Малая проза
Марина ПАЛЕЙ (НИДЕРЛАНДЫ)
Прозаик, драматург, переводчик, поэт. Родилась в Петербурге. По её уточнению – в Ингерманландии. Пришла в литературу, будучи врачом. Дебютировала повестью «Евгеша и Аннушка» («Знамя», № 7 за 1990). С отличием закончила отделение критики Литературного института. Её проза переведена на следующие языки: английский, финский, немецкий, шведский, японский, итальянский, французский, нидерландский, норвежский, словацкий, словенский, эстонский, латышский. Четырнадцать книг прозы в России. Из них – 9-томник собрания сочинений издательства ЭКСМО. Многочисленные журнальные публикации. Десять книг прозы за рубежом; целый ряд антологий. Премии: «Ланч», роман. Финалист премии Букер-Smirnoff, 2000; «Хутор», повесть. Финалист премии им. И.П. Белкина, 2005; «Klemens», роман. Финалист премии Большая книга, 2006; «Рая & Аад», повесть. Финалист премии им. И.П. Белкина, 2009; «Хор», роман-притча. Лауреат Русской премии (Номинация: крупная проза.), 2011. С 1995-го года живёт в Нидерландах. Профессиональное членство: Нидерландский Союз писателей и переводчиков. Нидерландский союз кинематографистов. ПЕН-клуб. Наиболее полная информация здесь: http://magazines.russ.ru:8080/novyi_mi/redkol/paley/paley.html. Стихи (ФБ) здесь: https://www.facebook.com/marina.palei.3.
ДЕСЯТЬ КОРОТКИХ РАССКАЗОВ
ИНГЕБОРГА
1
Назовём её Ингеборга. И пусть она будет даже олеографической блондинкой. Но характер оставим ей мой. Вот так.
И, в соответствии с природой своего характера, весной 1988-го года она вступила в питерское отделение первой оппозиционной политической партии, Демократический Союз.
2
Примерно через год после этого КГБ арестовал документы партии, и Большой дом начал вызывать всех её членов. Дошла очередь и до Ингеборги.
3
Она сидела внизу какой-то неопрятной лестницы. Вокруг никого не было.
Ингеборга пришла на десять минут раньше.
В назначенное время никто не появился.
На тесной площадочке, куда был втиснут её стул, не поместился бы и второй. Возможно, это было даже к лучшему, так как позволяло максимально собраться с мыслями и вспомнить домашние упражнения. «Ни слова, – упрямо повторяла она про себя, – ни слова!»
4
Прошло двадцать минут.
Собственно говоря, партия, членом которой была Ингеборга, не являлась конспиративной – наоборот, вся деятельность её осуществлялась публично, в том и состоял один из основных принципов партии. Так что вряд ли (особенно после ареста архива, полностью прозрачного) в этом чудовищном здании намеревались выбивать из активистов какие-то подпольные сведения – потому что таковых, и в КГБ знали это, просто не имелось. Судя по отзывам тех, кто уже прошёл допрос, эти «беседы» были, скорее всего, данью отчётности.
Поэтому призыв «Ни слова, ни слова!» – касался не информационной части допроса, но самого отношения к конкретному чекистскому следователю. Это была сугубо моральная позиция: тотальное презрение к гэбэшной крысе. Тотальное. Презрение.
5
Прошло сорок минут. Никто не появлялся. Только сейчас Ингеборга заметила в углах потолка четыре камеры, которые были нацелены прямо на неё. «Мрази вонючие! Плевать я на вас хотела!» – телепатировала она тем, кто скрывался за камерами.
Она попала в это здание впервые. Трудно было не думать о том, что его подвалы заливала человеческая кровь, что кровь эта по специальным желобам отводилась в Неву, что по Неве регулярно плавал специальный катерок, на манер туристического, задачей которого было разгонять кровяные сгустки.
К исходу первого часа Ингеборга уже ощущала такой накал спокойной непоколебимой ненависти, что, казалось, руби её, Ингеборгу, топором, – даже стальной топор хряснет, разбившись о некий сверхпрочный материал.
Прошло полтора часа, когда она вдруг почувствовала взгляд – дополнительный, новый, отдельный от камер видеонаблюдения.
Она подняла голову: на ступенях стояла человеческая фигура.
