Поэзия метрополии
Владимир ПЛЮЩИКОВ
Родился в 1955 году в Ленинграде. Выпускник исторического факультета ЛГУ. После учебы занимался в основном преподавательской работой в вузах и школах города. Писал стихи, занимался журналистикой. Стихи были опубликованы в журналах «Звезда», «Аврора», «Нева», «Шут». В 1991 году в издательстве «Современник» вышла книга стихов «Купель». Осенью 2014 года в Санкт-Петербурге была издана книга избранных стихотворений «Ангелы пространства».
В стихах Владимира Плющикова трагизм бытия и экзистенциальное одиночество являются чем-то вроде principium et fons – началом и источником поэтического творчества. Безупречное владение техникой, органичность и уникальность образов, «дыхательное», совершенно естественное движение речи придают текстам Плющикова весьма импрессивное звучание. Но в том, наверное, и отличие незаурядного поэта от поэта посредственного, что у первого, в отличие от второго, осмысление даже самых трагических моментов судьбы, пережитых и вновь проживаемых, в конечном счете, всё равно работает на утверждение жизни, на ощущение великой ценности каждого сущего мгновенья.
О.Г.
Посланник богов безымянных, увы, не промазал.
На лазерный, видно, сменил допотопный прицел.
И небо, которое только что было в алмазах,
Свернулось в овчинку, и краешек чуть заалел.
Лишь капельку крови поймал я ладонью неловко.
Скатилась она в придорожную липкую грязь…
…И крылья расправив, взлетела, как божья коровка,
И мир накренился, позволив ей в небо упасть…
Свет клином сошёлся, в тот свет отразившись наивно,
Я богу молился, и тут же дерзил сгоряча.
Звенящие капли июльского тёплого ливня,
Обрывок пространства и время с чужого плеча.
В чем мать родила, я стоял на коленях устало.
Великая честь – превратиться в безликую часть…
…Казалось, что небо на землю некстати упало,
И мир накренился, позволив мне в небо упасть...
Сбежать бы, исчезнуть, уйти подобру-поздорову.
Презреть суету, и томление духа, и тлен.
Десятки, и сотни, и тысячи божьих коровок,
А, может быть, капелек крови из вспоротых вен
С ладоней моих обречённо взлетали навстречу
Заре восходящей грядущего судного дня…
…Дробились минуты, пространство давило на плечи.
И мир накренился, и небо упало в меня...
ПИСЬМО СНЕЖНОЙ КОРОЛЕВЕ
– А ворон с вороной? – спросила Герда.
– Лесной ворон умер; ручная ворона осталась вдовой, ходит с чёрной шерстинкой на ножке и жалуется на судьбу.
Г. Х. Андерсен «Снежная королева»
Ну, здравствуй, ошибка моя фатальная. Я тоже застрял в ледяной глуши и тщетно пытаюсь найти проталину в заснеженных дебрях твоей души.
Вчера я раскладывал карты веером, в пасьянсах на части судьбу дробя, безумно желая, чтоб ты поверила, что мир не обязан вокруг тебя вращаться, одаривать светом ласковым, скулить у твоих королевских ног, раскрашивать будни цветными красками…
Ты знаешь, а я бы, наверно, смог тебе подарить пусть не всю Вселенную, но свой уголок на её краю. Я даже согласен, пускай разменная монетка согреет ладонь твою. Из пальчиков выскользнет и покатится, легко затеряется где-нибудь. Ты снимешь корону и в белом платьице проводишь монетку в последний путь.
На все ледяные четыре стороны ты можешь отправить меня – пойду. А хочешь, я стану придворным вороном, как в сказке? Но только имей в виду, что воронам свойственно одиночество, во взгляде таится немой укор, а их потрясающий дар пророчества, как правило, сводится к «Nevermore!»
И всё б ничего, но уйти по-доброму уже не получится – злись, не злись. Зверёк, что от боли кричит под рёбрами, когтями стальными кромсает жизнь, судьбу изменяет по наущению той силы, что всякой другой сильней...
И пройдена точка невозвращения, и стимула нет возвращаться к ней.
