Поэтическая эссеистика
Герман ГУРЕВИЧ (ИЗРАИЛЬ)
Родился в 1934 году в Ленинграде. Инженер. В Израиле с 1990 года. Работал на «Заводах Мёртвого моря». Книги: «Посредством магии имён», «На Путиловском заводе запороли конуса», «Мне бы шпагу и шляпу с пером», «Онегин пил вино». Участие в альманахах Иерусалима, Беер-Шевы, Арада, Филадельфии. Победитель конкурса эссеистов «Поэзия и внутренняя эмиграция» фестиваля «Эмигрантская лира – 2015». Ниже публикуется конкурсное эссе Германа Гуревича.
«ВНУТРЕНННИЕ ЭМИГРАНТЫ» В ЛЕНИНГРАДСКОЙ ПОЭЗИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ ВЕКА
…А в прозе и с оглядкой на современную политкорректность эти строчки можно так пересказать: «В любой стране поэты – внутренние эмигранты». Хотя бы потому, что сочиняют стихи, когда вокруг все говорят прозой.
В 1955 году в актовом зале Ленинградского политехнического института прошёл «Вечер студенческой поэзии». Впервые перед тысячной аудиторией свои стихи читали молодые, ещё нигде не публиковавшиеся поэты: Горбовский, Кушнер, Городницкий, Рейн… С того вечера запомнил две строчки Кушнера:
Ходят в Химках все в обнимку,
Если верить фотоснимку.
И целиком стишок Глеба Горбовского:
Просеменила муха вдоль клеёнки
И в блюдечке елозит хоботком.
Отравленная умирать в сторонку
Отправилась на животе ползком.
Жаль мне муху, безрассудна муха,
Доканала муху смерть-старуха.
Но прекрасен в блюдце мухомор –
Красный, в белых крапинках узор…
Нет, конец у мухи непростой,
Отравилась муха красотой!
Когда в космос полетел Гагарин, по радио и везде звучала песня с мужественным припевом:
Я верю, друзья, караваны ракет
Помчатся вперёд от звезды до звезды.
На пыльных тропинках далёких планет
Останутся наши следы.
И тогда же в машинописных копиях ходили стихи Горбовского, в том числе «Стихи марсианина»:
Сначала вымерли бизоны
на островках бизоньей зоны,
Потом подохли бегемоты
от кашля жгучего и рвоты.
……………………………….
Оцепенела вдруг собака,
последним умер вирус рака,
потом скончался человек…
На землю выпал толстый снег.
…………………………………
И только между Марсом, правда,
и между умершей Землёй
ещё курили астронавты
и подкреплялись пастилой;
сидели молча, как предметы,
с Землёй утратившие связь,
и электрического света
на пульте вздрагивала вязь.
А место в памяти народной Горбовский (1931 г.р.) забил уже в 1953 году песенкой:
Когда качаются фонарики ночные,
Когда на улицу опасно выходить,
Я из пивной иду,
Я никого не жду
Я никого уже не в силах полюбить.
В 50-х годах Горбовский посещал (нерегулярно) литобъединение при Горном институте. Там, по словам Людмилы Штерн (из книги «Бродский: Ося, Иосиф, Josef») поэтов на квадратный метр оказалось больше, чем в Союзе писателей. Людмила хотела поступать на филфак университета, но отец её, профессор-юрист, посоветовал: «Иди в Горный. Врать меньше придётся. При всех режимах гранит состоит из кварца, полевого шпата и слюды». А ещё Горный институт привлекал будущих поэтов романтикой путешествий, экспедиций. Ну, и форма у горняков эффектная – чёрный китель с золотыми вензелями.
В Москве уже набирали силу Рождественский, Евтушенко, Вознесенский. Они, похоже, не хотели «задрав штаны, бежать за комсомолом», а пытались встать во главе комсомольских колонн, чтобы вести молодёжь в светлое будущее, но «с человеческим лицом». А в Ленинграде ЛИТО горняков прикрыли, сборник их стихов – почти весь тираж в 300 экземпляров – сожгли во дворе Горного института. Видимо, недремлющее око разглядело там будущих «внутренних эмигрантов». И геологи, закончив институт, отправились «за туманом и за запахом тайги».
