2018-3-1

История культуры русского зарубежья

Юлия МИЛОВИЧ-ШЕРАЛИЕВА (РОССИЯ)

Родилась в 1982 г. Культуролог и прозаик, автор книг и эссе, в том числе переведённых на китайский, японский и сербский языки. Дипломант двух литературных премий им. Волошина (2007, 2009 гг.), участница международного форума литераторов и переводчиков «Минская инициатива» (2017, 2018 гг.), соавтор спектакля об Александре Вертинском. Лектор, редактор, создатель авторских курсов по культуре, искусству и мастерству написания текстов.

«ТВОРЧЕСКИЕ РУССКИЕ» НА БАЛКАНАХ. СОВСЕМ ДРУГАЯ ИСТОРИЯ.

В начале XX века, когда Россию сотрясали революционные настроения, королевство сербов, хорватов и словенцев стало одним из основных центров русской эмиграции. И политиками, и простыми людьми русские беженцы были встречены на Балканах очень тепло. Бежали преимущественно образованные (почти 80% имело высшее образование, вовсе безграмотными было только 3%), духовно и творчески развитые люди, лояльно настроенные и готовые довольствоваться относительно скромными условиями жизни. Культурные, исторические связи между Россией и Балканами тоже давали о себе знать. Да и тогдашний король Александр Карагеоргиевич учился в России – в Пажеском корпусе и Императорском училище правоведения. Сказалась и общая вера, и поддержка Балкан в прошлом со стороны русских, и родственные связи сербской монархии с династией Романовых. Родные тётки Александра по линии матери – Милица и Анастасия – были замужем за великими князьями Николаем Николаевичем и Петром Николаевичем.

Как пишет специалист по культуре эмигрантов на Балканах Алексей Борисович Арсеньев, первыми русскими беженцами стали солдаты и офицеры, которые участвовали в боях в 1916-1918 гг. на Салоникском фронте. Кроме того, в октябре 1920 г. была разгромлена армия генерала П.Н. Врангеля, после чего он обратился к правительствам различных стран с просьбой принять к себе русских солдат и офицеров (крымская эвакуация). Королевство сербов, хорватов и словенцев было одним из первых государств, откликнувшихся на эту просьбу, да ещё и отменивших мучительную бумажную волокиту – достаточно было просто «попроситься».

В начале 1920-х гг. на Балканах насчитывалось примерно 300 колоний русских беженцев. Более всего русских было размещено в Сербии (около двухсот колоний). Врачи, учителя, специалисты сразу были приняты на работу и внедрены в местную общекультурную повседневность. Были открыты русские культурные центры (и по сей день действуют специальные «Русские дома» по всей территории бывшей Югославии), школы – влияние русской эмиграции было очевидным и повсеместным.

Сегодня всё не так. Но пойдём издалека.

То, что бывшие югославы большие любители попеть и поплясать, известно уже всему миру. Это давно продаётся, и успешно, как одно из лиц страны, как бренд, как символ гордости. Об этом говорит и тот факт, что почти в каждом сербском селении есть свой цыганский оркестрик – один из них 50 лет подряд занимает первое место на ежегодном сербском музыкальном конкурсе. Первыми режиссёрами, поставившими музыку к фильму на основной план, были те самые бывшие югославы, балканцы. Они быстро поняли, что музыка может создать настроение буквально из ничего, придумать целую историю, облачить готовую картинку в необходимые тона и цвета. Такое сочетание полноценной музыкальной композиции и картины, пожалуй, даже создало новый жанр в кино – узнаваемый, аутентичный.

К слову, сделаем некоторое лирическое отступление в сторону кинематографа. Основные объекты и ситуации, создающие сюжетные ряды в сербском, и вообще, экс-югославском кино, это: толстый поп-бородач, осёл (или – свинья), цыгане в майках-алкоголичках и пиджаках (одновременно), с золотыми зубами через один, их женщины в юбках и пиджаках с чужого плеча, война, пальба, цветы, музыка, рыбы, автомобили без дверцы (иногда и без колеса), свадьба, похороны, отец, старый каменный дом. Основные действия: война идёт, все смеются, едят, влюбляются, дерутся, мирятся, рыбы изысканно летают, осёл со слезой лежит на рельсах (как вариант – свинья ест цветы, реже – гости едят свинью), все постоянно друг у друга воруют, отец всех бьёт, но его все равно любят, свадьба переходит в похороны и наоборот, старый каменный дом разваливается на четыре равные части.

