История культуры русского зарубежья

Лидия ГРИГОРЬЕВА (ВЕЛИКОБРИТАНИЯ)¹

РУССКИЕ МИРАЖИ ПАРИЖА

Парижские пейзажи двадцатых-тридцатых годов прошлого века на полотнах многих известных живописцев предстают перед пристрастным зрителем, как некая фата-моргана: чем ближе подходишь, тем дальше это видение от тебя отодвигается. Это относится и к замечательным работам Константина Коровина, выставленным на последнем лондонском аукционе Сотбис. Его парижские картины последнего периода творчества заполнены дрожащими ночными огнями, отражёнными в мокрой мостовой, и продрогшими человеческими фигурками, стремящимися уйти от этого вселенского неуюта. Будто бы всегда в Париже идет дождь, и никогда не бывает солнечно, спокойно или радостно на душе.

Вечные сумерки, отразившие сумрачность вытолкнутой в чужое, необжитое пространство души. Одно дело приехать в Париж на время, как делали это многие русские художники царской России, чтобы написать новые картины, пообщаться, попить с друзьями весёлого вина. А потом вернуться к себе домой, восвояси. И совсем другое – знать, что страны, из которой ты приехал, больше не существует.

Может быть, именно поэтому вполне франкоязычная Марина Цветаева, не испытывавшая проблем в общении с «местным населением», пишет в письме к Саломее Гальперн: «Скучно с французами! А может быть – с литературными французами!». Это было написано в 1929 году. И чуть позже в письме к Анне Тесковой: «Париж мне душевно ничего не дал. Знаете, как здесь общаются? Гостиные, много народу, частные разговоры с соседом – всегда случайным, иногда увлекательная беседа и – прощай навсегда... Безответственно и беспоследственно».

Видимо, в подобных настроениях повинна и неудачная попытка великого русского поэта выйти к французскому читателю. Цветаева незадолго до этого сама перевела (а практически – написала заново!) на французский свою поэму «Молодец», иллюстрации к которой (впоследствии утерянные) создала Наталья Гончарова.

За годы жизни в Париже Марина Цветаева написала на французском «Письмо к амазонке», несколько автобиографических миниатюр в прозе: «Шарлоттенбург», «Мундир», «Приют», «Машинка для стрижки газона». Но ни одно из этих произведений так и не было опубликовано. Это явное отторжение среды не просто иноязычной (тут как раз барьера не было), а ино-чувствующей. По иному воспринимающей смысловые словесные пласты.

Не лучше, пожалуй, себя чувствовали и другие «новые парижане», сбежавшие из-под обломков рухнувшей Российской империи. Редко кому удалось обжить вселенскую, эмигрантскую бесприютность.

Даже князь Феликс Юсупов, которому удалось вывезти из России кое-что из легендарных юсуповских фамильных сокровищ, вынужден был распродавать их, чтобы поддерживать уровень привычной ему жизни. Поначалу семья Юсуповых на вырученные от продажи двух картин Рембранта и нескольких бриллиантов деньги организовала фонд помощи русским эмигрантам. Но уже в 1924 году князь с женой Ириной, урожденной Романовой, вынужден был, из материальных соображений, приступить к организации «своего дела».

Юсуповы открыли в Париже своё ателье мод «Ирфе», то есть, «Ирина и Феликс». На протяжении почти десяти лет они были одними из законодателей парижской моды. Красавица Ирина Юсупова сама была и модельером, и моделью. Княгиня Татьяна Меттерних написала о ней в своих воспоминаниях: «Эфемерная, задрапированная в шелковые, отделанные бахромой платья, с лицом без возраста, как, впрочем, и у её супруга, она напоминала камею...».

Но в 1929 году грянул финансовый кризис на Уолл-стрит. В начале тридцатых он докатился и до Европы. Экономическая депрессия превратилась в социальную и психологическую проблему. Особенно это задело чужестранцев, изгоев, изгнанников. В тяжелые времена они становятся особенно нежелательными персонами для коренного населения. Париж и без того был переполнен безработными.

