Поэзия диаспоры
Вадим ФАДИН (ГЕРМАНИЯ)
Член ПЕН-клуба, Союза писателей Москвы и германского союза писателей «Verband Deutscher Schriftsteller», лауреат премии им. М. Алданова 2008 года. Стихи, повести и рассказы публиковались в русских литературных журналах Москвы, США, Германии, Израиля, Дании, Эстонии. В России изданы четыре книги стихов («Пути деревьев», «Черта», «Нить бытия» и «Утонувшая память») и пять книг прозы, в том числе – романы «Рыдание пастухов», «Семеро нищих под одним одеялом» и «Снег для продажи на юге». Живёт в Берлине.
Вадим Фадин раздумчив в своих стихах, неспешен в поэтическом мышлении, он будто разгоняет стихотворение, разогревает его в тигле сложной строфики долгих периодов. Он словно пловец, набравший воздуха, стремительно движется на задержанном дыхании к следующему глотку. Его строфа-период наполнена нервным ритмом, передающим чувствования и переживания поэта.
Д. Ч.
* * *
Не сыграна, ещё в разгаре драма,
взволнован персонал аэродрома,
милиция, в размере эскадрона,
теряется в стеклянном быте храма,
её кошмар – слоны в посудной лавке,
и самая последняя охрана
уходит в раздевалку в скорой давке.
Напрасно ждать, что нас отпустят с миром –
глупцов смущает слава боевая;
большевики солдат не убивают,
а ищут инвалидов по квартирам,
но те – в ковчег, спасению не веря...
Перрон – и тот, быть может, станет тиром:
потехи ждут четыре старых зверя.
* * *
Мальчики стреляют первыми,
слишком на решенья быстрые.
У других неладно с нервами –
и опаздывают с выстрелом.
Мальчики живут счастливыми,
думая всегда быть правыми;
только жизнь сложна отливами –
и детьми лежат под травами.
ИНОХОДЦЫ
Мы живём без внимания к шагу –
не солдаты мы в вечном строю –
и всегда поспеваем к аншлагу,
не попав, как хотелось в струю.
Кто-то выдумал – в ногу и строем,
под оркестр, поперёк площадей.
Строй у штатских нелепо устроен,
даже хуже, чем у лошадей.
В кавалерии знают аллюры –
каждый вписан когда-то в устав,
можно только сменять их – то сдуру,
то от быстрого марша устав.
Сверх устава – ни чина, ни корма,
ход иной – и зигзаги в судьбе.
Иноходцы – зачем непокорны,
что за принципы – вольность в ходьбе?
С иноходцами каши не сваришь,
их из строя бракуют подряд.
Иноходец в пути не товарищ,
как в народе давно говорят.
Трубачи надрываются в марше,
наши годы уходят с ленцой.
Иноходцы становятся старше,
подбегают к кормушке рысцой.
* * *
Нередко слышу флейту за окном
и барабаном ставший метроном:
там инвалид – ему стакан налейте –
играет проходящему полку.
И так всегда: под дудку, по гудку...
А я б хотел, чтоб девушка на флейте
играла, разгоняя грусть-тоску.
Покуда полк наивно входит в раж,
на кухне у меня висит пейзаж
с купальщицей в туманной перспективе.
А наши речи где-то позади,
мы грусть-тоску пригрели на груди;
былые письма теплятся в архиве,
но как вокруг да близко ни ходи,
вернётся несогласие опять:
та, смутная, не стала бы играть
на духовом печальном инструменте –
она жила в другие времена,
на дудочке играла не она,
и я не верю записи на ленте,
когда такая музыка слышна.
* * *
Последнее яблоко дикого сада,
коли замечено, просится в рот.
Что ж, оглянись: соблазнительный плод
и дерево, сад, беспризорное стадо,
пшеница и роща, и всё, что в виду,
завтра останутся в памяти только...
Не будь мы доверчивы, знали бы толком,
что там написано нам на роду.
* * *
Никто не заметил, как море от нас отступило –
за тайной чертою теперь набирается силы;
разведчик приносит погоды чудесные сводки,
и в городе вешний садовник сажает цветы,
но житель не видит той самой условной черты,
за коей невидимо тонут подводные лодки,
затем, что природа не терпит в себе пустоты.