Для сравнения, грузинское кино – это: вино, горы, внезапная, настоящая любовь, усы, шляпы, дождь, носы, смех, драки, автомобили (иногда – без дверцы или колеса), еда, свинья, осёл, мама, музыка, пальба, примирение, свадьба, похороны, старый каменный дом. Все друг друга любят, пьют вино, едят, дерутся, идёт свадьба, похороны или дождь. Затем все снова дерутся, мирятся и опять – едят, пьют, любят, в то время как за окном красивого старого каменного дома идёт война.

Ну а итальянское кино, это когда: дорога, город, красота, красивый мужчина, красивая женщина, любовь, мама, поле, солнце, море, опять мама, Бог, Мадонна, шляпы, снова мама, трость, пистолет, одинокая бедная проститутка, старый каменный дом. Все очень красивые, любят друг друга, дерутся, нелепо шутят (в основном над одинокой бедной проституткой), любят маму, мама плачет, все идут за солнцем в поле, в котором стоит старый каменный дом, увитый плющом.

Кадр из фильма «Аризонская мечта», (1991, реж. Эмир Кустурица).

Так вот. Балканское, грузинское или итальянское кино – всегда мужское, патриархальное, поэтому в нём много любви, мата, скабрезностей, простоты, фундаментальности, нарочитости. Как ни крути – и в этом есть объединяющая их суть – все балканские, грузинские или итальянские режиссёры – парни с патриархального юга, где мамы боготворят сыновей до такой степени, что они до старости остаются смешными мальчиками, которым позволено всё, и которым уже повезло – мало того, что они балканцы-грузины-итальянцы, так ещё и мужчины, да ещё и художники. Это же надо, чтобы так вот молния в одно темечко трижды ударила! У грузин и итальянцев побольше общего – на их землях лучше урожай и основательнее солнце, так что и времени гораздо больше на изыски и искусство. У балканских славян меньше времени на красоту, поскольку их быт чуть потяжелее, поэтому в их фильмах больше разрухи, мужчины чаще небриты, а женщины одеваются так, словно вылезли из мусорного бака – но при этом аграрно, по-сельски, всё так же хороши. Им некогда гнаться за эстетикой, у них всегда война, а если её нет, нужно скорее заняться любовью, помолиться или поесть мясца! Некогда им оттащить свинью от колеса машины, помыть дом, причесаться или побриться. Но они все знают, что по-настоящему важны только главные вещи: любовь, жизнь, мама, Бог. Ну, и АК-47, конечно же.

Грузины и итальянцы ближе к эллинистическому гедонизму, им чаще видится окружающая ослепительная красота и яркость красок. В сочетании с материнским преклонением перед сыновьями, в особенности перед сыновьями-художниками, режиссёрами и т.п., это даёт мастерам итальянского или грузинского кинематографа фантастическую, небывалую свободу творить. И тут балканцы к ним присоединяются. Хочешь рыбу на небо? Пожалуйста! Нам можно. Продюсер говорит «Нельзя»? Но мама сказала «Можно!» Хочешь – цветы по воде, а цыганка дает пинка мужу? Хочешь – проститутка, прекрасная и чистосердечная? Хочешь – безумные танцы в фонтане с котёнком и молоком? Хочешь – огромную тухлую рыбу на берегу? Хочешь, страх, смерть и смех – одновременно? Страсть, смех, страх, смерть – вот на этом строится всё искусство. И зачем, в таком случае, говорить о другом, или говорить о его видах по отдельности? Лучше снять фильм обо всем сразу – одновременно. Например, главным в фильмах Федерико Феллини я вижу это непреходящее очарование жизнью, полное, абсолютное ей доверие. Феллини наслаждается собой и жизнью в каждом из фильмов. Делает то, что хочет, и сообщает это счастье любому смотрящему. Хаотичная, абсурдная, нелинейная история у него всегда значительно ядрёней перипетий любого мудрёного арт-хауса, но при этом оказывается всего ближе к реальной жизни – предельно непредсказуемой, невероятной. Кто бы знал, что реализм и неореализм станут самыми свободно интерпретируемыми стилями, одновременно сбивающими с толку и являющимися точной копией восхитительной многовариантной жизни. Чем непосредственнее, абсурднее, неожиданней структура его кино, тем ближе оно к самой простой повседневности. Искусство лишь догоняет жизнь. Как величественные статуи Микеланджело демонстрируют совершенство в едином моменте великолепно замершей фигуры, так самая совершенная кинолента показывает только одну возможную линию бытия. Но какой восторг от этих линий. Какая песня в отдельной статуе.