6
Ингеборга, за три года до этих событий, была оставлена мужчиной, который значил для неё саму жизнь. Рана не только не заживала, но словно бы озлокачествлялась. И эта болезнь, будучи полностью инкурабельной, то есть неизлечимой, усугублялась ещё и тем, что мужчина этот жил совсем в другом городе; Ингеборга знала, что не увидит его никогда – разве что во сне.
И вот перед ней стоял следователь, полностью похожий на того мужчину.
7
Ингеборга испытала глубочайший шок.
Её воля, в один момент, оказалась сломленной.
Ингеборга стояла внизу лестницы, всматривалась в мужчину, который слегка улыбался ей со следующей площадки. Она смотрела так жадно, словно хотела пожрать его глазами. Надо сказать, что внешность её возлюбленного не была расхожей; с тех пор, как он оставил её, она не встретила человека, который хоть чем-то, хоть мало-мальски был бы на него похож.
Ингеборга отдавала себе отчёт, что человек, стоящий на площадке, – конечно, не есть её возлюбленный, но ею овладело такое сумасшествие, что за несколько секунд обзора она, без размышлений, заплатила бы жизнью.
Следователь сделал приглашающий жест и сказал: «Пройдёмте». Ингеборга взлетела к нему пушинкой.
Рост, голос, глаза, волосы. Нос, брови, скулы, оттенок кожи, походка. Губы.
Ингеборга испытала дикое сексуальное влечение. Она еле держала себя в руках.
8
«Где вы учились?» – спросила Ингеборга, едва войдя в кабинет. (Зачем? что она хотела услышать?) – «Я закончил юридический факультет», – сказал гэбист. – «А потом?» – «Потом была специализация…» (усмехнулся). – «А откуда вы родом, из какого города?» (Господи, зачем? Чего именно она от него хотела?) – «Ну, допустим, из N., – он назвал городок в центре России. – Собственно, я не имею права отвечать на такие вопросы! И: здесь спрашиваю я, а не вы!» (Господи! И авторучку он держит точно так же! точно так же!) – «А у вас в роду не было ли людей с фамилией…» (Ингеборга назвала). – «Ингеборга Генриховна, перейдём к протоколу». – «Подождите! – воскликнула Ингеборга, чуть не плача, – а вы… а вы…»
Ей хотелось спросить, где именно он живёт в Питере, – да! узнать адрес, адрес, почему нет? Ей страстно хотелось пригласить его в кафе – да куда угодно, только не расставаться, не расставаться….
9
…На Литейном, с той же стороны, что Большой дом, располагался комиссионный магазин «МЕХА». Ингеборга вошла. Ей было всё равно.
В магазине никого не было. Ингеборга, в прежнем сомнамбулическом состоянии, уставилась на подвешенные над прилавком меха зверей. Это были поношенные шкурки песцов, лис, кроликов, белок. Они висели над прилавком – очень плотно, единой стеной беспощадно убитых жизней. Неизвестно почему, Ингеборга не могла отвести от них глаз. Она не заметила, что плачет. Шкурки магнетически удерживали её взгляд. Рыдания нарастали.
Она кусала рукав пальто, чтобы не привлечь внимания сидевшей за перегородкой продавщицы. Но оторваться от шкурок не могла всё равно.
10
Постепенно наваждение стало ослабевать.
Страшная догадка поразила Ингеборгу.
И даже не догадка, а уверенность.
Она отчётливо поняла: следователь вовсе не был похож на мужчину её жизни. Этот изувер имел совсем другую внешность – очевидно, довольно стёртую, как все гэбисты, но иную. Однако, профессионально владея механизмами оборотничества, гэбист принял необходимую личину.
Каким образом? Как он узнал об этом самом главном для неё человеке? Изучал фотографии? Возможно. Но, не исключено, что он «считал», скопировал этого мужчину из её сознания. И, ответно, послал Ингеборге его же зеркальный образ. Или он просто (что скорей всего) убирал какой-то барьер, чтобы Ингеборга увидела самое для неё желанное. Убрал барьер, сделав её полностью управляемой.
Так или иначе, не зная конкретного механизма этого жёсткого воздействия, Ингеборга – неким неоспоримым чувством – поняла, что именно так всё и было. Конечно, термина «нейро-лингвистическое программирование» она ещё не знала. А если б и знала, что толку?
11
Итак, она всё поняла.
Но всё равно её обезумевшее существо нуждалось в подтверждениях.