В себе – простоты не потерпишь. Недружной четою
расчёт и сомнение мешкают перед чертою,
когда под водой, как во сне, загораются лодки.
Дружину стихий укрывает неясная даль,
лишь ветром разносится запах – полынь и миндаль.
Тревогу не вытравить с помощью книг или водки –
на память о будущем люди чеканят медаль.
* * *
Вдоль черты горизонта иду до упаду,
близость моря в родстве с протяженьем строки;
говорить односложно уже не с руки,
а период досадного полураспада
нашей речи растёт. Говорят старики,
что такого не помнят. Напрасны их книги
в это странное время, дарёное мне,
потому лишь, что истина, всё ж, не в вине
и не в первенстве, но процветают интриги
неспособных сознаться в великой вине.
Подбираю в пути части сдержанной речи.
Даже тут никакой не возможен покой:
внешний мир достаёт искажённой строкой,
долетающим радио, лишнею встречей
и, конечно, чреватой побегом тоской.
Мне округа знакома, ко счастию, с детства,
и о первой любви помнят эти места,
но иной раз захочется, чтобы с листа
здесь читались пейзажи и всякие действа,
да и совесть была бы подольше чиста.
* * *
Её я ненавидел: уезжала.
Была любовь недавно, дни летели,
она рвалась в свой дом, в свои метели.
Что вновь люблю, узнал, придя с вокзала.
Вот, ненавижу всё, что тут знакомо,
два дня как ненавижу это море
за то, что завтра с ним прощусь. А вскоре
с любовью здешний берег вспомню дома.
Всё ж, суета. А что сему основа?
Так может быть, что в близости кончины
я жизнь возненавижу без причины –
и только позже воспылаю снова.
ДЫХАНИЕ ДЖАЗА
В ранней юности мы, напрягая свой слух до отказа,
узнавали судьбу в потаённом дыхании джаза;
одержимые люди дышали в мундштук саксофона,
а другие – в тростинки, шумел над водою камыш,
никого не могла обмануть ненадёжная тишь,
но планета – вертелась, и время закончилось оно…
Джаз до лучших времён затаился под ватою крыш.
По пристрастьям детей узнаём о душевном здоровье;
наши жилы наполнены детской непролитой кровью –
лишь теперь, по весне, понеслась в разудалом аллегро,
всяк бери стетоскоп, по дыханью о духе суди –
словно старые бури привольно клокочут в груди,
состязаются в славном искусстве великие негры,
и познание жизни обещано нам впереди.
Плод запретный любому особенно кажется сладок,
о здоровье детей говорит заведённый порядок,
нежеланная хворь не затронет стерильные души,
ведь с вращеньем Земли изменилось понятие «джаз»,
знаменитые негры ушли потихоньку от нас,
только ритмы остались – нагими врываются в уши,
мастера не нужны – как солдаты, уходят в запас.
* * *
Оставленный на рельсах манекен
сегодня, право, не задержит старта,
не доведёт команду до инфаркта,
и в свежих слухах исказятся факты,
в пути не подтверждённые никем.
До пассажира не дойдёт испуг
по сцепкам, стыкам, как по рваным нервам –
испуг того, кто, обнаружив первым
на рельсах тело, осчастливит перлом:
«Там человек! Там – голый!» – крикнет вдруг.
Поэты, не чрезмерна сила слов –
путь торможенья небывало долог;
летят: стаканы, инвалиды с полок,
багаж и крики, и в бутылках полых
летят пары незавершённых снов.
Дурацкая забава на пари,
пластмассовая копия мужчины,
зияние разграбленной витрины…
Ища следы, улики и причины,
о жертвах никому не говори.
* * *
Небо внутреннего мира затянуло облаками,
в небе внутреннего мира не вздыхает монгольфьер,
оттого и безработен пришлый лётчик Мураками,
что насущные дороги не видны из неких сфер.
Что с того, что я жалею остающихся снаружи –
им не выдержать осады, восвояси не уйти;
пусть завидуют тихонько или радуются вчуже,
или пусть меня жалеют: пропадает взаперти.
Но совсем не одиноко ни в какой слоновой башне,
даже если понимаешь, наблюдая из бойниц,
что уйти оттуда можно только в день позавчерашний
через душные палаты переполненных больниц.