gabrieljan-nina-2016-1-1

Малая проза

Нина ГАБРИЭЛЯН (РОССИЯ)

Поэт, прозаик, художник, культуролог. Родилась 16 октября 1953 в Москве. В 1976 г. окончила Московский государственный педагогический институт иностранных языков имени М. Тореза (факультет французского языка). С 24 лет начала публиковаться как писатель. Автор сборников стихов «Тростниковая дудка», «Зерно граната», «Поющее дерево» и сборника прозы «Хозяин травы», а также многочисленных публикаций в журналах и коллективных сборниках. Активно занималась переводами поэзии, классической и современной: армянской, курдской, индийской, казахской, малайской, африканской и т.д. Эти переводы опубликованы более чем в 30 сборниках стихов. Занимается научно-исследовательской деятельностью в области литературоведения, искусствознания и культурологии. Участница международных научных конференций, автор статей в научных журналах и сборниках. Участник многочисленных выставок. Работы художницы находятся в частных собраниях России, Армении, Италии, Великобритании и США. Страница в интернете: http://nashasreda.ru/zhivopis-niny-gabrielyan/.

Несколько картин Нины Габриэлян было использовано для оформления журнала «Эмигрантская лира» № 4(12)-2015.

В САДУ

1. Кожа лица у неё была серая, губы густо-бордовые. Одеваться сама она не любила и требовала, чтобы её одевали другие.

– Штанишки, – говорила она дочери, – надень на меня штанишки, – и раздвигала свои полные ноги шестидесятипятилетней женщины.

– Комбинашку, – говорила она и, подняв вверх руки, ждала, пока на неё натянут голубую комбинацию.

– Пусинька моя! Как мамочку свою любит, – говорила она и, поймав за плечо не успевшую увернуться дочь, запечатлевала на её щеке бордовый поцелуй.

– Ну, не буду, не буду! – обижалась она.

– Нет, честное слово, не буду, – пугалась она.

– Ты ведь мамочку любишь. Ну, скажи, что любишь, – плакала она. И если дочь не успевала вовремя среагировать, то она жаловалась на неё своему мёртвому мужу:

– Ты видишь, нет, ты видишь, как твоя дочь обращается со мной! Даже приласкаться не даёт.

И тогда мёртвый входил в комнату и, молча, смотрел на дочь.

11. Солнечный зайчик дрожал в медном тазу и отбрасывал радужные блики на её наклонившееся над тазом лицо. А мёртвый муж смеялся и лил ей на голову солнечную воду из голубого пластмассового кувшина. И она притворно сердилась, говорила, что вода горячая, и встряхивала своими длинными густыми волосами. И тогда весёлые капельки выбегали из её волос и, расправив прозрачные крылышки, с тихим стрёкотом разлетались в разные стороны сада. И муж с удовольствием включался в игру, делал испуганное лицо и сердито отбивался от стрекочущих капелек, норовящих усесться ему на лицо. А вокруг щёлкал, свистел и истекал солнцем сад. Она ещё раз сильно встряхнула головой и метнула лукавый взгляд на мужа. Но мёртвый на этот раз рассердился по-настоящему и голосом дочери начал ей выговаривать. «Ну что ты делаешь? – говорил он. – Ты мне опять весь халат забрызгала. Ну, всё, давай вытираться», – и выключил душ. Сад вдруг перестал быть зелёным, большим и шелестящим и стал белым, тесным и кафельным. Но ей хотелось ещё немножко побыть в саду, и она пустилась на хитрость.

– Но ты ведь еще ножки мне не вымыл, – возразила она мужу.

Но муж уже окончательно превратился в дочь и с красным полотенцем в растопыренных руках подступал к ванне.

– Оп-ля! – полотенце ловко накинули на её мокрую коротко остриженную голову и начали сильно тереть её, ворча, что лужа, натёкшая на пол, конечно же опять просочится к нижним соседям. Потом на неё стали натягивать ночную рубашку. Но поскольку она была обижена на дочь, то решила не поднимать руки вверх и не помогать ей. Тем не менее рубашку всё-таки натянули на её распаренное полное тело, потом ухитрились надеть на неё халат и повели на кухню пить чай.

