Новогодние пародии на авторов «Эмигрантской лиры»
Сергей ЧЕРНОЛЕВ (МОЛДОВА-ПРИДНЕСТРОВЬЕ)
Родился в г. Резина Молдавской ССР в 1957 году. Работал токарем, художником-оформителем, слесарем по обслуживанию автомобилей, гончаром и обжигальщиком керамики. С середины 80-х активно публикуется в периодике и альманахах Молдавии и Приднестровья. С 1995 года – член Ассоциации русских писателей Молдовы, с 1996 года – член Союза писателей Приднестровья. Автор сборников стихов «Високосные дни» и «Золотые холмы» (2003 г.), книги литературных пародий «Восьмая нота». Регулярно печатается на страницах литературных альманахов и периодических изданий России, Молдовы, Приднестровья и США (газета «Кстати»). Был представлен в «Антологии современной литературы Приднестровья».
ТЁТЯ МУЗА
Мне не хватило кликов лебединых,
Ребячливости, пороха, огня,
И тётя Муза в крашеных сединах
Сверкнула фиксой, глядя на меня.
Сергей Гандлевский
– А что стихи? Никчемная обуза. –
Так думал я в вечерней полумгле.
И вдруг в дверях возникла тётя Муза,
Десятая вода на киселе.
В тот день мне не хватало лебединых
И журавлиных кликов вдалеке.
Она предстала в крашеных сединах,
А крепдешин играл на сквозняке.
Спросила с плотоядною усмешкой:
– Ты что, дружок, меня не узнаёшь?
Дверь щёлкнула, и в темени кромешной
Сверкнула фикса, словно финский нож.
Она меня с младенчества любила,
Со мной слагала оды по складам.
И, осерчась, с ожесточеньем била
Линейкою железной по перстам.
Любовь не ослабела и поныне –
Одним ударом я был свален с ног.
И вот лежу, как будто труп в пустыне,
Отвержен, опечален, одинок.
И был мне глас, и я отверз зеницы:
– Довольно прохлаждаться на полу.
Восстань, племянник. Плюнь на заграницы.
Ступай скорее к своему столу.
ПОСЛЕДНИЙ ИСХОД
Я стою как Гулливер,
В изумленье непрестанном,
И как поезд, например,
Остановленный стоп-краном.
Я стою немолодой,
Без порыва и запала,
Словно памятник литой,
Но пока без пьедестала.
Помню, были времена,
На линейке пионерил,
Повторяя имена
Те, которым слепо верил.
И без всяких дураков
Мы стране рапортовали.
– Будь Голков!
– Всегда Голков! –
Раздалось в гулком зале.
ПАНЕГИРИК КУЗНЕЧИКУ
Сегодня мне не до утех.
Слепому промыслу в угоду,
Кузнечик на глазах у всех,
Лицом кузнечьим к небосводу…
О, златококрылый идеал,
Наперсник полуночной неги!
Он хлеба крошки не едал,
Одни цветущие побеги.
Посланник радужных времён,
Стрекочущий в лугах широких.
Никто не помышлял, что он
В разгар страды откинет ноги.
Но речь скорее не о том.
Я возмущалась, чуть не плача…
Сказал на тризне агроном –
Мол, саранче и смерть собачья.
СТРАННОЕ ВЛЕЧЕНИЕ
Влеченье к терпкости, и в ней такая заданность,
Такая тонкость в предвкушение строки.
Я не грешу перед тобой, святая праведность.
Мои стихи – ведь это средство от тоски.
Запретный плод, такой незрелый и детсадовский.
И клич друзей – в сады заветные, айда.
Пускай звучит мотив арбатовский, булатовский…
Гитарный строй всегда полезней, чем айва.
Была я щупленькой в года мои печальные.
Куда расти, когда заказан редкий фрукт?
Но вот настали времена необычайные,
Всё на прилавке – и бананы, и грейпфрут.
Я снова вспомню эти яблоки прекрасные
Из давних дней, где были польские духи.
Не отбирайте у меня мои пристрастия,
Не забывайте мои первые стихи.
Мне так несвойственно бродить в базарном гомоне
И шумный торг вести у каждого лотка.
Как объяснить моё влечение к оскомине,
К блаженной терпкости совкого дичка.
ЗА ЧАШЕЧКОЙ САКЭ
Не хнычь, мой давний друг. Хлебай молочный суп.
О прошлом не тужи, гляди поверх барьеров.
Пусть заблестит слеза, как остров Итуруп
В прищуренных глазах японских браконьеров.
Висит на волоске зима. И целый мир
Преобразует март, срываясь с ветхой кровли.
Пусть мускульный комок, как остров Кунашир,
Неведомо зачем застрянет в твоём горле.
Пролёты чердаков на произвол котам
Отдай и не греши. Они довольно милы.
