radashkevich-alexandr-2016-2-1

Интервью

«ВСТРЕЧИ – ЭТО БОЖЕСТВЕННЫЙ ДАР»

КИРИЛЛ ПОМЕРАНЦЕВ: О СЕБЕ, О СУДЬБЕ, ОБ ЭМИГРАЦИИ

Беседа Александра Радашкевича¹ с Кириллом Померанцевым

Часть третья

Двум не бывать, одной не миновать:

Все будем там, откуда нет возврата.

И страшно мне друзей переживать.

Того любил, с тем ссорился когда-то,

И все стоят, как будто наяву.

И стыдно мне, что я ещё живу.

Из письма Булату Окуджаве 17.VII.1970

Мы продолжаем публикацию расшифровки уникальных магнитофонных кассет 1990 года, на которые я записывал рассказы старейшего русского журналиста, поэта и мемуариста Кирилла Дмитриевича Померанцева (1906–1991), бывшего моим другом и коллегой в редакции парижского эмигрантского еженедельника «Русская мысль». Они записывались во время наших традиционных субботних встреч у Кирилла Дмитриевича, жившего на улице Эрланже, дом 17-бис, в 16 округе Парижа. Начало и статью об авторе см. в № 1(9)/2015 и № 3(11)/2015.

Кирилл Померанцев.

Эльзас, 1948 г.. Публикуется впервые.

24 февраля 1990, суббота

А. Р.: Кирилл Дмитриевич, вы хотели о новом «чуде» рассказать…

– Да, новое чудо… По-моему, это действительно то же самое, как и все остальные. Знаешь, одно время я жил в маленькой комнате, в отельчике. Была она меньше этой, с крохотной кухонькой. В то время я увлекался фотографией, и все чёрно-белые снимки, которые ты видел у меня, это снимал я, сам проявлял и печатал. В это же время я купил себе первый мотоциклет, 250 кубиков, «Пежо», двухцилиндровый.

А. Р.: Это был какой год примерно, Кирилл Дмитриевич?

– Подожди… Скажем, это был 58-й год. Так вот, в этой маленькой кухне была плита, на которой я себе готовил. Ледника… то есть холодильника, у меня там не было, и даже некуда было его ставить. Мотоциклет стоял около плиты вместе с пятилитровым бидоном бензина. Я, значит, проявлял фотографии, и, не знаю для чего, зажёг спичку и уронил её на бидон. Сразу всё вспыхнуло, вся кухня. Я бросился в комнату, сдёрнул одеяло с постели, набросил его и затопал ногами. Напротив жил итальянец, фотограф. Он хотел уже бежать ко мне, видя, что у меня что-то взорвалось… Если бы я опрокинул бидон, сгорел бы и я, и дом. А у меня не было даже ожогов. Отделался, как говорится, испугом. Это тоже одно из таких чудес.

Теперь мне хотелось бы вспомнить (хотя я из них лично знал только одного) о замечательных русских людях, больших и талантливых. Уже не говоря о Солженицыне, который не есть первый писатель, но это самый большой человек в мире и в истории ХХ века, потому что он перевернул мнение Запада относительно России, хотя до него было написано около восьмидесяти книг на эту тему, включая Солоневича, «Колымские рассказы» (Шаламова) и т.д.

Года три назад вышла во Франции книга, которая называется «Третий Рим» («La Troisième Rome», изд. Grasset, 1985) некого Мельника. Из газет я узнал, что это о Советском Союзе. Я её купил, прочёл и написал довольно хвалебную рецензию. Потом вдруг в «Русскую мысль» звонит человек и спрашивает меня на чистом русском языке: «Господин Померанцев?» «Да». «Я Мельник». «Вы ”Третий Рим”?!» «Я “Третий Рим”»… Константин, по-моему, его звали (1927–2014, внук доктора Е.С. Боткина, личного врача Николая II, расстрелянного с Царской семьёй, руководитель франц. тайных служб при премьер-министре во время войны в Алжире. – Здесь и далее примечания А. Радашкевича). «Тогда разрешите пригласить вас в «Русскую мысль». Я с удовольствием познакомлю вас с Ириной Алексеевной (Иловайской-Альберти, 1924–2000, публицист, журналист, гл. редактор 1978–2000) и вместе пообедаем». Он пришёл. Иловайская была занята, и мы пошли вместе с Наташей Дюжевой (1949–1990, зам. главного редактора; подруга Н. Горбаневской, которую к ней подхоронили на кладбище Пер-Лашез). Из его книги я узнал, что он был советником генерала де Голля по русским и вообще иностранным делам, близко его знал, и потом – советником Помпиду, до самой его смерти. Он говорил на трёх-четырёх языках, прекрасно знал историю. И вот, благодаря этим знаниям, он написал эту внушительную книгу, довольно трудную для чтения и нудную, надо сказать, потому что она полна справок из «Большой советской энциклопедии», которые мне, например, не нужны, но французам это необходимо. Эта книга очень быстро разошлась… Это вот один человек. Кто знает немного то время и понимает, что значит быть советником де Голля, оценит масштаб его личности.

