
Мы встретимся, измученный солдатик,
Среди игрушек в старом сундуке.
СИНЯЯ БОРОДА
В деревне у нас говорили, что я горда,
Независима, свободна и весела,
Пока не пришёл Синяя Борода,
Сказал: «Пошли со мною». И я пошла.
Он запер меня в своём огромном дому,
Приходил иногда ночами как муж к жене.
Он делал со мной такое, что никому
Я б не позволила в самом кошмарном сне.
А потом он себе другую найти решил,
Потому что был молод ещё и вполне здоров,
И однажды ночью он меня задушил
И сбросил около дома в глубокий ров.
Нас тут много таких, мы частенько его честим:
Мол, маньяк и убийца без совести и стыда.
И сумел же вкруг пальца дурочек обвести,
Вот если б опять, так мы бы с ним никогда!
Я тоже в этом клянусь на чужой крови,
Которая с грязью смешалась в проклятом рву,
Но если придет и скажет он: «Оживи», –
Клянусь, что в ту же минуту я оживу.
НЕВСКИЙ
Невский состоит из шумов и обрывков слов,
Толпы, автобусов, машинных гудков.
Я лечу по нему над тысячами голов,
Над устойчивой враждебностью трёх веков.
Я чужая здесь, быть не могу чужей,
Боюсь, что меня давно выдают уже
Голос, глаза, нос, форма ушей
И запись ужасная в паспорте – «ПМЖ».
Я волос, как сказал поэт, не брала у ржи,
Я вообще легко приживаюсь в любой среде.
Мне всё равно, всё равно, всё равно, всё равно, где жить.
Но я не могу родиться больше нигде.
* * *
Где закопан дар лирический
Под асфальт двухслойный,
Где направо сад Таврический,
А налево – Смольный,
Где орали друг на друга мы
Дико и истошно,
Где и весело от ругани
Было нам, и тошно,
Там, где с коммунальной площади
Некуда деваться,
Где я, длинная и тощая,
Праздновала двадцать,
Где бессилием измерена
Ненависть к Отчизне,
Я вернусь туда – уверена –
В следующей жизни.
* * *
Стихотворение живёт
В цепи мучительных беззвучий,
Освободиться ищет случай,
Никем не узнанное, рвёт
Пространство, тянется тревожно,
Ещё не воплотившись в речь.
И нужно только осторожно
Его из воздуха извлечь.
* * *
Мы за встречу сегодня пьём.
Я налью по двести,
Раз уж редко теперь вдвоём,
Слишком редко вместе.
Ну, давай ещё по чуть-чуть,
А потом завяжем.
Расскажи мне хоть что-нибудь,
Если в сотый даже…
Кто в подземном царстве судья,
Что наврал Вергилий?
Вот и двое нас. Ты. И я
На твоей могиле.
* * *
От ностальгии нет лекарства,
Хоть водку вёдрами хлещи.
Перед глазами красный галстук,
В столовой школьной снова щи,
Тарелка липкой каши манной
И с сухофруктами компот.
Внизу, в медпункте, Марь-Иванна
Освобожденья выдаёт
Девчонкам, у которых это,
Что нездоровы, так сказать,
Гигиенических пакетов
Поскольку просто не сыскать
В аптеках, как и в магазинах,
Где полки девственно пусты
И загибаются в корзинах
Морковки хилые хвосты.
Запущенная коммуналка,
Полураздолбанный трамвай…
И так всей дряни этой жалко —
Хоть водку пивом запивай!