Юсуповы еще несколько лет боролись за выживание своего (весьма творческого) предприятия. Потом вынуждены были его закрыть. «После подобного полного поражения я пришел к выводу, что я не создан для коммерции», – писал позже князь Феликс Юсупов, сыгравший, как все помнят, большую роль в устранении Григория Распутина, о чём он сам поведал миру в своих мемуарах.

Но тем не менее, во все века именно Париж манил к себе талантливых (иногородних, инославных) иностранных молодых людей, жаждущих добиться успехов на поприще искусств. Именно так, во множественном числе.

Невероятный успех «Русских сезонов», балетов Дягилева, музыки Стравинского, выставок мирискуссников и творческого объединения «Бубновый валет»... Наконец, растущая, как на дрожжах известность испанца Пикассо, а то и полурусского-полуполяка Гийома Аполлинера, возведённого восторженными поклонниками в ранг великого французского поэта сразу после его кончины в 1918 году.

Примеры упоительные для честолюбивой молодой души. Они порождали, часто ложную, надежду на собственный неизбежный и несокрушимый успех, несмотря на разницу в культурных и национальных традициях.

После Первой мировой войны Париж стали осваивать даже отделённые от него океаном американцы. «Праздник, который всегда с тобой» – это Париж Эрнеста Хемингуэя, Скотта Фитцжеральда, Гертруды Стайн, Генри Миллера, Эзры Паунда и многих других, не столь известных персонажей эпохи ар-деко. Для них это был ещё и город дешевого вина, недорогого жилья, выгодной житейской дешевизны, относительно даже тех малых денег, которые им удавалось заполучить за свои напечатанные в Америке рассказы, статьи, повести.

«Все мы – потерянное поколение», – сказала Гертруда Стайн о тех, кто пережил Первую мировую войну. Но к середине двадцатых годов Европа уже почти оправилась от её последствий. Зажила, забурлила... Закрутилась и Красная мельница (Мулен Руж) знаменитых ночных парижских развлечений.

К середине двадцатых годов европейские женщины навсегда освободились не только от корсетов, многие века сковывавших их естественные телодвижения, но и от прочих условностей, державших в узде их природные способности и таланты. Целая плеяда русских художниц, от Натальи Гончаровой, до Зинаиды Серебряковой, Ольги Розановой или Варвары Степановой, заняли весьма завидные позиции в негласной табели о рангах. Даже в таком исконно мужском и трудоёмком виде искусств, как скульптура, появились яркие женские имена. Вера Мухина, к примеру, на Всемирной выставке в Париже поразившая мир гигантской скульптурой «Рабочий и колхозница» – словно бы в духе древнеассирийских имперских притязаний.

Поскольку столицу Франции испокон веку населяли не только французы, то естественными кажутся контакты, возникающие время от времени между художниками (в широком смысле этого слова) разных национальностей и вероисповедований. Взаимный интерес приводил их иногда к весьма плодотворным результатам. Об этом говорит, например, опера Стравинского «Царь Эдип» (1926), текст к которой создал Жан Кокто, поэт, критик, драматург, но главное – неутомимый созидатель самой литературно-художественной ситуации.

Вот, например, одно из его самых ярких высказываний о великом его современнике Матиссе, создающее фон для прорыва в новые творческие пространства: «Я часто выражал опасения, как бы растения не начитались трактатов по уходу за садом. Растение Матисс – верх неухоженности и утончённости. Это яркий цветок упадка, то есть великого мгновения достижения цивилизацией своего пика».

И это был авторитетный голос, к нему прислушивались многие. Именно такие люди создавали яркую и насыщенную, истинно парижскую атмосферу, к которой, как бабочки на огонь, стремились разноязыкие «творцы прекрасного». Известно, что Жан Кокто сотрудничал не только со Стравинским. Его интерес к творчеству русских парижан был намного шире. Например, известно, что он был знаком с Тамарой Лемпицкой и многими другими художниками, критиками, поэтами.