Еле дотащившись домой, пролежав в постели трое суток, она встретилась затем с несколькими соратниками по партии, которые тоже прошли допрос.
Сил у неё не осталось никаких, ей казалось, что всю кровь из неё откачали каким-то невидимым, жёстким насосом. В такой ситуации проще было бы с друзьями созвониться, но проводить такие разговоры по телефону – такие, какие необходимы были Ингеборге, – никто в ту пору не решался.
12
Итак, Ингеборга, по одному, опросила троих своих друзей.
Оказалось, что у каждого из них, так же, как у Ингеборги, в повестках стояла одна и та же фамилия следователя.
Описывали они его внешность совсем по-разному.
И как-то не очень охотно.
Однако Ингеборга (ничего, кстати, не рассказывая о своём опыте) настояла.
Парень, тридцати пяти лет, ответственный в партии за дела печати, сказал, что следователь был похож на его недавно умершего отца.
Женщина, член Координационного совета, сказала, что следователь был похож на её брата, без вести пропавшего в Афганистане.
Мужчина шестидесяти лет, самый старший в партии, признался, что следователь был похож на его погибшего в ДТП сына.
Рассказывая, все они плакали.
***
ДЖОН ЛЕННОН и МЫ
1
Даже на фоне нашего девятого класса, битломанов по умолчанию, Витя выглядел сумасшедшим. Он не любил никого, кроме ливерпульской четвёрки. В сторону девочек даже не смотрел. На школьные вечера, презирая попсу, не ходил. На своих кистях каждое утро, в виде синей татуировки, заново рисовал профили Джона и Пола, на предплечьях – Джорджа и Ринго. А рисовал Витька, кстати сказать, замечательно! Дома он, со слов его матери, не ел, не спал, только слушал бобинный магнитофон «Комета». (У нас магнитофона не было ни у кого.) Про Витькин хайр – разговор отдельный.
В конце концов, воля нашей классной дамы – сравнительно молодой, преподававшей английский (то есть «либеральной», хочу я сказать) – воля её оказалась сломлена, и она, под свою ответственность, позволила Вите небывалое, а именно: вместо политинформаций проводить в классе лекции о Битлах – с практическим прослушиванием музыки.
2
Итак, каждую среду, в восемь часов утра, до уроков, вместо того, чтобы сочувствовать обнищавшему пролетариату Америки, мы слушали «We all live in a yellow submarine…», «Come together! right now! over me…», «You never give me your money… You only give me your funny paper…», etc.
Собственно, Витя ничего и не рассказывал. Он лишь начинал было что-либо вроде: «Джон, год назад…» – но тут мы все видели, что Витька, от своей любви, готов заплакать, – и начинали, усердней прежнего, списывать, – чем, в общем-то, и занимались во время таких «политинформаций». А Витька делал рукой отчаянный жест (вроде: «да что тут говорить!») – и врубал «Комету».
3
Витя был этнический финн. Может, поэтому он обладал шевелюрой, какую редко встретишь. Это были не просто густые, лежавшие ровным крылом, волосы природного блондина. Эта шикарная грива имела редчайший платиновый цвет. Аристократический, благородный цвет, который, думаю, и стимулировал Виктора «подтягивать» всё остальное: в отличие от наших обалдуев, он ходил в аккуратном костюме. Тем не менее, его, как и рядовых битломанов, то есть вместе с остальной мужской частью старших классов, регулярно подвергали средневековой процедуре насильственного обривания.
То есть: если волосы у любого мальчика отрастали чуть ниже мочек, его уже не пускали в школу. А если он всё-таки просачивался, его хватали за шиворот, заламывали руки, нередко били по щекам – и выталкивали в цирюльню. Если же мальчик просачивался и после этого, директриса, грозя поставить этого заматерелого уголовника на учёт в Детскую комнату милиции, одновременно вызывала в свой кабинет цирюльника – и он орудовал там вовсю своей ужасающей машинкой.
4
Ни на ком, кроме Виктора эта арестантская процедура не сказывалась так плачевно. Можно сказать, катастрофично.
Дело в том, что волосы, немного отросшие, замечательно скрадывали недостатки его экстерьера: у Вити была красноватая кожа, крупноватый нос, немного выпученные глаза… Как выяснялось раз в пару месяцев, форма черепа у него тоже была далеко не идеальна. Украшенный своими прекрасными волосами, он выглядел настоящим нордическим принцем. А вот когда их сбривали наголо… Бедный Витька становился похожим на обваренного крысёныша.