Настоящее кино, наверное, может быть только таким. И искусство, трагедия, античность – все вышли из этих земных впадин географического треугольника: Кавказа, Балканского полуострова, Италии. Где есть солнце, любовь, и мамы, дарящие безусловную любовь. Где есть творцы с безусловной свободой, художники, современные боги-герои. Некоторые из них по сей день живут в Сербии и окрест – в Черногории, Хорватии, Боснии и Герцеговине, Словении, Македонии…

Но русских творцов там нет. В широком смысле, в формате культурного пласта, такого явления, как русская творческая диаспора на сегодняшний день на Балканах не существует. Я не хотела писать сразу, но это статья о том, чего не существует. Потому что творческие русские – сами по себе, в относительно малонаселённом регионе – там представлены штучно. И мы их всех знаем! Художница-концептуалистка Марина Абрамович, трагически ушедшая андерграундная звезда Соня Савич, фотограф и художник Божидар Милович, режиссеры Кустурица, Маркович, недавно ушедшие писатели Андрич, Павич…

Русские на Балканах отлично внедряются на ментальном уровне. Но – в отношении отдыха и расслабления. Расслабление на Балканах – это не то же самое, что гедонизм во Франции или Италии. Это более близкий нам, расхлябано-свободный тип расслабления, лишённый шика, но всегда – с размахом. Даром ли традиционная русская ментальность так ценит искусство цыган? Ведь абсолютно то же пламя цветка на цыганской юбке, тот же пожар рубашки на цыгане-певце – царят в наших душах, зато их так не хватает в среднерусской природе! И внешне они такие же. Как это удивительно, когда славяне выглядят похожими на горцев со средиземноморским типом красоты. Это такая же мечта для типичных русских или белорусов, например, как в случае с японским комплексом маленьких глаз – те просто рисуют странные мультики с героями, у которых глаза занимают ровно половину лица. У нас для этого есть сербы – обладатели русых волос могут быть загорелыми и хлопать тёмными, густыми, нездешне томными ресницами. К тому же сербы почти все высокого роста. В общем, они такие же, как мы, только… погорячее, что ли. Отсюда и странный, привлекательный темперамент, и довлатовские рост и мощь в сочетании с детской склонностью к шалостям и гулянкам.

Кадр из фильма «Время цыган» (1988, реж. Эмир Кустурица).

Здесь пора вспомнить слова Набокова о человеке, суть которого составляют три фактора – среда, наследственность и неизвестный фактор ИКС». Ха-ха! Попробуйте предложить эту формулу миру научному, миру западной, индустриальной парадигмы. Это безумие. Но именно на этот фактор ИКС, который русские не отметают, отводится вся череда неизведанных форс-мажоров, воли Господа, судьбы, случая, кармы, фатума. Это и выстраивает характер, судьбу, историю страны. Русские, помня об этом факторе ИКС («кто не работает, тот не ест», например), работают, но предпочитают особенно не перетруждаться, ибо для них, по сути, фактор ИКС (Господь, фатум, природа, случай, авось) и есть фундаментальная истина, а не результаты труда, как у протестантов-европейцев.

Балканцы так же, как мы, помнят о неизбежности, неотвратимости рока, и потому неизменно лабильны. А лабильность – это и есть свобода, в том числе, от привязанностей. Эта лабильность и позволяет им, знающим правила, каждый раз действовать, исходя из данной конкретной ситуации. Не ставить незыблемых рамок, но и, в случае попыток, не поклоняться им, ибо «не человек для субботы, а суббота для человека».