Сама парижская атмосфера 20-30-х годов, запечатлённая в том числе и в творчестве русских эмигрантов, была насыщена грозовыми раскатами революционных изменений во всех видах искусства без исключения.

Футуризм, пришедший в предвоенные годы из Италии, почти без боя сдал свои позиции новому художественному течению – сюрреализму. Его возглавил и теоретически обосновал честолюбивый и одаренный литератор Анри Бретон, многое почерпнувший из опыта теоретика футуризма Маринетти. В смысле, как сейчас бы сказали, умелого «пиара» и «раскрутки» новых идей.

А сами идеи были почерпнуты в работах Юнга и Фрейда. Вернее, только часть учения о подсознательном, рождающем, по мнению Бретона, химеры воображения, должные быть воплощенными в тексты, холсты или кинокартины.

Наиболее яркими и талантливыми литераторами этого направления были Луи Арагон и Поль Элюар, ставшие впоследствии классиками французской литературы. Можно только гадать о том, что они дали сюрреализму (свои имена!) и что сюрреализм, как творческая идея, дал им (плодотворный творческий метод и раннюю славу!). Так что они квиты.

На сторонний и неподготовленный взгляд может показаться странной и неожиданной та существенная роль, которую играли в те годы в парижских художественных (и светских, заметим) кругах «русские жёны», спутницы художников, поэтов, музыкантов.

Женитьба Пабло Пикассо на русской балерине Ольге Хохловой сама по себе не поразила общественное мнение столь сильно, как, скажем, факт его венчания с ней в русской церкви на Рю Дарю! В этом был знак необратимости происходящего. С Богом, как известно, не шутят.

Портреты Ольги Хохловой вошли в антологические своды работ великого испанца, положившего своим браком начало «русской любовной лихорадке». Фернан Леже уже встретил свою Надю (талантливую художницу и верную подругу жизни). Луи Арагон, вскоре встретит свою Эльзу Триоле, которую обессмертит любовной лирикой, изучаемой нынче во французских школах. И Эльза Коган (Триоле – фамилия её первого мужа), по происхождению русская еврейка родом из маленького белорусского местечка и родная сестра Лили Брик, не зачахнет в его исполинской тени, а станет (вот уж эти неуёмные русские!) выдающимся французским писателем, лауреатом Гонкуровской премии. Но это всё в будущем.

А в том же восемнадцатом году, в котором Пикассо скрепил союз со своей русской Музой, состоялась еще одна знаковая брачная церемония. Молодой французский поэт Поль Эжен Грендель, писавший под псевдонимом Поль Элюар, сочетался браком с подданной бывшей Российской империи, девицей Еленой Дьяконовой, родом из Казани, с которой он познакомился несколько лет назад в швейцарском туберкулёзном санатории. Потом они вели долгую переписку. Догнала она его уже в Париже. И сказала: «Ты будешь лучшим поэтом Франции». Главное, её диагноз оказался безошибочным! Но еще важнее то, что он тогда ей поверил...

Как много лет спустя, ей поверил и молодой испанец, странной наружности и весьма субтильного телосложения – Сальвадор Дали.

Она обладала завидным чутьём на талант, с предпосылками гениальности. Недаром Поль, очарованный силой её жизнелюбия, прозвал ее Гала (с ударением на последнем слоге), что означает – праздник, сулящий море радости и фейерверк эмоций.

Ни фотографии, ни многочисленные портреты кисти Сальвадора Дали, видимо, не в состоянии донести до нас завораживающую притягательность её взгляда, как говорят – обладавшего просто магическим воздействием на некоторых мужчин.

Женщины её за это не любили. Да и некоторые мужчины (например друг Элюара и Дали – великий кинорежиссер Луис Бунюэль), прямо скажем, едва терпели её присутствие.

И всё же, всё же... Поль Элюар успел посвятить ей лирические строки, ставшие классическими: «К стеклу прильнув лицом, как скорбный страж, ищу тебя за гранью ожиданья, за гранью самого себя».