Мне больше по душе мятежный Шикотан.
На что – япона мать! – вам южные Курилы.
Не виделись с тобой мы столько зим и лун,
Бодрящее сакэ по чашечкам разлито.
Забудь про острова, мой ёханый сёгун,
Суровый самурай эпохи Хирохито…
ВДОХНОВЕННАЯ НЕМОТА
Какое вдохновение – молчком,
не прибегая к желвакам жаргона.
Плывет луна над синевой затона,
как роза в самогоне, за окном.
Да, нет, не так. Пусть роза, но в аи,
как в блоковской преамбуле сюжета.
Над кармою проходят дни мои,
в молчание, без слова и без жеста.
Над рваной картой или над нирваной
безмолвствует таврическая тьма.
Страданье немо, музыка нема
с разбитой перепонкой барабанной...
Ребенок спит. И ты, моя дотёпа,
заснула, так колхидна и хрупка.
Сын от меня – мы это знаем оба,
и ни к чему анализ ДНК.
РАЗНОТРАВЬЕ
Ах, слово… оно бессистемно, когда зацветает овраг.
Покинет непрошено темень и снова уйдет в полумрак.
Среди разноцветных угодий его и не спрячешь, увы…
Оно, словно маятник, ходит в сокровищах сорной травы.
Ахматовский слог, погремушки, звучащие, словно извне.
С утра дотемна почемушки гремят и гремят в голове.
Вот так в затаённой печали в заброшенной даче живём.
Но было ли слово в начале, и будет ли слово потом.
Забыты презренные грабли среди полновесных ветвей.
Какой заповедный гербарий – шалфей, зверобой и кипрей.
Но дальний сверкающий ельник – такой благодатный изыск.
Там ветхий зачитанный требник откроет мне травник Франциск.
ВОТ ТАКОЕ КИНО
В парке песенки поёт, распевает
Неодетый во жильё старичок.
Ну, а мне не по себе, так бывает,
Посмотрю-ка на себя в ручеёк.
Брошу? Нет, пройду щемящей аллеей.
Медный грошик не прикупит жилья.
Одевайся, музыкант, потеплее
В серый сумрак, накануне дождя.
Не печалься в этом парке поределом,
Напевай свои псалмы задарма.
Я сходила бы в кино, в черно-белом.
Говорят, мне так к лицу cinema.
Всё по стати, господа, и по чину.
Нарядиться бы в добротный коттедж.
Ну, а ты, старик, гундось под сурдину,
Зябко кутаясь в обноски надежд.
В ДЕНЬ ОТЛЕТА
Расписание птиц неизвестно печальным авгурам
Да и племя жрецов при дворе – далеко не в почёте.
Небеса над землёй наполняются радостным гулом.
Стюардесса соврёт, говоря о грядущем полёте.
Что мне лоб утруждать и твердить без конца обещанья,
Положи мне на плечи свои приземлённые руки.
Календарный листок подарю я тебе на прощанье,
Чтобы помнила день неизбежной и горькой разлуки.
Время в стаи сбиваться, затем – отбиваться от близких,
Привыкать на лету к злостным каверзам Аэрофлота.
Я отмечу свой путь в путевых безрассудных записках
Или даже в стихах, если будет, конечно, охота.
ПРОВАЛЫ ПАМЯТИ
Какая жалость! Всё что было,
Я не припомню наяву.
Меня ломало и знобило
На судьбоносном рандеву.
Стакан дешёвый, из пластмассы,
Сжимала крепкой пятернёй.
Во всем мне виделись соблазны,
И ты возник передо мной.
Но говорил довольно вяло,
Хоть и усердно подливал…
О, как душа тебя желала,
Мой залежалый идеал!
Какая страсть! И память – в клочья.
Скольжу по тонкому лучу.
Но всё, что было прошлой ночью,
Я повторить опять хочу.
СТИХИ И ПЕПЕЛ
Поэт, воспевающий дерево, стихи напишет углём,
Ведь ясень весьма пригоден, как топливо для мангала.
Но впрочем, вопрос неясен, он мечется вновь за углом,
Пока его совесть качается от муторного угара.
Он тридцать три года с лишним с утра плевал в потолок,
Хотя его прочили многие в расхристанные пророки.
Достаёт из мангала пальцами крохотный уголёк,
Вот здесь, на сухой извёстке, начертает великие строки.
В петле сигаретного дыма лукавить ему не резон,
Он назовёт свою книгу стихов прикольно – «Стена плача».
Кто прикоснулся однажды к поэзии, должен быть самосожжён,
Прямо во дворике литинститута, глаз от студентов не пряча.
Так и пишет с утра до вечера, и всё ему нипочём,
Давно не внимает он предупрежденьям нелепым…
Если писал ты на стенах террасы стихи древесным углём,
Знай, что в предсмертном акте посыплешь голову пеплом.