Большинство жителей Балкан всё ещё занято фундаментальными ценностями – а это нам очень близко. На гедонистические затеи и украшательства у них нет ни времени, ни желания. Но если время всё-таки появляется, его тратят не на философию и искусства, а на расслабление. То есть на философию в контексте материальной, земной, патриархальной жизни – еду, гостей, общение, пение, шутки, романы. Потому родная балканская «творческая интеллигенция» всё-таки немногочисленна и сконцентрирована в столице Сербии, или в Подгорице, тогда как «творческие русские» предпочитают прибрежные зоны стран бывшей Югославии. Потому что они приезжают туда не творить, а расслабляться. И в этом суть и ключ. Нет никакой волны, никакой творческой диаспоры – это началось и кончилось сто лет назад.

Павел Лунгин. Источник: @Фотобанк Getty images

Русские на Балканах особенно ничего не творят (кроме, разве что, лёгких изысканных дебошей в сезон, ну, это уж как все, кто где-либо отдыхает). Русские творцы – штучный товар, но не в глубинах культурной центробежной силы столиц, а по краям бывшей империи, там, где песок и солнце, реже – долины и горы. Среди них – режиссёр Павел Лунгин, десятый год исправно отмечающий день рождения на своей вилле в Ульцине. Там же – телеведущая Наталья Барбье, заправила в вопросах местных соседских вечеринок. Певица Полина Осетинская с мужем-журналистом Игорем Порошиным. Его коллега Геннадий Йозефавичус обитает там же, их сосед – пианист Алексей Гориболь. В Херцег-Нови поселился поэт и журналист Федор Сваровский.

Другое популярное место отдыха русских в Черногории – Бока-Которский залив. Там, например, живут или гостят актриса Елена Воробей и музыкальный критик Артемий Троицкий. Его друзья десять лет назад открывали в Которе «филиал» легендарного московского клуба «Китайский летчик Джао Да». Планировалась своеобразная выездная творческая «дача». Те же русские в Ульцине любят называть свою общину «Черногорским Коктебелем». Аналогии понятны – море, горы, талантливые весёлые русские где-то вдали от метрополии…

В Ульцине вообще средоточие русских, и, да, действительно, весьма творческих. Но, повторюсь, приезжающих туда только повеселиться. Снять пару клипов или кадров к фильму, описать в паре опусов здешние виды – но и только. Явлением культуры, элементом художественной повседневности Балкан это нельзя назвать. Так же, как разовые съемки или проекты, созидаемые точечно в местной действительности. Всё, что создавали и создают эти великолепные волшебники слова и дела, создаётся вне зависимости от их пребывания на Балканах.

Разница между «черногорским» или «русским» Коктебелем такая же, как между которским «Джао Да» и московским. В одном случае речь шла всегда о горении, поиске, разрушении и созидании, плаче, тоске и последующей очищающей, преодолевающей пространство и время, красоте. В другом – только внешняя схожесть, как парик по сравнению с подлинной шевелюрой, как костюм – да, такой же, но с чужого плеча.

Которский «Летчик» поначалу привлек какое-то количество местных людей (помимо русских, которые ездили в скромных количествах изредка погостить), а затем их же и разозлил. Возник ожидаемый диссонанс – зачем русским свой клуб, если их тут не так много? Местному населению русский контент пришелся, как корове седло. То же и с кухней – потому, в качестве ресторана, прекрасный и неизменно востребованный в Москве «Лётчик» в Которе популярности не обрёл. Каждый местный отлично знал любую ближнюю забегаловку и имел в наличии родственника, у которого можно получить верную скидку на любимое блюдо. Зачем ему было идти в русский клуб? За чем таким, чего бы у него уже не было? За русской культурой? Но она для них – Пётр Первый, помогший флоту, и Высоцкий, певший про Черные горы. Однако, это было давно.

Русские герои этой сказки из всех балканских стран возлюбили Черногорию. И все – порядка 10 лет назад. Когда позади был августовский кризис 1998-го, а до 2008-го ещё оставалось немного времени. Уже давали вид на жительство по покупке недвижимости, не нужно было виз, мир вокруг был так похож на Средиземноморье или Италию, зато менталитет – тот самый, расхлябанный, «наш». Это была первая и единственная волна русских творцов в Черногорию. И это было бегство в поисках «гедонистического» убежища. И всё.