И что удивительно! Эти стихи Элюара в переводе Мориса Ваксмахера, сейчас в России поют под гитару совсем молодые люди! Вот оно, истинное бессмертие, о котором мечтала долгими зимними ночами честолюбивая русская гимназистка, а потом и воспитанница института благородных девиц. Кстати, училась Елена Дьяконова в одном классе гимназии с младшей сестрой Марины Цветаевой Анастасией. Та даже навещала её в Париже, и оставила мемуарную запись о своей подруге, её молодом, никому еще не известном муже-поэте, и маленькой дочке Сесиль.

Дочь потом не сыграла в жизни этой эгоистичной женщины никакой роли. Ее словно бы и не было никогда. Всегда и везде была только одна Гала. Другим женщинам, даже если это дочь, места рядом с ней не было!

Такая праздничная и самодостаточная жизнь, которую проповедовала Гала, вполне вписывалась в эпоху ар-деко, в которую и «состоялись» основные события ее жизни. Это было время, когда в моду вошло оптимистическое восприятие жизни (как протест против недавнего военного кошмара), экзотика (как реакция на будничность и серость), фантазия и театральность (как стремление выйти за рамки повседневности). Надо сказать, что этими качествами Гала обладала от природы. Они сошлись с эпохой характерами, как говорится. Вошли в пазы...

Вот, к примеру, важная составляющая парижской атмосферы той поры – эротизм. И тут Гала удивила даже видавшую виды парижскую богему откровенной демонстрацией «менаж а труа», постоянно появляясь на людях с красивым и элегантным мужем Полем Элюаром и спортивного вида, высоким и стройным любовником – немецким художником Максом Эрнстом. И – вот поди ж ты! – тоже в будущем всемирной знаменитостью...

По сути, вся эта откровенная демонстрация воплощенной идеи «свободной любви» очень мучила Элюара, вынужденного сбежать из сомнительного эротического рая сначала на Таити, а потом даже во Вьетнам, который был в это время, в 1925 году, французской колонией. Мучился и художник, ибо был женат, а его верная жена Луиза даже однажды приехала в Париж и закатила громкий скандал.

Фанфары, прямо скажем, не всегда праздничные звучали в судьбе мужчин, связавших свою жизнь с этой непредсказуемой и уверенной в себе русской женщиной. «Гала – это праздник! Гала – это муза и воплощение поэзии!», – ещё несколько лет после бегства и возвращения в семейное лоно (но уже без Эрнста) продолжал убеждать и себя, и других Поль Элюар.

Ровным счётом до того рокового летнего дня 1929 года, когда они весёлой сюрреалистической компанией поехали в Испанию, чтобы навестить начинающего и потому малоизвестного художника в доме его отца в Кадакесе. К слову сказать, это был последний визит и самого Сальвадора Дали в родные места.

В том же году, осенью, он выставит на парижской выставке картину, на которой будет написано: «Я плюю на свою мать!». После этой акции он, конечно, скандально прославился и заложил, так сказать, фундамент для подражания на многие годы вперед.

Но не вся парижская художественная богема разделяла подобный экстремизм. Современница Дали, Тамара Лемпицкая, например, несмотря на весьма разгульный образ жизни, всё же отделяла страсть к ночным кутежам и курению опиума от собственно творчества. Она считала, что: «Художник не должен забывать о точности. Картина должна быть чистой и аккуратной». О чистоте же помыслов и чувств уже было сказано много слов их великими предшественниками.

И с ней, и с ними не согласился бы неуправляемый, рвущийся к мировым вершинам признания Сальвадор Дали. За своё непомерное честолюбие он был наказан отлучением от отцовского дома, в котором после смерти отца проживала единственная сестра художника, не перемолвившаяся с братом ни единым словом до конца его дней и, видимо, не простившая высокохудожественного осквернения материнского имени. Мать умерла, когда будущему великому сюрреалисту было всего шестнадцать лет. Ради красного словца не пожалел он потом ни матери, ни отца. Не в угоду ли русской экстремалке Дьяконовой?

