kojanova-darja-2015-1-1

Поэзия метрополии

ДЕБЮТ

Дарья КОЖАНОВА

Родилась в 1994 г. в Ярославле. Студентка факультета журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова. Ведущая рубрики «Книжный агент» в журнале «Октябрь». Рецензии публиковались в журналах «Октябрь», «Кольцо "А"». Финалист конкурса эссе в рамках проекта «Студенческий Букер-2013», обладатель Гран-при «Илья-премии» (Москва, 2014 г.). Участница Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (2014 г.).

В «тонко вырезанных» строках Дарьи Кожановой являет себя мир трепетный, хрупкий, щемящий, пристально и неспешно наблюдаемый и разгадываемый, становящийся всё глубже и вопросительней при каждом найденном ответе на один из бесчисленных вопросов. Тот мир, который, кажется, большинство из нас, кажется, уже потеряло.

О. Г.

* * *

Мир был прекрасен. Вырезанный тонко,

Так твёрд и хрупок, что коснуться боязно,

И сквозь проёмы синеглазых окон

Он, бьющийся, вливался в горло поезда.

Сначала создана была материя,

Неосторожно названная воздухом.

Приколотая с двух сторон булавками,

Она широкой складкой протянулась.

Едва ли ощутимая для глаза,

Взяла в себя всю нестерпимость солнца

И резкость нестеснённого пространства,

На вздохе разрывающего легкие.

И вслед за ней настал черёд асфальта.

Ему от сотворенья быть блестящим,

По-грифельному чёрным, волооким.

И лица фонарей так удивлённо

В него смотрелись, и заезжий дребезг

Расплёскивался щедрыми пригоршнями.

Но иногда в нём отражались тихо

Шаги, не закабалённые ветром.

В конце концов воздушному строению

Дана была надёжная опора –

Берёзы, липы, тополя и сосны,

Переплетённые в соцветья сводов.

Смотреть на них – как видеть сквозь решётку

На набережной перья ледяные,

Как в найденных случайно старых письмах

Разгадывать по буквам почерк прошлого.

Мир, как зрачок, был выпуклым, глубоким.

Все вещи в нём – являются, не кажутся,

Пройдут свой круг – смотри! – опять новы.

Но эта легкость обернётся тяжестью

Для тех, кто зову предпочёл заботу

И к прямоте самоуверенной привык.

* * *

Вдоль руки прорастают веточки,

К свету тянутся. Если боль –

Набухают. И всё исчерчено:

Вверх и вниз, поперёк и вдоль.

Оттого-то всегда тревожится

И так тонко внутри стучит,

Что извне не кора, а кожица,

Пропускающая лучи.

* * *

Края домов врезаются, как мысы,

И в бухты крыш глаз окунает жадно

Усталые хрусталики. Немыслимо,

Что этот день закончится когда-то.

Штор непреклонность, сдвинутая плотно,

Его напора не остановила –

И комната, как маленькая лодка,

Затоплена уже наполовину.

Я исчезаю. Воздух голубой

Не оставляет мне иного выбора.

Он плоть мою всю вытеснил собой –

Застыть на миг – и изумленно выдохнуть,

Смотреть с завороженным отстранением,

Как волосы вплетаются в шаг ветра.

И, растворившись радостно в безвременье,

Останется один прозрачный слепок.

Его насквозь лучи просветят ломкие,

И, как стекло, он отразит отчётливей

Валы домов со снежною каёмкой,

Новорождённых листьев чёрточки.

Пока поэт выводит письмена

И высекает сам себя из камня,

Далекий звук, как слабая волна,

Плеснёт ему в лицо –

И умолкает.

* * *

В середине столетия, в день зимы

(Или лучше – лето, начало века),

За окном сквозила, качаясь, ветка,

Ночь брала у окон тепла взаймы.

Параллельно ветке шла тень её,

Поперёк карниза была прямая.

За собою комнату увлекая,

Так они покачивались втроём.

Оттолкнувшись, как маятник, от всего,

Я смотрю в окно, словно в голограмму,

И неясно, кто там, за внешней рамой,

И который месяц, который год?

Глаз слезящийся, ищущий верный путь,

Всё равно, что сломанный в стрелке компас.

За окном напротив – соседний корпус,

Но, как в пропасть, страшно туда взглянуть.

* * *

Наше скромное место в кирпичном углу,

Как и прежде, стоит под охраною лип.

Возле спрятанных в рамы из дерева луп

Можно долго смотреть – и не видеть земли.

И винюсь, что, пройдя сложный путь теневой

И застыв с неизвестным количеством лет,

Я в глаза не беру ни всегдашний неон,

Ни подземные схемы, как модный буклет.

По страницам газет, по экранам – скорей!

Лёгок, точно из пластика сделанный, клик.

Выступаю навстречу. Но в спину гореть

Будет свет под проклятые шелесты лип.

И такого тепла, уходящего вглубь,

Мне не сбросить, не ткнуться во тьму наугад.

Остаётся в стороночке, скромно прильнув,

Честно стружку свою дни и ночи строгать.

Мир обнять невозможно – и разве что часть

Без излишних словес осторожно сорву.

И пойдёт на весь вечер частить и стучать,

Будто, правда, под пальцами был «Ундервуд».

* * *

Зимы внезапность выстрелу равна:

Навылет бьёт и оглушает, слепит.

Всю ночь хохочущую в барабан

Снежинки-пули забивает ветер.

Зима, как нить, растягивает путь,

Пространство глушит и сжимает время.

Но, заступив во тьму, не позабудь,

Как свет в окне единственном растерян.

Любуясь, как каблук стучит о лёд

И снежный дождь преображает шубу,

Припомни всё и выставь строгий счёт –

Там, где белеет арочный пролёт,

Так чистота пронзительно бесшумна.

Иначе не успеешь ахнуть, как

Один удар – и все пределы рухнут.

Зима и вне их так же высока,

Хрустят изгибы белого платка –

А ты лежишь в снегу, раскинув руки.

* * *

Остолбенел пейзаж на много, много лет:

Условная трава, посыпанная пеплом,

Попытка высоты в иссохшейся скале,

Ещё как будто день, но всё везде померкло.

Сквозь марлевый туман, прозрачный на свету,

Натянутый поверх, как ткань от насекомых,

Лбу тяжко вспоминать, кого и как зовут,

Ещё трудней – губам сложиться в звук знакомый.

А белый силуэт вздымает руки кверху,

И складки на груди трепещут изо всех…

Но больше нет помех для каменного ветра,

И где его порыв – там сплошь глухой рельеф.

* * *

Возвращаясь к началу начал, выходя из нуля,

Из хрустящего бублика с сахаром, с точечным маком,

Напеваю ля-ля, машинально себя веселя,

Выгибая хребтину большим вопросительным знаком.

Через это кольцо не один протянули моток

Шерстяных, мулине и любого известного сорта.

Сделай первый свой шаг, первый выдох и первый глоток

И привыкни к кольцу и его бесконечным пустотам.

Даже эха в них нет. Бестелесно тут всё, безвоздушно,

Вниз до самых глубин ничего и до верхних границ.

Этот мунковский крик раздирает ослабшие уши,

Словно бьёт ультразвуком сошедший с ума органист.

Удивительно: были ведь раньше и руки, и ноги,

Утопали в пуху, обрезались ножа острием.

Вот и дырка от бублика, милый мой, кругленький нолик,

Гимнастический обруч, застывший в полёте своём.