В свое время передовые редакционные статьи в журнале «Экспресс» писал знаменитый французский социолог Реймон Арон (1905–1983), всемирно известный. Я познакомился с ним лично, и вот по какому поводу. Он написал книгу, которая называется «Опиум интеллектуалов», и когда я был здесь представителем журнала «Мосты», то руководитель ЦОПЭ (Центральная организация послевоенных эмигрантов) попросил меня обратиться к Арону за разрешением перевести эту книгу на русский язык и издать. Я отправился к Арону, который жил где-то в Латинском квартале. Он меня очень мило принял и с радостью согласился. Я спросил: «Мэтр, сколько мы будем вам должны?» Он ответил, что для него это большая честь и радость, что будет перевод на русский, и что «конечно, ничего». Книгу перевели, но, по-моему, озаглавили «Опиум для интеллигенции». Неверно это. Интеллектуалы – это не интеллигенция. Интеллигенция была только в России, это совершенно особое явление, особый класс. Можно быть интеллигентным и не быть интеллектуалом. Для французов интеллектуалы – это Камю, Сартр, разные министры. Интеллигенция России всегда была немного левая, бурлящая такая.

Вчера (можешь отметить у себя, 23 февраля) я отправился купить газету «Монд», её не оказалось, и я взял «Фигаро». Вдруг смотрю, целая страница посвящена Кожеву (Александр, 1902–1968, русско-французский философ-неогегельянец, племянник художника Василия Кандинского), на которого всегда ссылался Арон, считая его своим учителем. Судя по статье, это был довольно странный человек. Он никогда о себе не говорил, мало писал. Но, как говорили мне Реймон Арон и Габриэль Марсель, христианский экзистенциалист (1889–1973), он был самый большой знаток Гегеля в мире, и его лекции о нём совершенно непревзойдённые. Главным образом он касался религиозной стороны его философии. Кроме того, я узнал из «Фигаро», что он родился в 1902 году и внезапно умер в 68-м на какой-то конференции. В 27-м году, когда ему было 22 лет, он был представителем Франции на Гаагской конференции.

А. Р.: Его звали Кожевников по-настоящему?

– Да. Александр. Он эмигрировал в 1920 году и в 21-м поступил в Гейдельбергский университет, на философско-богословские курсы, которые окончил блестяще. Его дипломная работа назвалась «Религиозная философия Владимира Соловьёва». Он читал лекции в Сорбонне, главным образом о древнегреческой философии, и, конечно, несколько лекций о Канте, но, в основном, о Гегеле, с упором на его религиозные темы…

Вот таких трёх замечательных людей дала наша страна в последние десятилетия.

А. Р.: Кирилл Дмитриевич, в прошлый раз мы начали говорить о Берберовой…

– Да, она бывала на моих литературных четвергах, которые длились примерно полтора года, с середины 1947 до конца 1948 года. Как я говорил, я был совершенно неизвестным человеком, знал лично только одного Владимира Смоленского (с которым мы были ещё на «вы»). Ему понравилась моя идея, и он постарался собрать известных русских поэтов и писателей у меня. Откликнулись Георгий Иванов и Ирина Одоевцева, откликнулся Бунин, бывал Сергей Маковский, и каждый раз приходила заранее и помогала приготовить угощения и чай для вечера Нина Николаевна Берберова. Я тогда о ней почти не знал, но она была, между прочим, корреспондентом «Русской мысли» на процессе Кравченко (продолжительный нашумевший процесс невозвращенца Виктора Кравченко, сов. государственного и партийного деятеля, автора книги «Я выбираю свободу», против франц. коммунистической газеты, выигранный им) в 1949 году. Советская компартия судилась с ним из-за его книги, обвиняя его в клевете. Процесс шёл долго и кончился оправданием Кравченко. Его книга была переведена на все европейские языки, он получил много денег и уехал в Соединённые Штаты, потом, по-моему, в Южную Америку, где купил участок земли и там кончил самоубийством. Так вот Берберова… В те годы она была интересная брюнетка с тёмными глазами, у неё была, мне кажется, армянская кровь. Ничем особенным она тогда не отличалась…