Не пожалели ни он, ни она и нежного лирика Поля Элюара. При первой же встрече юный Сальвадор атаковал законную и горячо любимую жену своего взрослого приятеля. Тут, весьма кстати, вспоминается высказывание Лили Брик о любовных притязаниях юного Маяковского. «Володя просто напал на меня!», – говорила она знакомым. Подобному любовному нападению подверглась и Гала на глазах у изумлённых очевидцев, среди которых был и великий кино-сюрреалист Луис Бунюэль.

Сальвадор Дали в те роковые для семьи Элюаров дни так старательно и эксцентрично демонстрировал окружающим своё обожание, свою страсть и нежность, что это было похоже на розыгрыш. Никто поначалу всерьез и не принял эти детские эротические игры со взрослой (на десять лет старше), опытной, замужней светской дамой!

Даже Поль Элюар. На свою беду. Он, как всякий сюрреалист, проповедовавший свободу чувств, презирал ревность, считая её буржуазным предрассудком.

Потом, много позже, он поймет, как всё серьезно, как увлечена, как очарована юным наглецом его Гала, буквально в несколько дней решившая порвать с прошлым и вложить капитал своей жизненной, поистине атомной энергии в урановые рудники перспективного и талантливого скандалиста. Элюар впадет в глубокую депрессию, из которой его извлечёт только поэзия и новая любовь.

«И я вижу её, и теряю её, и скорблю. И скорбь моя подобна солнцу в холодной воде». Узнаете? «Немного солнца в холодной воде» – название книги Франсуазы Саган. Как и «Здравствуй, Грусть!» – тоже строчка из Элюара.

Следует отметить, что Елена-Гала умела вдохновлять своих возлюбленных на создание поистине бессмертных произведений. Страдание (причиняемое другим), обожание и обожествление (её неповторимой личности) – вот три кита, на которых эта Муза двух великих людей водрузила свой трон, недосягаемый для молвы и осуждения.

Такова была эпоха. Такова была атмосфера. Таковы извечные парижские миражи, покорившие не одну очарованную душу.

Официально Гала и Сальвадор Дали оформили брак только через тридцать лет, в 1958 году, после смерти Поля Элюара. И поскольку в те времена было трудно расторгнуть только церковный брак, можно сделать очевидный вывод: Гала и Поль – были когда-то обвенчаны.

«Гала знала, чего хочет: наслаждений для сердца и всех пяти чувств, а также денег и компанейских отношений с гениями», – говорили о ней злые языки.

Но мы слышим и голос Элюара: «А если нет тебя со мной, мне снится, что я сплю, и что мне это снится».

И голос Дали: «Я люблю Галу больше, чем отца, больше, чем мать, больше, чем Пикассо. И даже больше, чем деньги».

В последнее как-то особенно верится, если вспомнить, что в 1969 году он купил ей средневековый замок в Испании, куда он сам мог войти только по её особому разрешению. Всё остальное время она любила проводить в обществе молодых людей, убивая бессонницу азартными играми, предпочитая покер и рулетку общению с мужем. Умерла она в 1983 году в возрасте 89 лет.

По словам Жана Кокто, настоящий художник и поэт превращают «чистый углерод в алмаз». А любовь – в бессмертие...

Или, как сказал он же: «Жизнь картины не зависит от того, что она изображает». Глядя на бесчисленные изображения Гала-Елены на картинах Сальвадора Дали, можно с этим согласиться, а можно – и нет.

В любом случае в них прослеживается яркий и негасимый «русский след». И сам воздух Парижа первой половины прошлого века был насыщен электрическим зарядами, магнитными и магнетическими вспышками, грозовыми зарядами и шаровыми молниями, характерными для неистовой в своих устремлениях русской души. Парижская атмосфера тех лет непредставима без драгоценного русского вклада в развитие многих и многих видов искусств, имеющих всемирное значение. И это – отрадно.

¹ Информация об авторе опубликована в разделе «Редакция»