И вот сидит он возле доски, напротив нас, в среду утром – в этом изуродованном виде, и льётся из магнитофона «Комета» –
Love, love me do!..
You know I love you…
I'll always be true…
So please, love me do!..
Whoa, love me do…
И смотрит Витя в пол, чтобы не видеть наши неинтересные личности.
А я смотрю в окно, за которым, едва видные в сумерках, стоят, заваленные щедрым снегом, ели и сосны Ингерманландии.
5
Помимо хайра и магнитофона «Комета», у Вити был отец. И отец этот очень сильно пил. То есть не просто сильно пил, а был хроническим алкоголиком. Конченым. Притом – алкоголиком буйным. Жанр соблюдал строго: напивался, выпихивал семью на мороз – и гонялся за чадами и домочадцами с топором. В промежутках, то есть свободный от топора, избивал жену, детей. Блевал. Бил посуду. Рыгал, рычал, мочился прямо в брюки – что там ещё в ассортименте?
Своего папашу Витька ненавидел. И потому ненавидел алкоголиков. Когда наши мальчики на большой перемене глушили портвейн (магазинчик был в двух шагах от школы), Витька компанию им не составлял. Выдерживал все их задирания и насмешки. От запаха перегара с ним случалось состояние, близкое к истерике.
6
Я тогда не задумывалась, почему родитель Витьки – алкоголик. А кто не алкоголик? Алкаш – это нормально. Но сейчас, когда я, шаг за шагом, наконец узнаю историю моей малой родины, эта ситуация получает в моих глазах некоторые дополнительные оттенки.
«Оттенки», да уж!
Я имею в виду насильственную депортацию финнов, ингерманландцев, финнов-ингерманландцев. И вот оказывается, та станция, где и располагалась моя школа (там я училась последние два класса), была станцией, откуда эта депортация и осуществлялась.
Там стояли дощатые вагоны для скота. Куда финнов, ингерманландцев, финнов-ингерманландцев и загружали.
Станция называется Мельничный Ручей. На дороге от Питера к Ладоге. По-фински – Myllyoja (Миллуйя).
7
Вот встаёшь в среду, в половине седьмого.
За окном – ночь.
Выходишь в семь, идёшь четыре километра лесом.
Можно и автобусом, но я любила так – по лесистой дороге.
Постепенно развидняется.
Сугробы – вровень с плечом.
Красота душераздирающая.
Это я уже тогда понимала. Даже ничего кроме этого не видя. Даже не зная ещё, что у меня отнимут эту красоту навсегда. Да: душераздирающая. И утешающая, как ни странно.
И кажется невероятным, что через час, в освещённом классе, услышишь:
Because you're sweet and lovely girl I love you…
Because you're sweet and lovely girl it's true…
I love you more than ever girl I do…
I want you in the morning girl I love you…
I want you at the moment I feel blue…
I'm living every moment girl for you…
И, конечно, я не знала, что там происходит – за дверьми этих деревянных домиков, каждый из которых утопал в глубинах зимнего сада.
Никто не знал.
8
Про то, что Виктор убил своего отца, мы узнали довольно поздно.
Уже учились в институтах, многие переехали в город.
А случилось это, оказывается, сразу после выпускных экзаменов.
Просто его отец – в очередной раз стал – с топором в лапах, гонять домашних.
А Виктор этот топор перехватил.
Вот, собственно, и всё.
Стояла белая ночь. Цвела сирень. Наверное, было очень красиво.
Труп, на который милиционеры составили протокол, собрать оказалось сложно: он был изрублен в куски.
9
Виктора, каким-то образом, оправдали.
Поскольку он только что закончил школу, в силе оставались ещё ходатайства и старания также и родительского комитета.
Потом до меня дошли слухи, что он спился. Подумаешь, слухи. Все, собственно, спились. Кроме тех, кто умер.
10
Двадцать лет назад, когда я получила вид на жительство в Нидерландах – то есть уже могла, после процедуры, пересекать границы, я немедленно полетела в Питер. И, затем, электричкой, – на свою малую родину.
