Поэзия диаспоры
Бахыт КЕНЖЕЕВ (США)
Известный поэт русского зарубежья. Родился в Чимкенте (1950 г.), окончил химфак МГУ, в 1982 эмигрировал в Канаду, сейчас живёт в Нью-Йорке. Автор множества книг стихов и журнальных публикаций, а также романов, повестей, рассказов. Лауреат нескольких литературных премий. Член Русского ПЕН-центра. Член жюри первого фестиваля «Эмигрантская лира».
* * *
Где под твердью мучительно-синей
не ржавеет невольничья цепь,
и забытая богом пустыня
по весне превращается в степь —
я родился в окрестностях Окса,
чьи памирские воды мутны,
и на горе аллаху увлёкся
миражом океанской волны.
Вздрогнет взрывчатый месяц двурогий,
сбросив пепел в сухую траву.
«Почему ты не знаешь дороги?»
«Потому что я здесь не живу».
Не имеющим выхода к морю
только снится его бирюза.
Пусть Эвтерпа подводит сурьмою
молодые сайгачьи глаза —
есть пространства за мёртвым Аралом —
потерпи, несмышлёный, не пей —
где прописано чёрным и алым
население нищих степей —
и кочевник любуется вволю
на своих малорослых коней —
солоней атлантической соли,
флорентийского неба темней.
* * *
Витязь, витязь, что же ты напрасно замер на скрещении дорог?
Сахар, соль, подсолнечное масло, плавленый сырок.
Фляжка с вмятиной, щербатый носик чайника, о Ленине рассказ.
Град, где содержимое авосек выставлено напоказ.
Город алый, где даётся даром ткань — х/б, б/у — стиха,
и летят, и тлеют по бульварам рыжих листьев вороха,
и восходят ввысь, клубами дыма охватив Стромынку и Арбат…
Ну, конечно, неисповедимы. Кто же спорит, брат.
* * *
«А вы, в треволненьях грядущего дня, возьмётесь ли вы умереть за меня?»
Он щёлкнул по чаше — запело стекло. Неслышно кровавое солнце плыло.
И ласточка в небе пылала, легка, но Симон смолчал, и смутился Лука.
Один Иегуда (не брат, а другой) сказал, что пойдёт ради вести благой
на крест. Снятся мёртвому сны о живом, шепнул — и утёрся льняным рукавом.
И если хамсин, словно выцветший дым, к утру обволакивал Иерусалим, —
печёную рыбу, пустые рабы, мы ели, и грубые ели хлебы,
чуть слышно читали четвёртый псалом, вступая в заброшенный храм сквозь пролом, —
молились солдаты мечу и копью, мурлыкали ветхую песню свою,
доспехами тусклыми страшно звеня… Возьмётесь ли вы умереть за меня?
Продрогла земля, но теплы небеса, тугие, огромные, как паруса,
и плотный их холст так прозрачен, смотри, — как мыльный пузырь с кораблями внутри,
как радуга, радость всем нам, дуракам, спешащий к иным, да, к иным облакам.
И ангелу ангел: ну что ты забыл внизу? Ты и там погибать не любил.
И в клюве стервятник воды дождевой приносит распятому вниз головой.
* * *
Скучай, скучай, водица ледяная по реченьке, текущей без забот.
Грек, мой сосед, гармонии не зная, по вечерам анисовую пьет.
Владелец странной лавки по дороге в аптеку, для кого содержит он
свой пантеон? Кому сегодня боги (читай: Арахна, Марсий, Актеон)
нужны? Как хлипки эти малолетки, как трогательна эта нагота!
Не мрамор, нет, старательные слепки, в телесный цвет раскрашены… И та
охотница, которая бежала сквозь лес ореховый, оленям бедным вслед,
и тот, хромой друг жаркого металла, и те, кого в природе больше нет -
малы, что запонки, и как младенцы, зябки, — в краях, где крот базальта не грызет,
лишь гипсовый Гадес в собачьей шапке, смеясь, вдыхает царственный азот.
* * *
И забывчив я стал, и не слишком толков,
только помню: не плачь, не жалей,
пронеси поскорее хмельных облаков
над печальной отчизной моей,
и поставь мне вина голубого на стол,
чтобы я, от судьбы вдалеке,
в воскресенье проснулся под южным крестом
в невеликом одном городке,
дожидался рассвета и вскрикивал: «Вон
первый луч!» Чтобы плыл вместо слов
угловатый, седеющий перезвон
католических колоколов.
Разве даром небесный меня казначей
на булыжную площадь зовет
перед храмом, где нищий, лишенный очей,
малоросскую песню поет?
* * *
Устал, и сердце меньше мечется. Еще и крокус не пророс,
еще морковным соком лечится весенний авитаминоз,
но стоит в предрассветной панике вообразить грядущий год,
где дудка квантовой механики над белокаменной плывет —
легко работать на свободе ей, охватывая наугад
опустошающей мелодией кинотеатр и детский сад,
игорный дом, и дом терпимости, музей, таверну и собор —
знать, наступило время вымести отживший мир, постылый сор —
и жалко, жалко той скамеечки с подстеленной газетой “Труд”,
где мы, целуясь неумеючи, печалились, что не берут
ни в космонавты, ни в поэты нас, и, обнимаясь без затей,
играли в мартовскую преданность нехитрой юности своей —
пальто на вате, щука в заводи, льняная ткань, простейший крой —
лишь позабытый звездоплаватель кружит над темною землей.
* * *
Доцент бежал быстрее ланей,
быстрей, чем кролик от орла,
стремясь к потешной сумме знаний,
чтоб жизнь согласная текла.
Он подходил к проблемам строго,
любил районного врача
и мучил павловского дога,
ночами формулы уча.
Я тоже раньше был учёный,
природе причинял урон,
и плакал кролик обречённый,
мне подставляя свой нейрон,
и видел мир, где нет удачи,
покрытый смертной пеленой,
а я в мозги его крольчачьи
ланцет засовывал стальной.
Вещает мне Господь-учитель:
пусть не страдалец, не мудрец,
но будь не просто сочинитель,
а друг растерзанных сердец.
Как жалко зайца! Он ведь тоже
бывал влюблён, и водку пил,
и куртку натуральной кожи
с вчерашней премии купил.
Цветков! Мой добрый иностранец!
Ты мыслью крепок, сердцем чист.
Давно ты стал вегетарьянец
и знаменитый атеист.
Ужели смерть не крест, а нолик?
О чём душа моя дрожит?
Неужто зря злосчастный кролик
в могилке глинистой лежит?