В это нельзя играть, этим нужно жить. Дачами, абажурами, верой, слабостью к выпивке и силой в единстве. Культуролог, в особенности тот, который специализируется на изучении менталитета и культуры повседневности (родной и общемировой), межкультурных коммуникациях и так далее – незаменимая фигура в нынешней системе ценностей. Размытая, на первый взгляд, туманно абстрактная деятельность культуролога кажется наиболее актуальной в век всеобщего синтеза, взаимовлияний, глобализации и обостряющейся на её фоне потребности в национальной самоидентификации. Именно специалист по культуре повседневности и межкультурным коммуникациям донёс бы до создателей модных ферм и стильных эко-поселений, к примеру, что они вряд ли добьются успеха, по крайней мере, в России. Что в странах так называемой традиционной парадигмы всякие штуки, типа сигвеев, не станут популярны в обозримом будущем. Потому что такой специалист знает: русские действительно ценят природу и ферму. Но они ценят и честность, следовательно, подделка, угадываемая в искусственно созданных нарядных суррогатах деревни, не найдет долгоиграющего отклика в русских сердцах. Да и других традиционных ментальностях — на Балканах, Кавказе, в Южной Европе. Они ценят природу за ее гармоничную хаотичность, масштабную непредсказуемость на фоне локальной аграрной цикличности. За возможность уединения, или, когда надо – за возможность разговоров по душам с простым соседом. Ценность фермы, деревни, дачи, усадьбы – в её постепенном размеренном созидании, в естественности процесса жизни. В легкой трачености самого шикарного деревенского дома, в милой неприбранности недостроенного сарая, в прекрасно-печальном уединении с наступлением холодов или окончанием сезона охоты. В охоту нельзя играть, ей нужно жить. Как нельзя играть в огородные, лесные, рыбачьи и прочие виды деятельности. Как нельзя играть в ферму или эмиграцию.

Хаотичность и непредсказуемость раздолья природы вызывает в нас жажду преодоленья, щедрого и живого, обещающего в итоге не меньший восторг. А сигвей – хорошая штука. Но не по-настоящему. Ненадолго. Прекрасно покататься на сигвее по эко-деревне, посетить изредка Черногорию вместе с богемными друзьями. Но ветер будет единственным настоящим во всём этом постановочном великолепии. Русские любят театр, но не изображают, что это жизнь. С эмиграцией – то же самое.

Эта бесконечная сытость и последующее неизбежное душевное ожирение – пугают и отвращают пуще чего бы то ни было. Перспектива уснуть духом, замкнуться, заткнуть фонтаны с прекрасной тоской и томительными поисками нового; ужас успокоения, раннего ухода в комфорт – это же смерть. Вот почему и Апокалипсиса не ощущается – здесь страдать не за что и не в кого превращаться, двигаясь по ступенькам вверх, преображения здесь никогда не случится, потому что не на что опереться, всё здесь ровно и всё здесь спит.

Эмиграция – вероятно, нечто крайне близкое монашеству. В смысле полного избавления от привязанностей – то, что близко буддизму, если говорить дословно, и христианству, если подумать. Постригаясь в монахи, ты хотя бы знаешь, куда придёшь, к чему идёшь, с кем. Хотя об испытаниях духа говорить, конечно, не приходится. Их – пропасть. В эмиграции же человек отдается испытаниям тела, разума и сердца. Ни малейшего представления о месте пребывания, о конечном итоге странствий – кого повстречаешь, что отдашь. Стопроцентный поиск себя и своего предела. Та невыносимая тоска, не по дому даже и не по родным – но по себе в доме, и себе с близкими, плата за драгоценное понимание собственной сути. Эмиграция – затянувшийся катарсис.

Там сегодня этого нет. Нет надрыва и чувства потери. Но и хорошо! Этих чувств никто никому не должен, и это не требуется. Просто не стоит ни от кого их ждать: у нынешних места и времени, а, значит, и у людей – другие задачи. Потому что сегодня все двери, в том числе назад, открыты. Для большинства же тех, кто просто ездит «пережидать зиму», какими бы творцами они не были, двери и не закрывались. Так что это совсем другая история.