Поэзия диаспоры
Станислав МИНАКОВ (УКРАИНА)
Поэт, переводчик, эссеист, прозаик, публицист, журналист. Родился 22 августа 1959 года. Харьковчанин. Член Национального союза писателей Украины, Союза писателей Росси, Международного фонда памяти Б. Чичибабина, Русского ПЕН-центра. Автор книг «Имярек» (Москва, «Современник», 1992), «Вервь» (Харьков, «Издатель», 1993), «Листобой» (Харьков, «Крок», 1997, стихи и проза, послесловия А. Кушнера и Б. Чичибабина), «Хожение» (Москва, «Поэзия.ру», 2004; стихи 1983-2004, переводы, пьеска, две поэмки; предисловие Ю.Г. Милославского), «Где живёт ветер» (переводы стихотворений А. А. Милна; ХЦ СП «Интербук», 1991). Лауреат Международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских (Киев-Москва, 2008), Всероссийской премии имени братьев Киреевских (Москва-Калуга, 2009), конкурса-фестиваля «Культурный герой ХХ века» (Киев, 2002), конкурса духовной поэзии в интернете, проводимого Свято-Филаретовским институтом (Москва, 2002), премии «Народное признание» (Харьков, 2005) за книгу стихотворений и переводов «Хожение».За книгу «Листобой» удостоен литературной премии им. Б. Слуцкого (1998). Победитель Всеукраинского конкурса «Русское слово Украины» (Киев, 2003) в номинации «Публицистика». Победитель турнира поэтов Коктебель-2004 (в рамках Международного Волошинского литературного фестиваля). Автор-составитель энциклопедии «Храмы России» (Москва, «ЭКСМО», 2008). Публиковался во всех толстых журналах России и Украины, а также в Нью-Йорке, Мюнхене, Штутгарте, Иерусалиме, Париже, Праге, Оттаве.
Станислав Минаков – поэт яркого темперамента. Его метафорический ряд полон экспрессии и непредсказуемости. От его строки исходит запах поэтической свежести. При том, что он обладатель высокой филологической культуры. Диапазон творческих пристрастий – безграничен. Но это не всеядность, а широта взгляда. Каждый раз – это свобода выбора позиции поэта и гражданина, не зависящая от внешнего давления.
Д. Ч.
* * *
Проснёшься – с головой во аде, в окно посмотришь без очков,
клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.
И видится нерезко, в дымке – под лай зверной, под грай ворон:
резвой, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.
Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,
мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.
Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.
Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,
хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.
Отправь меня в 6-ю роту – десанту в помощь – в День седьмой!
Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,
как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.
* * *
Памяти Н. Клюева и О. Мандельштама
Поставь на полочку, где Осип и Никола,
Осенний томик мой: я там стоять хочу.
Мне около двоих родны словес оковы,
Где – колоколом течь, приколоту к лучу!
Реченья их – речны, свечение – угодно
Тому, Кто чин даёт журчале-словарю.
Коль-ежли иордань жива, хотя подлёдна,
Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.
Кто с этими двумя, тот не избегнет злата:
Кто складень растворит, тот и обрящет клад.
За косным языком искомая палата
Венчает звукосмысл и затевает лад.
И впредь усладу вить доколе? А дотоле:
Хмельною птахой — фить! — в глаголемый силок.
Я стану так стоять: я к Осипу, Николе
При-льнущий-ка щекой доверчивый телок.
Что слабые тела палач забил железом,
То слёзно вспомянёт желёзка-железа.
Но дождик золотой не смят, не перерезан –
Его глотает ртом зелёная лоза.
НА СМЕРТЬ МИХАИЛА АНИЩЕНКО
Три бутылки рижского бальзама –
и упал на пристани поэт.
У него от русского Сезама
открывашек и отмычек нет.
Всякий волен жить среди кошмара,
а ему, подумайте, на кой?
Беспокойный городок Самара,
стихотворца Мишу упокой!
Если ты запойный алкоголик,
а не просто пьющий человек, —
эту жизнь, испетую до колик,
различишь из-под закрытых век.
Можно быть, конечно, и без рая,
если слово русское постиг,
но, к полку последних добирая,
ходит Михаил Архистратиг.
Станешь ты не совести изменник,
а рванёшься ввысь, многоочит,
если твой небесный соименник
меч тебе, тщедушному, вручит.
* * *
Этот страх беспримерный в башке суеверной,
твоей умной, дурной, переменчивой, верной, –
жадный опыт боязни, тоски, отторженья,
я лечил бы одним – чудом изнеможенья.
Потому что за ним – проступает дорога,
на которой уста произносят два слога,
два почти невесомых, протяжных, похожих,
остающихся, льнущих, ничуть не прохожих.
О, я помню: боящийся – несовершенен
в смелом деле прицельной стрельбы по мишеням.
О, я знаю, что дверь отворяет отвага,
и летает бескрылая белка-летяга.
Плоть поможет? Положим, и плоть нам поможет:
ужас прежний – на ноль, побеждая, помножит,
чтоб отринуть навек злой навет сопромата.
Сочлененье и тренье – завёт, не расплата.
Плоть – сквозь плен осязанья и слуха –
прозревая, восходит к подножию духа,
тех прославив, кто в боязной жизни прощальной
льды расплавил телесною лампой паяльной.
(ИОСИФ)
Mapия, cпи.
Oн вышeл нa кpыльцo,
Пoглaдил cвeжecтpyгaнныe лaги,
бepeзoй пaxнyщиe. Boзлe вepcтaкa
вздoxнyлa тeнь и глyxo шeвeльнyлacь,
и звякнyлa нeвидимaя цeпь.
