tkachenko-nelli-2015-4-1

Поэзия метрополии

Нелли ТКАЧЕНКО

Родилась в Белоруссии, но всю сознательную жизнь прожила в Самаре, на живописнейших берегах Волги. Инженерное образование и профессия с поэзией никак не связаны. Между первой детской попыткой стихосложения и первой бумажной публикацией – тридцатилетняя проза жизни и несерьезного отношения к собственным текстам. Последний авторский сборник «Нить» был издан в 2002 году.

Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что Нелли Ткаченко поэт из всё более редеющей когорты тех традиционных лириков, чьи стихи по-настоящему «берут за живое», подкупают проникновенностью, предельной чистотой и точностью интонирования речи. И ещё. Удивительное дело, по мере чтения, так или иначе, неизменно устанавливаешь факт пребывания автора внутри собственного текста, причем, пребывания здесь и сейчас. Отчасти этому способствуют некоторые формальные приемы. В одном случае, вариативность стиха, предполагающая и наличие всё ещё неразрешённого авторского сомнения, и некой многомерности смыслов, онтологической свободы вещей, существующих в пространстве стихотворения. В другом случае, такому одушевлению текста способствует заключаемый автором в скобки подтекст, идущий вторым планом разговор автора с самой собой. Впрочем, природу проникновенности поэтической речи вряд ли возможно объяснить одним лишь умелым использованием тех или иных формальных средств. Явление настоящей поэзии – это всегда неизъяснимое чудо.

О. Г.

* * *

Сни/взойдёт ли такая звезда,

чтобы с разных земных полусфер

вышли Двое, не зная куда,

бессознательно глядя поверх

небоскрёбов, дворцов, пирамид,

падких башен, меняющих крен,

отвоёванных храмовых плит,

показательно плачущих стен,

минаретов, надкушенных лун,

колоколен своих и чужих,

и, презрев придорожный валун

с указателем шанса на жизнь,

с двух сторон подошли бы к черте,

к месту встречи Ушедших Навек.

Эти Двое, давно уж не те –

Он, утративший свой оберег,

и Она, утомлённая сном,

наречённая именем рек,

обречённо сошлись бы в одном

окончательном пункте потерь,

там, где дым возвращается в дом,

где вино согревается льдом,

и висит паучок в пустоте…

Там скрывается ласковый зверь

от неласковых взглядов и рук,

несудьба обрывается вдруг,

и сама открывается дверь –

только раз

только здесь и теперь…

я пишу

ты читай и не верь

* * *

От лунных волн – беспамятства прилив:

у вас уже или ещё не вечер?

О главном недо/переговорив,

договоримся о случайной встрече

в каком-нибудь незанятом году

в одном из безымянных захолустий,

где игры слов по-прежнему в ходу,

а смех припоминается без грусти.

Там на обед проспавших будят птиц

и тёплых пчёл несут на цветоложе.

Там лечат дурь, пропавший аппетит

и солнца застарелую невсхожесть.

Там не грешно слегка присочинить,

что можно быть счастливей и добрее,

пока в костре из вырванных страниц,

давным-давно упущенное время

не догорит… И мы, договорив,

наговоримся… о путях обратных.

Сколь предсказуем, столь неповторим

самообман, оплакавший утрату.

Не будет так, как было (бы) уже…

Ведь если бы кому-то было нужно,

чтоб на седьмом небесном этаже

зажёгся свет, когда закончен ужин…

чтоб хоть один летучий светлячок

преобразил беззвёздное земное…

Гори-гори… и говори ещё…

хоть ни о чём… хотя бы не со мною…

ПУСТОЕ

Ты любил её так, как любят

перед смертью живую воду,

жадный бег родниковой крови

с языка в потайные мысли,

так встречают спасенье в клюве

божьей твари и лик восхода...

Ты во имя неё построил

звукоряд неслучайных чисел.

Ты был болен бессонной блажью,

что лишает земли и тени,

ослепляет нежнейшей болью,

лихорадя, казнит блаженством.

Ты терял её не однажды

ради нового обретенья.

Ты лечился её любовью

от земного несовершенства.

Ты желал её, как желают

только то, что гнетёт и тешит

неисполненным, не забытым,

но давно уже невозможным.