В МОЛОДЫЕ ГОДЫ
Всё мне в новинку. Пью активированный google,
давно позабыты привычные перепалки.
Помню до эмиграции – посылал меня в пятый угол
изобретатель велосипеда, живущий со мной в коммуналке.
И как всегда по утрам, после весёлой побудки
перед компьютером выполняю асаны.
Здесь мне уже не встречаются прежние полудурки,
впрочем, никто не читает классика Мопассана.
Этот студент филфака, так страстно любивший Кафку,
спорил со мной, бывало, веско и непреложно.
Как ему там живётся? Всё ли ему по кайфу,
или же всё по факу, да и это вполне возможно.
Но всё-таки наши диспуты я вспоминаю с восторгом,
Бельгия, словно бестия, способствует ностальгии.
Помню, ещё не вечер – между собакой и волком,
на коммунальной кухоньке мы уже никакие...
ПО ВОЛЕ ВОЛН
Вдаль от родимого крова,
Снова ропща на судьбу,
В лодочке тихого Слова
Слабой рукою гребу,
Чтобы опять зазвучала
Музычка накоротке,
Так непривычно сначала
Правой… и левой руке.
Но не внимаю реченью,
Истине в зыбкой горсти –
Если плывешь по теченью,
Может, не стоит грести,
Чтобы в той темени нищей
Молча заплыть под мосток,
Вжаться в надёжное днище
И прикорнуть на часок,
Чтобы не видеть причала,
Чтобы, от бед заслоня,
Музычка сладко звучала,
Но не будила меня…
ЗАВОДСКАЯ ЮНОСТЬ
Свой тяжкий крест стоически несу,
И путь всё в гору, как же он нелёгок.
Я рано приобщился к ремеслу,
Считай, что с погремушек и пелёнок.
Начальник смены, неопрятный тип,
Пестун наивных пэтэушных девок,
Доверил мне многопудовый ДИП –
Токарный мамонт первых пятилеток.
И я задумал запад перегнать,
Гремя посудой в заводской столовке.
Ведь было мне тогда не занимать
Ни хватки, ни смекалки, ни сноровки.
Владыка мира, несомненно, труд.
Завод «Вперёд» припоминаю снова.
Я ничего не ведал про фастфуд.
Но вот «Вест Вуд» в цеху на «Котлякова»…
Я не кичился трудовой судьбой
Среди друзей, студенческих всезнаек.
Но отличался левою резьбой
В кругу болтов и шестигранных гаек.
Писал стихи без праздничных турус
И делал то, что знаю, что умею.
Потом вступил в писательский союз,
Где прохиндеи гонят ахинею.
Пришлось оставить заводской порог,
Станки, бытовки, дымные вагранки.
Но по утрам зовет меня гудок,
Как голос обезумевшей вакханки.
РЕПЛИКА О ВОЖДЕ
Иосиф В. – как тонко, черт возьми.
Мой следователь – мелкий визави –
Настольной лампой мне слепит глаза.
Но всуе имя называть нельзя.
Иосиф! – мне же слышится Сизиф.
Ударных строек пламенный порыв.
Весь – в оспинах – первосвященный лик.
Как он державен, гневен и велик.
Быть может, в грозном имени его
Упрятано суконное и. о.
И в бесконечной череде времен
Потомки, вы не вспомните о нем.
Простите мне святую простоту.
Я возле сердца выколю тату.
Так и живу в привычной заперти.
... Иосиф В. на девичьей груди.
ВОЛШЕБНЫЙ КУВШИН
Который день, всевышнему в угоду,
Идешь на ощупь по земному броду,
По щиколотку в мертвенной воде,
По золотой забытой лебеде.
Душа твоя измотана в пути,
Но чтобы ни случилось впереди,
Ты ловишь жемчуг встреч в глухой кувшин
Изнанкою измаянной души.
Потёмки, век, томящийся в неволе,
Как старый скарб на пыльной антресоли.
И дух томится, словно пленный джин,
Не зря с собой прихвачен был кувшин.
Песчинкою на божьем ноготке
Предстану я в духовной наготе.
И выход до приличия один –
Не лезть в бутылку, если есть кувшин.
СМЫЧОК И СТРУНЫ
главное что струны и смычок
чтоб понять потребуются годы
но затем сограждане молчок
вот уже и первые аккорды
слышите звучит виолончель
словно ясным августовским утром
пролетает басовитый шмель
среди редкой поросли пюпитров
но понять не может инсургент
целый день промаявшись без дела
так устроен струнный инструмент
чтобы сердце плакало и пело
что с того а вроде ничего
или незначительная малость
было страшной мукой для него
то что людям музыкой казалось
и колки и струны и смычок
как это на деле интересно
что ты размахался дурачок
дирижёр берлинского оркестра