2017-4-1
Поэзия диаспоры
Татьяна АНАНИЧ (США)
Родилась 13 ноября 1985 года в г. Смоленске. В 2008 году окончила Всероссийский заочный финансово-экономический институт. В 2012 году эмигрировала в США. Окончила школу актерского мастерства имени Стеллы Адлер в Лос-Анджелесе. Автор сборника стихотвотворений «АнтиУтопия». Лауреат Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира-2017» (серебро). Член Пушкинского общества Америки. Публикации в «Новом Журнале», в журнале «Слово\Word».
Татьяна Ананич стала одним из открытий фестиваля «Эмигрантская лира» этого года. Её поэтическую речь можно было бы определить, как некий «поток сознания», если бы движение и развитие её стиха не представляло собой столкновение мыслей, отражающих мировидение автора. В этом калейдоскопе стихотворного повествования возникает ощущение невероятной «плотности мышления». Нервный ритм стихотворений Ананич держит читателя в напряжённом стремлении не упустить эту энергию поэтического размышления и высказывания. При этом вызывает восхищение её образность и точность знающего своё место слова.
Д. Ч.
* * *
Поймай свободную птицу,
посади оную в клетку,
это твоя душа (на заметку)
в грудной стучится.
Возьми на карандаш
улетающую пустотелую мысль –
взял? уловил её смысл? –
это мираж.
Завяжи узелок
развязавшейся памяти;
письмена на пергаменте,
затёртые. Вырванный клок
назад не вставить.
Заруби себе на носу:
наломаешь в чужом лесу
дров, дашь стране угля –
не оберёшься собственных «бля».
Это шахтерский юмор.
Да не станет твой зуммер
вновь верещать о свободе.
ПРИЗНАНИЕ
Как горяч этот воздух, играющий твоими одеждами.
Еле теплится высь – всё моими надеждами...
Дышит на ладан далёкое наше лето.
Я с тобой на его – «сеновалах» зачеркнуто – солнцепеке где-то
(мысленно). Но меж нами тысячи этих «но»...
О, как ревностна эта превозносящая тебя земля.
И напрасно я всходов жду от её озимых.
Милая, так ненавистных ненавидеть нельзя –
так ненавидят только любимых.
* * *
Битый час. Самоубийство времени.
Разряженный ствол по темени –
древо гене-алогическое трясёт листвой.
Солидарен со мной разве что сухостой.
Вытесненный до географической обочины,
к счастью выживший (из/без тебя) идиот,
еле лыко вяжу, повторяя: «твой! – вот
я, родина, не отмахивайся от дитя».
И ты будто прислушиваешься, хотя
по лицу моему ветер снует от
заокеанской пощечины.
КОЛЛЕКЦИОНЕР
Музыкант играет на язычковом кларнете –
нечто античное проглядывается в сюжете.
Склееная по частям гипсовая статуэтка Орфея
высится на «Великом сооружении» Птолемея.
Пыльный глобус на черепаховой подставке.
На порфире ветхой – чужеродные вставки.
Картина Репина: дабог с умирающим сыном
(репродукция). Рядом над горящим камином –
распятие; капли смолы стекают на стопки:
книги по истории вверх тормашками к растопке:
Жанна Д'Арк вниз головой на обложке;
следом – под лошадьми, стало быть, Боудикка
(в гриве огненной не разобрать лика).
К антикварному креслу привинчены новые ножки
наскоро вкривь да вкось.
Часы разных эпох по линейке – врозь
временами. Погребена юная Эвридика
в тайнике-фолианте внутри «Альмагеста»,
тома-пустышки, на коем пьяный Орфей, места
не находя, разрывается на куски.
* * *
Зачем я спустил с молотка состояние покоя?
Сдал нашу крепость без боя.
Крепость вины моей перед собой
никакими градусами не измерить.
Проклятый холод. Хотелось верить...
(Но верила тЫ неохотно.)
Будь проклят языческий тот гобой,
в кой о священной любви я свистел.
Я выброшен снова в мир тел.
И на этот раз бесповоротно.
* * *
Бутыль из-под кровавого «Джошуа»
с пузырьками «а-ля римское стекло».
Нездешний Не Наш в трактире Нашуа
пришвартован. Много воды утекло...
Архитектура ныне разве тех замков
воздушных в безветренной голове.
Заполняются пустоты подрамков
вообра-брожением в синеве
изолированного пространства.
Окромя словесно-бумажного пьянства
что (бродяга) я делаю здесь?
Неосевшая бескультурная взвесь.
Мельтешат незнакомые (тут и там) лица
«разноязыческими» акцентами.
Не молчи хоть ты, двуединое слово:
разлетись на куски, как глиняная птица,
как копилка-свинья, дребезжащая центами.
(Боже, боже, почему мне так арт-нуёво?)
* * *
Земляки, давно позабыв кириллицу,
перешли на цифирь.