А. Р.: Кирилл Дмитриевич, вы говорили, что у неё были сложные отношения с эмиграцией здесь, в Париже, её мало куда приглашали…

– Да, я спросил Смоленского, стоит ли приглашать Берберову. Ходят слухи, что она путалась с немцами и её никто не принимает. Во всяком случае, может, она и болталась с ними, но коллаборанткой она никогда не была, это точно. Летом мы сделали перерыв в две-три недели, она куда-то уехала, по-моему, в Грецию. Вдруг я получаю от неё открытку: дорогой Кирилл Дмитриевич, вспоминаю о вас, о наших вечерах, ведь это же новое явление, такого ещё не было. Примерно так. Мне было очень приятно. Потом она вернулась, наши вечера продолжались по-прежнему, и потом, когда дела нашего «пошуарного» (по росписи шёлка) ателье пошли хуже, у меня уже не было средств это устраивать, покупать коньячок, угощения и т.д. Потом она уехала в Америку. Года через полтора мне Смоленский говорит, что она здесь, и я ей позвонил в отель. Говорю: «Нина Николаевна, это Померанцев». Она: «Померанцев?!.. Ах, да, что-то припоминаю. Но вы знаете, у меня совершенно нет времени». И повесила трубку… Ты знаешь, это был единственный случай, когда у меня брызнули слёзы из глаз. Потому что я плакал только на чувствительных фильмах. Я никогда об этом не рассказывал. Но всех вообще возмущало её поведение. Её терпеть не мог Георгий Иванов, между прочим, не любил, не знаю почему, какие у них были счета. Может, что-то из-за Ходасевича…

А. Р.: Вы знаете, недавно в «Русской мысли» было опубликовано её выступление в Ленинграде, где она говорит, что на самом деле между Георгием Ивановым и Ходасевичем не было никакой вражды и у них были прекрасные отношения. И это несмотря на воспоминания Ю. Терапиано или хотя бы известную статью Иванова о Ходасевиче… Кирилл Дмитриевич, вы хотели что-то об Анненкове (1889–1974, рус. и франц. живописец, график, литератор, художник театра и кино, яркая фигура рус. авангарда) рассказать.

– Во времена нашего первого главного редактора, Сергея Акимовича Водова (1889–1968, гл. редактор 1954–68), он был у нас художественным критиком, писал о выставках и балетных выступлениях. Он очень любил балет. Я раза два или три был у него. Он жил около Одеона, на маленькой улочке между бульварами Распай и Монпарнас (rue Campagne-Première), где в одном из домов в своё время жил Маяковский. Когда в Лондон приехала Анна Ахматова, Водов предлагал мне поехать и взять у неё интервью. Я ему сказал, что мне смешно ехать, когда у нас есть Анненков, друг Ахматовой, написавший знаменитый её портрет. Водов дал ему какие-то деньги на поездку, потому что у того никогда их не было. Анненков пробыл в Лондоне два дня и что-то написал об их встрече. Адамович встречался с ней уже здесь, когда она три дня была в Париже. Я говорю Анненкову: «Юрий Павлович, неужто вы не могли познакомить меня с Ахматовой?» Он сказал, что не подумал. Но ты знаешь, если я до сих пор помню нехорошую выходку по отношению ко мне Берберовой, то его забывчивость меня совершенно не обидела. Он был престарелый человек, немножко уже не от мира сего… Как-то, когда он в очередной раз принёс в редакцию свою статью, я пригласил его в наш ресторанчик, где мы часто обедали, как и сейчас, на авеню Ваграм. Меня удивило, что он ел только сырые овощи, морковь там, сельдерей, больше ничего. Он был очень болен, кажется, язва желудка была неизлечимая. Последний раз, когда он пришёл в редакцию, это было просто страшно. Это было при Шаховской. Он еле поднялся по лестнице (это уже в новой редакции, которую ты знаешь). Принёс мне рукопись, даже не дошёл до редакторской, пожал руку и сказал, что ему надо бежать куда-то, хотя сам еле семенил ногами. Вскоре он скончался. А в этой рукописи надо было абсолютно всё править, от начала до конца. Вот как это было…

А. Р.: Кирилл Дмитриевич, у нас осталось несколько минут на кассете. Может быть, вы о Шаховской (Зинаида Алексеевна, 1906–2001, литератор, журналист, мемуаристка, гл. редактор 1968–78) расскажете? Вы никогда о ней не писали, а вы же столько лет работали с ней и знаете её прекрасно. Какая атмосфера была в «Русской мысли» при ней, как всё происходило?