…Мы шли с школьной подругой осенним переулком, когда показался он. Мы не сразу его узнали. Он не шёл, а словно валился вперёд – притом под таким углом, когда тело человека, по законам физики, казалось бы, уже не может не упасть. Это тело медленно продвигалось вперёд – тяжело, страшно. В телогрейке, кирзовых сапогах, с мутью на месте глаз. Никакого хайра у него, конечно, уже не было.
Нас Витя, видимо, не узнал. Он просто ничего не видел вокруг, но, по каким-то признакам, понял, что нужно поздороваться. Сухим ртом белогорячечного синюшника он прошелестел: здрст.
Я удивилась тогда, что он жив.
Сейчас, наверное, уже нет.
…Michelle, ma belle…
These are words that go together well…
My Michelle…
***
ПОДМОСКОВНЫЕ ВЕЧЕРА
(из цикла «Точечные поцелуи Родины»)
Они поют – за окном, за дверью – виртуозно, искусно. Но их изощрённые двухголосые фиоритуры звучат издевательски. И, чем виртуозней, чем изобретательней, они выводят свои «задушевные» ноточки – тем глумливей они мной воспринимаются. В целом, песнопение изливается вполне зловеще.
Что ж ты мила-я, смотришь ис-ко-са,
Низко го-ло-ву на-кло-ня?..
Труд-но вы-сказать… и не вы-сказать…
(Певуны! – как заметил классик устами профессора. Явно применив эвфемизм, чтобы не выматерить этих романтически романтизирующих питекантропов.)
Ужас моей ситуации заключается в том, что, упомянутые певуны, разделившись на две группы, поют непосредственно за моим окном – и прямо за моей дверью. Кстати сказать, тонкой, словно бы фанерной. Да, «ведут себя, ишь, как дома». Это именно та фраза, которой они традиционно харкают в сторону «нерусских». И вот сейчас, по ветхозаветному закону бумеранга, – эта фраза возвращается к ним самим. Они «ведут себя, ишь, как дома» – при том, что они, мягко говоря, далеко не там.
Они – в Королевстве Нидерландов.
А я – я лежу в своей постели, в маленьком, уже давно мне родном голландском городке, – лежу, готовая вскочить, разбуженная этими лютыми завываниями.
Между тем певуны начинают по второму заходу. Или какому там по счёту? –
Не слышны в саду даже шо-ро-хи…
Всё здесь за-мер-ло до утра…
Е-сли б зна-ли вы… как мне до-ро-ги…
Я бесшумно подхожу к двери – и, одновременно, в освещённом окне напротив вижу своею соседку. Жестами спрашиваю: что же нам делать?! Она, жестами: звони в полицию!
Но я не успеваю.
Один из певунов уже входит в мою квартиру.
Так, словно меня в ней вовсе нет.
Неторопливо, вразвалку. Чувствуя полную безопасность, даже поворачивается к двери, словно проверяя, как именно он сквозь неё проник.
Я хватаю со столика связку ключей – и, одним из них – самым длинным (ригельным) – изо всех моих сил! – пробиваю его мясо. Точнёхонько между рёбер, слева.
Он замирает, но не валится.
А я вдалбливаю, вдалбливаю ригельный ключ – глубже, глубже! – мне надо пробить его главный насос.
И вот наконец он валится, падаль.
Пение обрывается.
Я просыпаюсь.
Сердце колотится, грудная клетка готова взорваться, дрожит кровать. Чтоб не заорать, я с силой затыкаю рот. Мои ноги, шея, предплечья сведены жесточайшей судорогой.
Страна моего детства, моего языка последовательно отнимает мою жизнь – по капле, по капле; ускоряя процесс моего умирания, она гноит мой мозг, она растлевает мою душу, она проникает в мои сны, в каждый вдох моей жизни, – и, сдаётся мне, не отступит от меня, пока не отнимет её всю.
***
ТЕОРИЯ СЛУЧАЙНЫХ ПРОЦЕССОВ
1
Разумеется, он считал, что женщина может быть либо умной, либо красивой. «Разумеется» – потому что его статистическая выборка была весьма скромной. Дело усугублялось тем, что работал он в сфере какой-то очень серьёзной математики, женщины там были большой редкостью. Если уж попадались – то умные.
2
О глобальных переменах жена Татьяна догадалась потому, что он стал ежедневно требовать белую рубашку. До этого жену он не замечал, как мебель, – с началом перемен стал не замечать, как воздух. Оказывался чрезвычайно удивлённым, наткнувшись где-нибудь в коридоре на это сгущение элементарных частиц.