Из руин, от грызни и лая

по следам заблуждений тех же

ты бы мог предпринять попытку

увести её осторожно.

Ты простил бы ей тени мёртвых

жёлтых бабочек, годы странствий,

град небесный, три жарких моря,

и, молчание различая,

ты читал бы по письмам стертым

по размытым поблекшим краскам,

но ни в мыслях, ни в разговоре...

Ты бы верил её молчанью.

Ты искал её слишком долго,

сорок раз расцвели и снова

постарели твои сирени

в изголовье не тех любимых.

Ты бы мог... Вот пустая полка,

чистый лист и пустое слово,

и звенит в пустоте свирельной

лжи мотивчик неуловимый.

ВЕК ЛЮБВИ

3

На заре она таится и ждёт,

на заре она в пыльце и в росе,

и над нею весь в цветах небосвод,

а под нею вся земля – карусель.

То присядет, то на цыпочках вверх

тянет шейку. Мир пускается в пляс.

Перед нею – мотыльков круговерть,

и целует Бог её в первый раз.

2

А к полудню – нет её горячей,

на лопатках солонеет роса,

и пленяется рекою ручей,

где змеится по теченью коса,

и зазывно золотеет бедро.

День в зените, край обещан земной.

У виска её – лебяжье перо,

выбрать бога ей угодно самой.

1

Незаметно и не так как всегда

воцаряется над нею закат,

загораются земля и вода,

и нельзя ей ни вперед, ни назад.

На закате ей, пока он горяч,

стать бы прежней чаровницей ручья,

но земля под ней уносится вскачь,

поднимая чёрный гвалт воронья.

.

Боль становится важней бытия.

Путь во тьме – здесь нужен свет, а не врач.

Бог ей скажет: «Пожалей и поплачь –

к чёрту тело! Без него ты есть Я!»

ШАРФИК

в кои-то веки подкрасить-припудрить,

необъективно себе улыбнуться –

шарф и пальто с вопиющим разрезом,

капля парфюма (следи за осанкой)

легкой походкой подвыпившей павы

(чёрт бы побрал каблуки и разрезы)

марш на работу, как будто на праздник

(только пешком – никаких послаблений),

ветер играет с украденным шарфом,

(надо зайти на минутку на почту),

девушка – милый почтовый работник

медленно-медлено-медленно ходит

то ли за смертью моей, то ли просто

ей у окошка торчать надоело,

ей надоело, и мне надоело

марку держать,

шарф перекручен, лицо перекошено,

девушка-душка вернулась к окошечку,

мышка почтовая хлопает глазками,

лобик нахмурила, все-таки вспомнила

то, что меня уже, кажется, видела

(нет, показалось),

время, кураж и лицо потерявшая,

я узнаю, что с печатной продукцией

на Украину послать непечатное

нет никакой (чтоб вы сдохли) возможности,

порознь пожалуйте, вместе же – накося

выкуси и непечатно задумайся

(вот она где начинается, родина!),

шарф и лицо приводя в соответствие,

после скандала с почтовым начальником

выйду на солнышко, жизнь продолжается,

вот молодой человек улыбается,

(мне улыбается, батюшки, надо же!)

значит, не зря это утро потеряно,

значит, не зря каблуки и походочка,

пудра, помада и шарфик кокетливый…

глазки блестят у мужчинки приветливо,

что-то он мне говорит и смущается,

и улыбается так по-весеннему…

что вы сказали?

простите, пожалуйста,

нет ли у вас хоть немножечко мелочи?

шарфик, снедаемый бледною немочью,

густо краснеет…

ВОТ И ВСЁ…

Вот и речь повернула назад,

вот и тьма среди белого дня.

То ли я проглядела закат,

то ли жизнь расхотела меня.

Обживает огонь береста,

ночь повесилась на волоске.

Вот и всё… остальное оставь

акваграфии волн на песке.

Там повсюду следы про меня,

но никто не читает давно.

Это жадное время огня

и не отнято, и не дано.

Ни сберечь, ни отречься… Бери –

всё, что есть у меня, не моё.

Капля лета и небо внутри,

Вот и всё… остальное – враньё.

Нина Габриэлян. « Пущино». Холст, масло, 50х70 (частное собрание)