Короткие тени скользят по комнате, луна безразлично глядит в окно. В моём беспокойном, но тихом омуте чертей разномастных полным-полно. Они на свободу рванут при случае, и всё это действо, как мир, старо. Потрёпанный бес, одолев излучину, уткнулся рогами в моё ребро. Увы, как бывает порой, не сразу я сумел догадаться, что он не враг. На ниточках, к пальцам твоим привязанным, душа моя пляшет не просто так. В экстазе порочном гремит оковами, звенит бубенцами, как верный шут.
Но, Ваше Величество, расколдовывать меня бесполезно – напрасный труд. Мы верим, упрямо творя грядущее, едва ли не каждому миражу.
Нарядная жизнь, как строка бегущая, мелькает, а я на неё гляжу. Поэтому пусть всё идет по-прежнему, своим чередом в суматохе дней…
…Искрится на солнце вершина снежная, и ворон устало кружит над ней…
Теперь-то всё просто, привычно, зеркально, знакомо.
И сами с усами, и опыт мотаем на ус.
Однако и мы из песка возводили хоромы,
И жить ухитрялись, и пробовать время на вкус.
Пьянящее, сладкое, вязкое, терпкое время,
Судьбу примеряли к себе молодым на авось.
Мы были никем, стали всем, а, конкретнее, всеми,
Но, к счастью, за всех отдуваться не нам довелось.
Всегда находился такой, кто сурово, но вкратце
Внушал молодым – мол, покажут вам кузькину мать…
…Мы слишком легко научились красиво прощаться,
И так же легко разучились красиво прощать…
А время бурлило, неслось и плескалось по венам.
Но карты легли наконец-то как надо – не в масть.
Когда отстоялась безликая, серая пена,
Вся тяжесть похмелья по душам прошлась
Хотя и сегодня не лучше – «опять двадцать пять»…
…И мы разучились изломам судьбы поражаться,
Зато научились без промаха цель поражать…
Пусть наши хоромы давно превратились в руины,
И пусть непривычен и горек стал времени вкус,
Титаник плывёт, и до боли знакомая льдина
Давно откололась и выбрала правильный курс…
Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким безумием
счастья, которое испытывает только страдающий больше всех.
Ф. Ницше
Кто-то тихо подсел, кто-то молча прошёл.
А старушки сидят у подъезда и спорят
– Как жена померла, одичал мужичок-то.
Хоть бы окна открыл, так зашторены окна…
– Ты что? На восьмом этаже
Он живёт бобылём больше года…
Вот вчерась, говорят, образа на помойку
…А квартира моя в эту ночь приоткрыта,
Голубые огни пляшут возле дверей…
Все чудовища спят, только щерятся сыто,
Если мимо проходит апостол Андрей.
Символичен не он, а порог Ренессанса.
Получилось у нас, или было дано?
На чудной граммофон «Пляски смерти» Сен-Санса
Ставит друг наш Андрей, наливает вино.
Смерть танцует легко под мелодию смерти.
Вариант оркестровый, и древко смычка
Издаёт стук костей, и в ночной круговерти
Наш хранитель Андрей, возвращённая вера,
Обречённая жить, несмотря на богов.
Уплывала куда-то основа основ
И не скажешь ведь Господу: «Трогать не смей!»
«…Нет, не надо мне их, – так сказал Заратустра –
Этих спутанных сетью небесной зверей!»
Из кровати разжёг поминальный костёр…
…Поседевший старик так любил бы старушку…
Ещё дробился колокольный звон,
Санкт-Петербург давно был обречён
На диктатуру пролетариата.
Внезапно одичавшая столица.
В кошмарных снах увидели провидцы.
Ещё звенели лихо бубенцы,
И в ресторанах подавали мидий...
Стыдясь, предпочитали ненавидеть.
А сыновья смеялись им в лицо,
Словам предпочитая револьверы,
Шли живые в Питер пешими.
Говорят, туман был розовым,
На крови густой замешанным.
Над Кронштадтом вились вороны,
Над собором, да над башнями.
В глубину манили страшную.
Над могилами расстрелянных.
На цветах клеймо мятежное –
Сколько судеб исковеркано,
Посмотрите повнимательней –
Наступали дни пасхальные.
По церквушкам над погостами
Шли невесты на венчание...
...А туман остался розовым,
И вода хранит молчание...