На кухне она было снова попыталась превратить дочь в мужа, но это у неё не получилось и, смирившись на сегодня, она принялась пить чай.

А потом пришёл Тот человек, увёл дочь в маленькую комнату и начал там с ней шептаться.

Тогда она вышла из кухни в прихожую, пошла к зеркалу и нарисовала себе густо-бордовые губы. Но дочь и Тот человек шептались слишком тихо.

111. Дочь была пусинька и очень любила свою мамочку. И мамочка тоже любила её и, конечно, желала ей счастья. И это не она, нет-нет, упаси Боже, не она, а мёртвый муж сердился на посещения Того человека. А она ничего не имела против него. Даже когда он разбил её любимую чашку. Даже когда предложил передвинуть их стол с середины комнаты к окну, а диван поставить вон туда. Но после перестановки мебели, произведённой Тем человеком, мёртвый почти целую неделю не входил в комнату, изменившую своё обличье.

1Y. – Это очень нехорошо с его стороны, – говорит она Тому человеку. – Воспользоваться отсутствием её дочери для того, чтобы наговорить старой больной женщине таких гадостей. При дочери он никогда не посмел бы этого сделать. И всё это неправда – то, что он говорит ей. Она мучает свою дочь! Это же надо додуматься до такого! Да она за свою дочь, она за свою дочь, не знаю что готова сделать! А он просто дурной человек, да, да, очень нехороший, она давно это заметила. Воспользоваться тем, что она спит и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, и сидеть перед ней и говорить гадости. Причём так подгадать, чтобы прийти к ней именно в тот сон, где нет её дочери. Он ведь знает, что она старая женщина, она так устаёт за день, что у неё нет сил проснуться и тем самым избавиться от него. И вовсе это неправда, что она и так целый день спит. А если иногда и спит, то это ей нужно для здоровья. И врач всегда говорил, что ей нужно побольше спать. А здоровье ей нужно для того, чтобы быть дочери опорой. Ведь кому нужна её дочь, кроме матери? Кому нужна с такой внешностью? Тридцать пять лет и всё еще не замужем. И вряд ли кто её возьмет. И хозяйка дурная. Да, да, а он этого не знал? Очень плохо готовит. Совсем не умеет готовить. Поэтому матери надо спать, много спать. Ради своей дочери. И это не она, а он мучает её дочь, настраивая её против матери. Она уверена, что настраивает. А если матери не будет, то кому же девочка будет нужна? Уж не ему ли? Да он никогда на ней не женится. С её-то носом! С её-то жидкими волосами! А фигура? Бедная девочка так дурно сложена! Да нет, она не против, пусть женится. Разве она не желает счастья своему ребенку! Неправда, неправда, что она могла бы одеваться и сама. Нет, не могла бы! И не мучает, неправда! Гнусная неправда!

Y. А потом у неё вдруг кончилась помада. Целых пять дней дочь не могла найти в магазине помаду нужного цвета. И целых пять дней она боялась, что муж увидит её с ненакрашенными губами. Её страх передался мужу, и он не приходил.

Y1. Дочь опять не дала поцеловать себя. Но поскольку помада была уже куплена и губы накрашены, то муж вошёл в комнату и начал молча приближаться к дочери.

Y11. Сад шелестел, исторгая из своих глубин жёлтые, зелёные и розовые запахи, удивлённо ойкал губами лопающихся бутонов и разрисовывал воздух голубыми стрекозами и смугло-красными бабочками. А муж говорил, что ей очень к лицу новый синий сарафан в белый горошек, и спрашивал, не налить ли ей ещё чаю. А потом пришёл Тот человек и разбил её синюю любимую чашку, которая так шла к её новому сарафану, так нравящемуся мужу, и переставил всю мебель в их квартире. И после этого муж почти целую неделю не появлялся в комнате, изменившей свое обличье. И ей пришлось маяться без сада, поскольку в отсутствие мужа она не умела сама переноситься туда.