3
Был до крайности некрасив. Брюхо, лысина, жиденькие сальные волосёнки и, что уродливей всего, косоглазие – врождённое косоглазие, которое, для людей, мало с ним знакомых, сводило бытовые высказывания этого гениального математика к комическим. Но, повторим, – таков эффект был именно для малознакомых. Потому что мощный ум этого косого, обрюзглого, внешне асексуального человека перебарывал всё.
В том числе он переборол, завоевал ту, которую хотел завоевать.
4
Да, она пришла в их Отдел.
Умная, красивая.
Замужняя.
Что, в конечном итоге, не явилось преградой для их любви.
5
Когда она призналась, что изменила, его грохнул инфаркт.
Обширный.
Осень он пролежал в реанимации.
Она приходила, умоляла простить.
Он не прощал.
Она сказала, что покончит с собой.
Он сказал:
– Давай.
6
Она правильно сделала, что многократно обернула свой паспорт полиэтиленовой плёнкой. Когда весной её тело вытаяло из подмосковного снега, рядом с пустыми блистерными упаковками от снотворного нашли этот паспорт. Там значилось, что у неё остался муж и двенадцатилетняя дочь.
У «нее» – это у души.
Тело было обглодано зверьми до неузнаваемости.
7
Он выкарабкался.
Когда её труп нашли, его хватил второй инфаркт.
И он снова выжил, хотя жить отчаянно не хотел.
8
Если теперь зайти в его квартиру, вы услышите мирное тиканье маятника.
Собака хозяина с шумом лакает из поставленной под часами миски.
Хозяин работает дома.
Гирька маятника, опускаясь всё ниже, регулярно погружается в гущу собачьей похлёбки.
Слышен приглушённый телевизор.
Время от времени в квартире раздаётся:
– Что у нас сегодня на обед, Танечка?
И, попозже:
– Что у нас сегодня на ужин, Танечка?
***
УПОИТЕЛЬНО
Я училась читать по лозунгам.
Больше ничего на улице не было.
миру – мир
наша цель – коммунизм
народ и партия – едины
решения Съезда – в жизнь
повысим рост мяса в нашем районе
Сейчас я читаю уже довольно бегло.
У меня тьма пишущих знакомых.
Их мысли тонки, изысканы.
свет – победит
деньги тоже нужны
муж есть муж
свет победит тьму
не в деньгах счастье
найди позитив
дети есть дети
свет всегда побеждает
семья есть семья
главное – думать позитивно
кушать тоже что-то надо
она – светлый человечек
внуки – наше счастье
люблю вас, девчонки
деньги – не главное
после ночи приходит рассвет
Правда, в детстве я надеялась на что-то иное.
Возомнила.
***
КАПЛЯ
не нужно никаких статистических таблиц
тем паче, мастерства риторической эквилибристики
а просто зайдём, скажем, в больницу
скажем, в онкологическую
скажем, в Петербурге
где в вестибюле продают бинты, вату, йод,
леггинсы с люрексом, тишортки с президентом и стразами
а лестница на ремонте,
то есть с разорванной арматуры,
полностью ржавой,
кое-где ещё свисают ошмётки бетона
и кажется, что бомбёжка была –
нет, не позавчера, не вчера, но прямо сейчас
а лифт при этом не работает тоже
то есть он, конечно, приезжает иногда,
но исключительно когда хочет
онкологические больные,
эти силуэты театра теней,
реагируют на всё более-менее индифферентно
а вот посетители вдавливают красную кнопку так,
словно пребывают в самой гуще танкового сражения
отступать некуда
но подлинная кульминация боя
возникает, конечно, при штурме прибывшего лифта,
в кабине которого плотность потных тел
достигает плотности победоносной стали
и быкообразная тётка, выпучив очи,
удерживая в раскорячку двери,
орёт на весь вестибюль:
Коляааа!! ну бл@дь же, Коля, ё@ твою маааать!!
фиолетовый Коля подваливает,
таранит потную мясную массу у неё под мышкой,
двери, с натугой, закрываются
и все они, – те, кто внутри,
под мерный скрип неведомых механизмов,
медленно,
очень медленно,
отбывают в небо
***
АРБУЗЫ
Он сказал: прикольная сумочка! в Апраксином брала?
Я, чистосердечно, про сумку.