– Первым редактором и создателем «Русской мысли» был Владимир Лазаревский (1891–1953, гл. редактор 1947–53). Но он очень скоро скончался. После него редактором стал Сергей Акимыч Водов. Газета выходила нормально, как теперь, но никаких субсидий не было, и было очень трудно. Получал я тогда 400 франков в месяц. Приходилось ещё подрабатывать где-то. Прошло лет пять-шесть. Водов, был он очень нелюдимый человек, замкнутый, стопроцентный и ярый антикоммунист. Приходилось скрывать от него общение с кем-либо более левого толка. Раз в год Водов ездил во Франкфурт, где издавался «Посев». В Париже он жил очень скромно, в мансарде, на шестом этаже, куда надо было подниматься по лестнице, без лифта. Я несколько раз там бывал. У него была одна комната и два костюма, в одном он выходил, а работал в таком задрипанном синем пиджачке. Так вот, во Франкфурте, где его хорошо чествовали, он поздно вернулся в отель, лёг и не проснулся, умер во сне. Я прихожу в редакцию, которая была на улице Фобур-Сен-Дени, и вижу, что в редакторской комнате сидит Редлих (он был вторым лицом, после Поремского, в НТС) (1911–2005, философ и общ. деятель, член Народно-Трудового Союза российских солидаристов) и мой дальний родственник Жестков. Потом я узнал, что это дело они хотят себе присвоить, чтобы Редлих был редактором, а Володя Жестков казначеем или бухгалтером. Я отправился работать, как всегда, в типографию, на улицу Менильмонтан, где вёл иностранную политику, просматривая французские газеты, как я тебе говорил:

Для эмигрантского бомонда,

Спихнув поэзию в ведро,

Котлеты стряпаю из «Монда»

И суп варю из «Фигаро».

Передовые у нас писал раз в неделю Водов, другой раз – Михалевский (Павел, 1895–1985), который жил на севере Франции. Это был бывший советский юрист, который избрал свободу, очень грамотный человек и интересно писавший. И вот мне приносят материал для газеты, и я вижу передовую Редлиха (по-моему, Роман Николаевич). Я ему звоню, говорю, что передовая как передовая, но вам пока рано и лучше не ставить свою подпись. «Нет, я настаиваю». Ну, хорошо… Потом я снова прихожу в редакцию, вижу Редлиха и Жесткова на своих местах, и вдруг там появляется Пётр Павлович Шувалов (граф, 1906–1978, муж дочери Ф. Шаляпина Даси), которого я знал и который был администратором у нас. А «Русская мысль» считалась «акционерным обществом с ограниченной ответственностью». Неожиданно входит Зинаида Алексеевна Шаховская (я её очень слабо знал), смотрит на Редлиха и говорит: «Это место моё, а не ваше. Пожалуйте». Так вот, прямо. Тот: нет, нет… Заходит Шувалов и говорит: «Это место Шаховской, вам здесь абсолютно нечего делать». И они с Жестковым ушли... Вот так НТС хотел захватить «Русскую мысль».

Это было часов в двенадцать. А Жестков, хотя он лет на шесть старше, был мой племянник. Мы пошли втроём в наш ресторанчик. И они мне начали говорить, как это жаль и что Редлих знаток газетного дела, и они боятся, что Шаховская газету загубит и «Русская мысль» кончится. Я сказал, что не думаю так, что у неё всё-таки четыре или пять книг вышло. Шаховская работала с де Голлем в Лондоне во время войны, и у неё даже есть письмо от него. Они говорят, что, конечно, сделать ничего не могут, потому что газета Шувалову фактически принадлежит. Всё это была липа, принадлежала она ему только юридически. Так мы их и выжали. А Шаховская очень хорошо взялась за дело, газета начала выходить чаще, и тираж сильно увеличился.

Продолжение следует.

¹ Информация об авторе опубликована в разделе «Редакция»