В столице выступления молодых поэтов собирали полные стадионы. А в Ленинграде под эгидой Смольнинского райкома комсомола открылось «Поэтическое кафе» на Полтавской улице. Я посетил его один раз. Юноши «со взором горящим», человек десять, читали свои стихи на объявленную тему: «Поэт и Время». Никто и ничего не запомнилось. Пытаясь как-то развлечь заскучавшую мою спутницу, я накарябал на салфетке экспромт:
Стихам, звучавшим в этих залах,
Наверно предпочтёт любой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.
Пунша в меню не было – взяли что-то слабоалкогольное.
Комсомольская затея быстро выдохлась. А в 1964 году на Невском под рестораном «Москва» открылся бар, который облюбовала тогдашняя богема. Заглянувший туда милицейский чин возмутился: «Курят… Пьют… Девки… Сайгон устроили!» И в легенды Невского проспекта этот бар вошёл под названием «Сайгон». А тон в нём задавали поэты! «Сайгону» посвящена целая глава замечательной книги «Двойное дно. Признания скандалиста». Автор – Виктор Топоров, тогда успешный поэт-переводчик, а впоследствии, злодейский критик и бескомпромиссный публицист.
Один из немногих, заслуживших у Топорова доброе слово – поэт Виктор Ширали (род. в 1946 г.), также завсегдатай «Сайгона»:
Нужда задуматься о том, что смерть близка
Сегодня вечером иль через пол столетья.
Но жизнь моя не боле, чем искра,
Которая, дай бог,
Лицо твоё осветит.
В чужих веках
Останется оно
В меня
Как в отраженье
Влюблено.
Первая книжка у него вышла в 1979-м. Поэту – 33 года…
Переживая жизнь мою,
добейся, милая, удачи
Засмейся там, где я не плачу
Пой громко там, где я пою
Вполголоса, где напеваю.
Моё молчанье просвисти
И лучше вовсе пропусти
То место, где я умираю.
В пародии на Евтушенко у меня было: «Поэт для женщин больше, чем поэт!». Виктор Ширали это понимал и к тому же обладал неотразимым мужским обаянием…
Не называй любимых имена.
Была и есть любимая одна.
А имена ей разные дают:
– Ну, здравствуй! Как теперь
тебя
зовут?
Поэта вроде бы, кроме стихов, дам и выпивки, ничего не интересовало…
Вот и Бродский, арестованный перед судом, не знал даже имени-фамилии первого секретаря Ленинградского обкома, определившего ему, как тунеядцу, приговор с 5-летней ссылкой.
В Москве, мне кажется, таких «внутренних эмигрантов» было поменьше. С одной стороны, в столице больше разных издательств, журналов, где можно напечататься, с другой, ленинградские власти были «бдительнее» столичных. В 60-е и 70-е годы объявленных «внутренними эмигрантами» либо сажали-ссылали, либо отправляли в настоящую эмиграцию, как Бродского и Солженицына.
Поэтов не становилось меньше, но жить за счёт случайных публикаций и полулегальных выступлений в школах и библиотеках было трудно. Цитирую из упомянутой выше книги В. Топорова: «Московский поэт в массе своей отличался от питерского разительно… Он точно также впивался как клещ в каждую, у которой водились деньжата или связи, – но, взяв у неё наутро трояк, питерец плёлся через пивные в «Сайгон», а москвич брал такси и ехал в ЦДЛ, чтобы подкормиться за чьим-нибудь пьяным столиком… Питерские поэты женились на дамочках, у которых был спирт (медсёстрах, биологинях), а московские – на дамочках, у которых имелись квартира и папа». Топоров, понятно, патриот своего города и «Сайгона», но тем не менее…
У моего друга со студенческих времён Виктора Берлина совершенно не характерная для поэта биография, если исключить литературную студию при Дворце Пионеров и ЛИТО Политехнического института. Он не курил, не пил, на последнем курсе женился на студентке из нашей группы. После института нас распределили на Кировский завод. В технологическом бюро сварочного цеха Виктор проработал 50 лет! И более 40 лет прожил в любви и согласии с одной-единственной женой. Стихи писал редко. Несколько его стихотворений вошли в лениздатовские молодёжные сборники 1957 и 1959 гг. И только в 2002 году он издал первую свою книжку «Между делом». Поэту было 68 лет! В 2008-м – вторую «Речь не о том». Стихи – начиная с 1951-го!