Вышли из троллейбуса на Литейном. Над золотыми язычками Невы – чайки. В их клювах – рыбки, ярко-красные, словно головешки костра,
Первое сентября. Счастье, что уже не надо в институт! В школу я бы пошла. С радостью! Класс в девятый, в свою любовь, по уши. А в институт – ни за что.
Он говорит: я подумал, это конь, оказалось – конь-огонь.
Спрашиваю: у вас сын?
Ну да… – отвечает.
Годика три?
Молчит.
Потом: знаешь, чего хочу?
Я: ну, вам надо найти себя… своё призвание… цель…
Он: да мне отлить надо! Ты что, не видела, я же пивом ужрался!
Я – не видела.
Входит в плотный параллелепипед тёмно-зелёных кустов. Параллелепипед сверху ровный, как столешница. Вот он там стоит минуты полторы, виден сильный красивый торс. Такой: словно бюст мыслителя на комоде.
Назад едем, потом идём. Не знаю, как отвязаться.
Он: жидовочка ты моя гарная, я бы тебя съел!!!
Говорю: купите мне арбуз.
Покупает.
Ещё один, говорю.
Покупает.
Теперь у него по арбузу под мышками. Быстро не побежит.
А я – вбегаю к себе под арку и – на лестницу.
Снизу: жидовочка ты моя сладкая, я бы тебя съел!!!
…Утром выглядываю из окна. В мёртвом углу двора – мясо арбузов, их кровь.
***
ПО ЛИНЕЕЧКЕ
(из цикла «Точечные поцелуи Родины»)
Давка у входа в питерское метро. Милиционер выбирает меня из толпы и отводит в сторону.
– Женщина, щас мы на вас будем ставить эксперимент. Белую линию под ногами видим?
Да, сейчас я вижу белую прямую: от места, где стою, до входа в метро. Она тянется вплоть до одной из закрытых дверей.
– Вот по ней сейчас аккура-а-а-а-атненько так и пройдём.
– Да у меня сумки тяжеленные! Как я пройду по этой ниточке?
– Пройдём, женщина, не отклоняясь от курса.
– Да как я…
– У нас акция: «БОРЬБА ЗА РАССАСЫВАНИЕ НАРОДА».
– Да я…
– Всё, не гони порожняк. Пошла, пошла.
– Да как народ по такой линеечке ходить-то будет? У вас из десяти дверей открыта одна!
– Женщина, это (перстом – вверх) – Законодательный Проект. Оно нам надо? Мы – только исполняем.
– Да бессмыслица же… Вы на толпу посмотрите… Тут вам что, Швеция?
– Женщина, пошла, пошла по линеечке.
– Ну, а если отклонюсь? Я же отклонюсь!
Смотрит в упор. Затем:
– Гражданочка, не беспокойтесь, у нас продумано.
И добавляет:
– Всё, что за пределами линеечки, строго заминировано. Пошла, пошла.
***
ЛАКИРОВАННЫЙ БУЛЫЖНИК
О Саре Бернар пишут, что после одного из триумфальных выступлений она, с ворохом цветов, быстро шла к своей карете. В это время сзади раздался вопль: «Жидовка!!» – и ей в спину (конечно же, в спину!) полетел камень.
У Бернар, как известно, было много физических травм, вплоть до потери ноги, но упомянутый булыжник своей цели, к счастью, не достиг.
Впрочем, что понимать под целью? Актриса дала своим слугам распоряжение хорошенько булыжник помыть, высушить, покрыть лаком – и водрузить ей на письменный стол. Так до конца её дней и украшало этот просторный стол – облагороженное душем, лаком и артистическим вкусом – традиционное оружие люмпен-пролетариата.
У меня на столе – японский сад камней. Имею в виду: составленный из булыжников, которые швыряли мне в спину. Правда, виден этот сад только мне. Он потрясающе красив! Почему?
Наверное, потому что я умею делать такие штуки.
***
САМЫЙ КОРОТКИЙ РАССКАЗ О САМОМ ДЛИННОМ СЛОВЕ
В институте нас учили вот такому слову:
дихлордифенилтрихлорметилметантриметилдифторпарааминтетрахлорфенилсульфатнатрияпарадиметиламинобензальдегид-циклопентадиенилтрикарбонилгидридвольфрам
А после института оказалось, что надо уметь только одно: воровать.
***