Поэтические переводы
ПЕДРО КАРМОНА-АЛЬВАРЕC
(в переводах с норвежского Валентина Емелина)
Педро Кармона-Альвареc (Pedro Carmona-Alvarez) (р. 1972) – норвежский поэт, романист и музыкант чилийского происхождения. Его семья бежала из Чили после переворота 1973 года, когда к власти пришла военная хунта генерала Пиночета. Педро было 11 лет, когда семья переехала в Норвегию, и норвежский стал его вторым языком. В 1997 г. он дебютировал в литературе поэтическим сборником «Helter» («Герои»), получившим признание критиков. Затем последовали «Clown Town» («Город клоунов», 2002), «Prinsens gate» («Улица Принца», 2004) и романы «La det bare bli blåmerker igjen» («И пусть опять в синяках», 2000) и «Rust» («Ржавчина», 2009). В 2004 году он получил норвежскую литературную премию издательского дома Каппелен.
Поэт и переводчик Валентин Емелин (Норвегия, г. Арендал). Родился в Москве, кандидат химических наук (Ленинградский технологический институт), магистр общественного управления (Гарвардский университет). Публикует стихи и переводы с английского, немецкого, шведского, датского и норвежского языков. Серебряный призёр конкурса поэтов-переводчиков Пятого Всемирного фестиваля «Эмигрантская лира-2013», участник и лауреат других международных литературных конкурсов («Арфа Давида-2015», «4-й открытый Чемпионат Балтии по русской поэзии-2015», «Пушкин в Британии»).
От переводчика
Темы стихов поэта остро социальны, он тяготеет к эпическому повествованию – часто кажется, что его стихи перетекают одно в другое и представляют собой один разворачивающийся перед читателем нарративный текст. Безусловное своеобразие придаёт смешение испаноязычной поэтики и скандинавской саги. В переводах сохранена пунктуация автора.
ИЗ ЦИКЛА «ЭТО ЗДЕСЬ МЫ РОДИЛИСЬ»
по стенам, политкомментаторы
считают что лишь иронию власть понимает
стремятся узнать что именно значит власть
сидят неподвижно, играя старенькой ложкой
такой удобной чтоб открывать банки с краской
он говорит: белых лезвий не существует
он говорит: аресты это ничто иное
ничего не случилось сегодня
а дети лазали по деревьям
наша смена: дети лазающие по деревьям
говорит худой человек средних лет
забвение сгорбилось над крошечной картой
город подобен пластиковым мешкам
а двести тысяч женщин снимают свой грим
индустрия транспорта празднует сделки
демонстрирует первые паровые аэропланы
знаменитых пилотов и капитанов
из эры, о которой никто не вспоминал
Христос – маленькое звено
тех кого не убьют пристрелят
засветились белые лезвия в полночь
Мы должны пробираться сквозь болота и топи, чтобы рыбачить,
когда поднимется бриз – очищаются небо
рассказывает о незапамятных временах,
о своей матери, о гигантских совах, которых она боялась ребёнком.
прозрачнее, чем во все предыдущие дни.
Муравьиное племя, – мать говорит.
Масличная пальма, – мать говорит,
указывая пальцем, он похож на стрелу
Набухает опара. Муравьиное племя.
Это наш хлеб. Мы не зовём это небом, – мать говорит, –
Воды движутся в дельте, это наша вода,
реки, озера. Хозяйский дом полон бельгийских кофров,
портретов монарха, мать говорит, что на работе она
обута, в переднике, в окружении расписного фарфора,
английских сервизов, столика, принадлежавшего
ангела – пухлого, белого и крылатого карапуза.
Чтобы плыть, мы должны превратиться в рыб,
мы становимся вёслами, деревом,
водорослями, водной гладью.
Мать говорит, – Господин собирает
раковины, но мы знаем лишь реку,
Наши леса зелены, почти что черны.
Наши могильщики – долговязые парни,
зрачки посерели у них, полуслепых,
Они зарывают своих матерей,
лошадиные трупы, гниющую кожу,
на дне той реки, где плавали мы
но говорит нараспев, у неё сверкают белки,
вечерами, когда растекается тишина,
той, что не в отсутствии денег,
а в измождении рабочих на буровой.
Бредёт по дороге призрак отца.
о времени первой встречи,
мать говорит, что отец был грустным трудягой
до дельты, до того, как распахали дороги,
до того, как дёсны начали кровоточить,
а глаза потемнели. Мать говорит, – отец,
рвота и головная боль. Мать говорит – отцовы глаза и кожа,
тех, кто дышат ещё нормально,
кто ещё не начал расчёсывать раны,
кто ещё напоминает детей,
Отец преследует нас темнотой, что струится за ним,
как рука, что машет из мрака.
Набухает опара, мы припадаем к воде,
нашей воде, она в наших чашках, мы их подносим ко рту.
Это наша земля, что покрывает наши тела,
языки, те немеют и сохнут,
как листья вдоль железнодорожных путей,
над телеграфным агентством,
над знаками с буквами и рисунками.
Шёпот в деревьях. Мы видим, как в полдень
солнце спускается вниз, мёртвые птицы запели. Набухает опара.
ей, ведь умер отец, мать говорит нам, что это проблема,
словам: производство, очистка,
переработка, зарплата. Когда, с забрызганным животом,
тебя на леса заставят влезать,
и велят опустить глаза, ты узнаешь,
Мы вырастаем из детства, как птички
вот нам тринадцать, а вот и пятнадцать, шестнадцать
мы находим дворы, тупики и стены
мы сжигаем картон и доски
статьи о картелях, осенью
до полусотни убитых в торговом центре,
взглядом сверлит, в городе
национальная конференция, Ястреб в эфире,
на витрине двадцать с лишком экранов – рыжая голова
полиция, армия – дни и ночи в борьбе
с бандитизмом, а завтра два обезглавленных трупа
находят не далее, чем в трёхстах
метрах от оборонного министерства, в газете
снимки штатов, призраков-городов,
спать под мостами, становимся старше на год
и забываем об этом, едим через два дня на третий
полное драками под указателем на шоссе номер Х
мы принцессы и принцы, безбумажная
ртутная молодь, зарывшая время
на свалке, ездим в город,
торгуем бусами и серьгами
иногда переходим границы,
всё своё мы храним в пластиковых мешках
мы смердим, мы знаем, что наши
готовы когтить, защищаться, цепляться за будущее
свернувшееся пневмонией на грязных матрасах
перед моллами, подаяния просим
я беременна, у меня двое детей
их надо кормить, ради Бога
вечерами мы травим байки про жизнь, один говорит
жил возле аэропорта, рос, таская тяжёлые
от такси до зала отлёта, другой
говорит про траулеры в океане, и желтеют глаза
как последняя Ночь, нас зовут Жозефина
Доминго, Родригес, мы стоим у ворот
города, мы его узнаём по открыткам и сериалам
что крутят в дневное время
Марисоль смотрит их иногда в домах у чужих
нас зовут Элиас, Рита, Ава
мы подпираем стенки, под сотней тысяч потухших
под мостом в этот год дождей
в год, когда вода бежит и бежит
капли крупные, как черепахи, мы смотрим вверх
серое, как тишина комендантского часа
как наш собственный кашель
из лёгких, отбитых бандой,
нам шестнадцать, двадцать, а после – неважно
мы смердим от мочи и крови, сжигаем картон и доски
будущее – воспаленья, гангрена и стыд
мы плодимся, как крысы, ночью
наши ногти ломают о землю