Поэзия метрополии
ДЕБЮТ
Андрей БОЛДЫРЕВ
Родился в 1984 году в Курске. Окончил филологический факультет Курского государственного университета. Лауреат Илья-премии (2006), лауреат I ежегодного международного литературного конкурса «Проявление» (2010), дипломант X международного литературного Волошинского конкурса (2012). Публиковался в коллективных сборниках «Новые писатели», «Планка», альманахах «Илья», «ЛАК», интернет-журнале «Пролог», журнале «Сибирские огни». Живет в Курске.
Андрей Болдырев обладает одним из самых ценных, на мой взгляд, качеств лирика. При всей открытости и доверительности его поэтической интонации, в стихах Болдырева присутствует недосказанность, некое умолчание, которое чудесным образом продолжает вербальное пространство, наслаивает его дальше и дальше. Это очень зыбкое, имеющее сугубо метафизическую природу ощущение, оно сродни déjà vu или «перемещенной памяти», но оно неизменно побуждает по-настоящему сопереживать автору. Впрочем, обаяние стихов Болдырева происходит, разумеется, и от тонкого чувствования слова, умения поэта обратить слово в линзу, приближающую картинку некогда прожитого мгновенья, запечатлеть в этой картинке хронотоп, доподлинную пространственно-временную среду события.
О. Г.
Когда в предместье так цветёт акация
что человек? – nieboszczyk na wakacjach[1] –
но тем милее наш земной приют.
Особо если перебраться за реку,
в одном из местных баров выпить за
космическую музыку Манзарека,
курить, пуская смерти дым в глаза.
Мы знаем, что с рождения нам впарили
билет в один конец и что назад
дороги нет: в небесной канцелярии,
как ни крути, а визу не продлят.
Жизнь хороша, что стоит расплатиться
и выйти, не оглядываясь. Мгла
всё поглотит, музыка прекратится
и ветер сдует пепел со стола.
Винтами, нетрезвый шагаешь домой,
дворами, чтоб не задержали.
Вот так продолжается не по прямой
Морозного воздуха смачный глоток
на фоне предзимнем без снега –
и боль пробирает до самых кишок
который, дубея, дурак дураком,
под неба разверзнутой бездной
не сладит никак с домофонным замком
впотьмах у чужого подъезда.
И, выдохнув пар изо рта в пустоту,
глазами всю жизнь пробегая,
вдруг осознаёшь, что ломился не в ту.
от яркого света ослепнув на миг,
пытаешься с духом собраться:
как пить дать, предаст непослушный язык
и там уже не оправдаться.
Бредёт, спотыкаясь, на ватных ногах,
по улице к рынку старуха.
Весь мир перед ней рассыпается в прах
от слабого зренья и слуха.
А в городе – праздник, и люди несут
в молитвах икону к собору,
как будто бы завтра грядёт Страшный суд,
всех будут судить без разбору;
как будто бы чудо случится вот-вот –
и всем всё простят и помогут.
...И только старуха, согнувшись, идёт
всё ближе – и к рынку, и к Богу.
Вот церковь. Вот Мемориал,
Не надо плакать, говорить,
мол, пацаны: им жить да жить,
А рядом – семечки, плевки,
пивные банки, чёрт возьми.
Гуляют взрослые с детьми.
В могилах, в небе голубом,
нигде, ни в чём нет смерти.
Вот шар воздушный в небо взмыл.
Резвятся дети средь могил.
Ну что тут скажешь: дети.
В гостинице «Центральной», на третьем этаже,
уже порядком пьяный, с досадой на душе,
поэт Вадим Корнеев, что искренность любил
в стихах, мне про евреев и русских говорил –
и дым тянулся плоский болгарских сигарет.
Он говорил, что «Бродский – посредственный поэт».
Он говорил, искусно при этом матерясь,
что мы с культурой русской утратили, бля, связь;
и, по столу вдруг стукнув могучею рукой,
гремел как репродуктор, а за его спиной
две вырастали тени архангелов-певцов:
соломенный Есенин, берёзовый Рубцов.
И мы сидели, словно Давид и Голиаф.
И знал я, безусловно, что он, сильнейший, прав.
От тёплой водки с перцем стоял в буфете гам,
а в голове вертелся извечный мандельштам.
В Петровском жили, за семь вёрст ходили
за коньяком в ближайший магазин.
Вы говорили о Мамардашвили.
Я пожимал плечами: ну, грузин…
И, возвращаясь по дождю обратно,
по грязи, оступаясь и скользя,
друг другу становились мы понятны
без слов. Но объясните мне, друзья:
как лето с нами горько распрощалось,
как за столом сидели вчетвером,
как вечерами небо разливалось
трёхзвёздочным – в стаканах – коньяком –
как это всё душа в себя вобрала,
не расплескав, покуда жизнь урок
судьбы и смерти нам преподавала,
который я так выучить не мог?
Зачем живу я с мыслями об этом?
Зачем как дар бесценный берегу
петровский луг, залитый ярким светом,
Как-то так, любимая, быстро у нас срослось,
всё само собой закрутилось да понеслось,
промоталась в ускоренном времени плёнка – и глядь –
у нас дочь родилась и уже начала подрастать.
Чередуются дни на верёвке сплошной бельевой.
Выходные под вечер противной звенят мошкарой,
а с утра на работу выходишь – и снег лежит.
Ничего себе, думаешь, время-то как бежит.
Впрочем, всё относительно это. И, может быть,
я полжизни истратил на то, чтобы прикурить,
затянуться и утонуть в горьковатом дыму,
чтоб, в итоге, на пару минут лишь побыть одному.
Я нарочно растягиваю и усложняю стих,
ты отсюда не делай выводов никаких.
Но покуда вращается наша планета-дом,
всё идёт своим чередом, всё идёт чередом.
И когда вы спите, родные мои, и когда
с мезозойской эры подмигивает мне звезда,
я, на краешке неба её заприметив одну,
через сотни столетий махнув, вам с неё подмигну.
– как будто много лет назад –
печально на ветру скрипят.
Февральский зажигает вечер
сырой фонарь над головой.
Снежинки кружатся навстречу –
вдоль облупившихся фасадов,
в ночную темень вперив взор,
«Октябрь». Когда умолкнут хоры
на час побыть опять ребенком,
придти сюда смотреть «Кинг-Конга»…
…Вот оборвалась киноплёнка,
[1] Мертвец в отпуске (польск.)