Мне восток дышит в затылицу.
Я тяну цейлонский чифирь
через бамбуковую трубочку
лао-цзы и тростник Паскаля.
Мне «миражится» короткая юбочка
девочки из вестерна, что скаля
зубки белые, отбивает чечетку.
Я забрался в слишком левое полушарие,
шарить правым привыкши – та ещё аномалия –
я. И от памяти – лишь ошмётки.
* * *
Дворовые псы на луну подняли жалобный вой.
Ветер гонит в затылок усталого пилигрима.
Звездочёта на казнь третьего дня вёл конвой
под рёв плакальщиц и циркового мима...
Веник из прутьев масличного древа
подметает пыльный подол мостовой.
Орудия инквизиции Первого Рима
распинают небо по круговой
орбите. Тени. А впрочем, луна в зените.
Блудница в позе смиренной, что дева.
Над листом тайнописца дремлет Борей.
Помёт да перья повсюду от голубей.
Крестится апоплексическая старуха
во имя Отца и Сына... «Ни духа!
Ни духа, говорю, хоть убей!» –
из-под полы занавешенных штор,
в телескоп, точно в скважину вор,
щурится лживый архиерей.
* * *
Эйлатский камень. Соль. Трава. Песок.
Извилистая каменистая дорога.
Пыль на скитальческих сандалях. Рог
пастуха. Лимонно-жёлтого этрога
полынный сок. Трава. Песок. ЙильдИ...
Щемящее есть что-то в этих далях.
Как будто бы мы здесь на волосок
от, знает Бог чего. – Что мы видали.
Тому, кто возвращается, тропа
протоптанная некогда, сподручней.
Но что сподручность, коль в ногах ни «па»,
ни правды нет, ни легкости. Всё тучней
небо над косматой головой
измученного жаждой пилигрима.
И если мы с тобой идём мысок в мысок –
дойдя до сути, вновь собьёмся в «мимо».
НАРДЫ
Сефарды играют в нарды
на веранде энного дома
(в колониальном стиле)
одноэтажного городка
приёмного континента.
Клубы сигаретного дыма.
(Естественное же дело:
у обоих слезятся глаза.)
Сефарды играют в нарды.
Чешут бороды. Пьют. Тянут
время каждые сорок...
В нардах нет «ничьей».
Доска из ливанского кедра,
игральные римские кости...
Два «домика»-храма. И...
Клубы сигаретного дыма.
Песочное длинное поле.
(Естественное же дело:
у обоих слезятся глаза.)
Два плачущих человека
играют бездомно в нарды...
Пять тысяч лет игре.
Пять тысяч лет игре.
* * *
Money, money, money.
Always sunny
In the rich man's world.
Из песни группы «ABBA»
Песня из прошлого века «Мани-мани»,
впрочем, – на все времена.
Бездуховность, впрочем, прикрытая платьем «Армани».
«Славься, славься, моя страна», –
доносится из авто эмигранта-таксиста,
что везёт опаздывающего семинариста
втридорога. Дама с собачкой. Афродизиак.
Притаившийся в подворотне маньяк
с мученическим лицом Фейербаха, –
мыслителя, сына «криминалиста».
В церкви через дорогу – четыре евангелиста
на витражах. Слышится «Фантазия – Баха –
и фуга соль минор».
Проезжающий в дорогом авто мажор
заглушает церковный речитатив рэпом из магнитолы.
Разборки подростков за углом средней школы
на расовой почве, впрочем, – для самоутверждения.
В телевизоре местного паба свои убеждения
декларирует политик – нечто распутное
видится в изгибах его рта.
Говорит он, быть может, что-то путное,
но его не слушает никто ни черта.
Все пьют пиво и заедают тощей таранкой.
Да, в том пабе с прохудившейся дранкой,
где внизу намотаны против часовой ветром флаги
всех держав, как рулоны туалетной бумаги.
Бедный поэт с легкомысленной иностранкой
изъясняется на ломаном языке.
«Ничего не найти в этом бардаке!» –
кричит некто с третьего этажа.
Престарелая разодетая в пух и прах госпожа
лебёдкой плывёт под руку с молодым любовником.
В книжном автографы раздаёт прозаик,
крутит-вертит новеньким однотомником
(нашумевший бестселлер про кис и заек).
В салоне красавицы наводят себе марафет,
прохудился у них там давно паркет.
Впрочем, речь не о половой теме.
Блондинка под колпаком фена, как в шлеме,
читает «Худеем с умом» с затертою буквою «с» –
Знак заземления. Неподалеку – молнии, как с СС
эмблемы. Осторожно! Череп и кости.
Бедный еврейский художник бросает кости
дрожащей рукой на зелёный репс.
Он застрелится минутою позже, проигравшись в крэпс.
Вячеслав Курсеев. «Париж». Холст, масло. 80 х 80 см. 2011 г.