Y111. Тот человек повадился приходить всё чаще и чаще. Наяву он прикидывался вежливым и предупредительным, а во сне говорил ей ужасные вещи. И, загнанная в ловушку сна, беззащитная, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, она была вынуждена выслушивать все те чудовищные обвинения, которые он никогда не позволял себе высказывать наяву.

– Вы заедаете век Вашей дочери, – говорил он, и в глазах его светилась тихая ненависть. – И вообще, зачем Вы так ярко красите губы? Кого Вы собираетесь прельщать? А посуда? Вы что, не в состоянии вымыть за собой тарелку? Вы же все время требуете к себе внимания, внимания, внимания! Вы и мужа своего заездили. А теперь за дочь принялись?

Тогда она начинала плакать, и он смягчался. Он говорил ей, что всё ещё можно уладить, не надо так плакать, он знает выход. Ей нужно умереть. И всем будет хорошо: и ей, и дочери, и покойному мужу.

– Ну что Вам стоит? – ласково уговаривал он. – Вы же этим всех освободите.

1Х. Дочь всё реже и реже позволяла целовать себя. И жалобы на неё покойному мужу уже не помогали – мёртвый перестал вмешиваться в их дела. Да и вообще, теперь он приходил нечасто и ненадолго. А Тот человек приходил почти каждый день, делал невинное лицо и вежливо, подробно – слишком подробно – расспрашивал её о здоровье.