Но самое замечательное и удивительное в этих книгах – четыре поэмы, написанные в период 1997 – 2004 гг. В них около 3000 строк!
«Первая поэма» начинается так:
Решил писать поэму ни про что.
Великий Кушнер высказался как-то
Насчёт поэм, что время их прошло…
По-моему, у «великого» Кушнера для поэм просто не хватает дыхания. А у Виктора Берлина на седьмом десятке (!) открылось второе дыхание. Легко и непринуждённо, с мягким (не эстрадным) юмором он пишет одну главу поэмы о стихах и поэзии, другую – о шахматах… Вот Виктор вспоминает о своих стихах:
О сварщицах, я помню, было тоже,
что, мол, они на женщин не похожи,
что робы их, как из слоновьей кожи
и бутсы на ногах, как якоря.
Мой критик был плешив и бородат,
и мудр, и злоязычен, как Сократ.
(Откуда эти умники берутся?)
К моим стихам он оказался строг
и много ядовитого изрёк
по поводу отдельных фраз и строк,
но звукосочетание «ибутсы»
его в особый привело восторг.
Глава о шахматах (у поэта первый разряд) – об игре в целом и о каждой фигуре написаны с любовью, с азартом и с поэтическим мастерством выше первого разряда:
…Солдаты-пешки, бравая пехота,
застыли смирно, ожидая хода,
все, как один, вперёд устремлены.
Они однажды приняли присягу.
Им отдан был приказ: «Назад ни шагу!» –
и пусть враги бросаются в атаку,
солдаты клятве воинской верны.
Слоны и кони исчезают в схватке,
разрушив неприятеля порядки
и для атаки линии открыв.
И тут ладьи выходят из засады
и, сокрушив последние преграды,
как танки устремляются в прорыв.
Последняя (на сегодня) поэма «Одно утро» описывает утренний путь поэта на завод: пешком до трамвая, метро и снова пешком до родного цеха. В трамвае он всю дорогу слушает разговор двух немолодых подруг о житейских проблемах, о семейной жизни – обо всём. И потом написал:
…Я удивлялся некогда тому,
что есть у женщин жизненная хватка,
чутьё и здравый смысл, и чувство такта,
мужскому недоступные уму.
Со временем понятно стало мне,
что логика, рассудочность, анализ
тут не при чём, что в вечной болтовне
с подругами они отшлифовались.
Заключительные строки поэмы:
Проходит жизнь, грустна и скучновата,
Висит в уборной новый календарь.
Я всё сказал, что надо и не надо.
И пусть последней строчкой станет дата:
ДВЕ ТЫСЯЧА ЧЕТВЁРТЫЙ ГОД, ЯНВАРЬ.
Я написал о трёх поэтах, «что надо и не надо». Все они родом из Советского Союза. Наверно, их можно было причислить к внутренним эмигрантам. Но в ХХI веке слово «эмигрант» утратило прежний судьбоносный смысл и применяется к нашим современникам разве что в качестве метафоры. А уж «внутренний эмигрант», можно сказать – метафора двухэтажная. Глеб Яковлевич Горбовский, Виктор Гейдарович Ширали, Виктор Михайлович Берлин – русские поэты из Питера, эмигрировавшие (или вернувшиеся?) из СССР в Россию. А что по национальности: один из них – русский, второй – азербайджанец (?), а третий – еврей, так это получилось случайно!
Но, может быть (по Иосифу Бродскому):
Случайное, являясь неизбежным,
приносит пользу всякому труду.