ОЗЕРО

И когда он уже почти доплыл до середины озера, они настигли его. Упругая вода под ним вдруг обмякла – и маленькая женщина, просунув свою узкую изящную голову в полуоткрытую дверь, быстро облизнула острым язычком свой ярко накрашенный рот и спросила его: «А это не очень больно?». «Что «это»?» – удивился он. Но она уже молчала, и удлиненные глаза её становились всё более и более круглыми. Он вздохнул и вяло поплыл обратно. Дряблая вода быстро впитывала в себя остатки той радости, которая переполняла его весь вчерашний день и сегодняшнее утро. …А потом она лежала, натянув одеяло до самого подбородка, и смотрела на него глазами несправедливо обиженного ребёнка. «Что?» – испугался он. «Ты! – всхлипнула она. – Ты! Ты сказал. Что это будет не больно». Но ведь он не говорил ей этого. Остроносая стайка красных рыбок промчалась под ним и скрылась в синих водорослях. Он обрадовался рыбкам, вернее, обрадовался возможности обрадоваться и начал усиленно думать о них. Какие они красивые, думал он, как редко мы соприкасаемся с красотой. Он расстроился, перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Небо синее, думал он. Очень синее, думал он. Как в детстве на даче. Белый гамак, думал он. Качается, и качается, и качается. Дело, кажется, пошло на лад, и он уже почти представил себя лежащим в гамаке и просящим маму дать ему ещё одну грушу. И если бы он успел надкусить её, то они оба отстали бы от него. Но он не успел. Потому что рыбки всё же были цвета её помады. Сергей Иванович говорил ей, что не стоит так ярко красить губы. Она и так слишком яркая. Сергей Иванович её хочет. Так, по крайней мере, говорит она. Наверное, знает, что говорит. И ещё говорит, что Сергей Иванович – гений. Ну, допустим, гений. Разве из этого следует, что тот имеет право мешать ему качаться в гамаке? Белый гамак. Очень белый гамак. Настолько белый, что пошли вы оба к чёртовой матери! И ты со своей гениальностью, и ты со своей девственностью! Морковку! Он, видите ли, по утрам ест морковку! Вегетарианец, блин! Да нет, я не спорю, он действительно очень талантливый художник. Но морковка – это смешно. Есть по утрам морковку и на полном серьёзе считать себя из-за этого нравственным человеком. Ха-ха-ха! А, чёрт, совсем забыл о зубе. Конечно, отсутствие зуба никого не красит. У неё зубы красивые. И помада ей идёт. И она любит смотреть на себя в зеркало. И я для неё не более чем зеркало. «Вселенная – это система зеркал, – сказал Сергей Иванович, – они установлены под разными углами друг к другу и, взаимоотражаясь, порождают новые изображения. И эти изображения и есть мы все: деревья, камни, люди…» Сергей Иванович похож на корягу, узловатую, лысую корягу. Но такую корягу, которая способна ещё зазеленеть. Да нет, чушь собачья, конечно же, она с ним не спит. Всё-таки двадцать пять лет разницы. Белый гамак. Синее небо. Жёлтая груша. Мама, прогони осу! Да не махай ты руками, она не укусит. Нет, укусит. Я знаю, что укусит. Ещё как укусит. Ему стало холодно. «Мне холодно, – сказал он, – мне очень холодно». «Ну, если тебе холодно, – сказал он, – то плыви к берегу». «Не хочу, – сказал он, – сам плыви». Зеркало. Он для неё не более чем зеркало. А зеркала должны быть холодными. И серебристыми. Никаких других цветов. Ведь если бы зеркало было разноцветным, то оно искажало бы цвета того, кто в него смотрит. Не будь он сам таким одноцветным, её губы не казались бы ему такими пунцовыми. Они были бы зелёными. Или даже фиолетовыми. Он обрадовался возможности избавиться от неё: женщина с фиолетовыми губами – какое отвратительное зрелище! А теперь пусть она поцелует его своими фиолетовыми губами, пусть подойдёт поближе и поцелует. Он нетерпеливо прикрыл глаза и замер в ожидании поцелуя, который наконец-то сделает его свободным. Ну, давай же, ну! Что же ты медлишь? А, она думает, что это игра. Эротическая игра. Пусть думает что хочет, но только пусть поцелует его. И тогда с ней будет покончено. Она улыбнулась, медленно пошла к нему навстречу и, вскинув руки, продела их ему под мышки. «Поцелуй меня», – прошептала она. Он оторопел. Это было против правил, так они не договаривались. Впрочем, может, это и лучше. Он сам поцелует её. И наконец-то сможет спокойно насладиться своим отпуском, уединённым озером и крохотным пляжем, куда посторонним вход воспрещён. Да, воспрещён! Там даже табличка висит, что воспрещён! Она что, не понимает, что здесь заповедник? А ему можно, это ведь не её, а его товарищ здесь начальник. Впрочем, она никогда не понимала, что такое заповедник, и вечно лезла ему в душу. Причём ухитрилась так далеко залезть, что теперь её невозможно оттуда выковырять. Ну, ничего, сейчас он её поцелует – и с ней будут покончено. И с Сергеем Ивановичем тоже. Кто Вы по профессии, молодой человек? Ах, менеджер по продажам. Прекрасная профессия, прекрасная! Поздравляю Вас, деточка, Вы сделали правильный выбор. Такая утонченная художественная натура, как Вы, нуждается в солидной опоре, именно в таком чудесном молодом менеджере. А то вокруг Вас всё больше художники, музыканты! Эфемерный народ. Рад, очень рад за Вас.

Синее небо, очень синее небо. Ах, нет, фиолетовые губы. Вполне в духе картин Сергея Ивановича. «Да, молодой человек, красота – категория не утилитарная». Не утилитарная… Ещё как утилитарная. Красота – это крючок, на который его поймали. Но в заповеднике рыбная ловля воспрещена. И если они этого не понимают, то он сейчас её поцелует и покончит с ними обоими. Он вскинул руки к небу, обнял маленькую женщину и притянул её к себе. И тогда из зеркальных глубин его существа всплыло отражение этой женщины и его губами стало страстно целовать саму себя. И поскольку губы его перестали принадлежать ему, то он не смог выговорить того, что почувствовал: «Холодно. Очень холодно».

Дмитрий Евтушенко. «Вюрцбург. Крепость Мариенберг». Холст, масло. 2006 г.