Oн в гoлyбятнe oтвopил пpитвop
и, пoдoйдя к бaдьe, пoд cтapoй cливoй
лицo в тyгyю вoдy oкyнyл.
Живoй лиcтoк, пpилипший к бopoдe,
кocнyвшиcь пaльцeв, cнoвa cтёк в бaдью
нa чepнyю кoлeблeмyю вoдy.
Звeздa, дpoжa, cтoялa нaд oвинoм.
И тaм, пoд нeй, paccвeт – eдвa-eдвa...
O, Гocпoди, кaк я нeпepeмeнчив!
C кaкoгo ни зaтeю cлoгa,
c кaкoгo ни нaчнy yглa
oбшapивaть yмoм пepeдcтoящий миp –
всё вoзвpaщaюcь к xижинe oднoй,
вoт к этoмy eдинcтвeннoмy кpoвy...
Hy чтo, cкaжи, oпять в гpyди щeмит?
Oн в дoм вoшёл. Жeнa eщё cпaлa.
Oн дoчepи пoпpaвил oдeялo.
B coзнaнии тoлпилиcь имeнa:
Ивaн, Oлeг, Пётp, Bceвoлoд, Apceний...
Oн взpoгнyл, yзнaвaя имя тo.
Жeнa cпaлa, тяжёлыми лaдoнями
бoльшoй живoт oт миpa зacлoнив.
Oн тpoнyл eё cмyглый лoб
и, нa пoл ceв, пpиткнyлcя к живoтy,
и cтyк paccлышaл eлe paзличимый.
Ha xyтope, в лecy, взopaл пeтyx.
И нeбo зaнялocь
живoй лyчинoй.
Cпи, лaдo, нe тpeвoжьcя, бyдeт cын.
РУССКАЯ ПЕСНЯ («С КАКОГО БАЛА ЭТА КЛАВА…»)
На что ты, мама, уповала, толкая колыбель рукой,
когда пила крестоповала завыла ночью за рекой?
С какого бала эта Клава влетела на метле в окно?
На ней – срамная балаклава, а вместо сердца – толокно.
Кто вырастил её такою? У алтаря скакала: глядь! –
ещё вчера – дитя родное, а нынче – купленная блядь.
Сказали: на тюремной шконке она сидит, но при луне
с бензопилой, как чёрт в печёнке, встаёт в решетчатом окне.
И, проклиная все святыни, в плену кромешной маеты,
она летит по русской стыни и косит русские кресты.
Ты молвишь, что она другая, всплакнёшь, ромашку теребя?
Ах, мама, мама дорогая! Мне страшно, мама, за тебя.
ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ
И все вокруг сказали: «Лазарь мёртв.
Вот, умер, мёртв. Воистину недвижен».
А Он сказал: «Безверье, а не смерть
Терзают вас. А Лазарь – жив лежит».
Но Лазарь, чёрным костенея языком,
Вскричал, немой: «Нет, Господи, я умер,
Я умер! Тлен меня уже разъял!»
А Он сказал: «Нет тлена – только страх
Пред жизнью. Встань. Иди. Не бойся».
«Но я же мёртв!» – заплакал мёртвый. И тогда
Господь сказал, над одром наклонясь:
«Я говорю: вставай же, наконец!»
И из пещеры они вышли вместе –
Господь и Лазарь. И ушли по снегу.
ТОПОЛЬ
Если тополь за окном,
Ничего не надо боле.
С ним – без муки и без боли
За оконный окоём
Можно кануть. Голубой –
Бессловесный, беспечальный –
Глубиною изначальной –
Он врачует нас с тобой.
Трепет, ропот. Лист и ветвь.
Ничего в нём больше нету –
О покое два завета:
Тихий звук и слабый свет.
Плат – заплата на заплате –
У него, но ты не плачь.
Мы за счастье не заплатим:
Тополь – царь, а не палач.
Тополь – плот, и тополь – поле.
Пальцы слепятся в щепоть.
Гул целебный, дар тополий
Единяет дух и плоть.
Это – я ль? А это – ты ли?
Явь? Или её испод?
Волны света золотые.
Тополь. Воля. Путь. Господь.
НА ГОДОВЩИНУ СМЕРТИ ИОСИФА БРОДСКОГО
Только Любовь Любовей теперь с тобой
Та
что не изменит –
теперь с тобой
Та что всегда со всеми
но всегда – только с тобой
Ресницами целомудрия
касаешься щёк её
Трогаешь пух трепета над губой её
Ибо источник истомы – вечное лоно её
Брат мой, Иосиф, скажи,
что к Возлюбленной, Смерти,
это – возврат, не побег.
Скажи, что склеп – это кокон,
а гроб восходящий
есть просто росток, побег,
бабочкин выпорх назначенный –
за океан.
Дрогнут Америки створки, гроб изойдёт в океан.
И – голубая гондола сквозь логово вод
бабочкой воли последней,
гробом живым уплывёт –
слабой Венеции под величальный свод:
вот тебе клад, вот, храни и лелей его, вот.
О, Адонаи, молю я, Господи Сил!
Смертною дланью
укрой его,
где он просил.
Чтобы до судного часа
друг возле друга
они ожидали
твой светлый последний мрак:
сын Александра Иосиф,
Марк Марциал,
Секст Проперций,
Валерий Катулл,
Квинт Гораций Флакк.
Сок забытья
забвенья нектар
под языком её
* * *
Tыcячeлeтняя вoйнa.
Бecпaмятcтвo. Пылaньe кpoвeль.
Heизлeчимo жизнь бoльнa.
A я нe жaждy бpaтнeй кpoви –
Hи лoпнyвшиx oт бoли глaз,
Hи гoлocящиx жил нa дыбe.
Hи злого xлeбa, ни тpяпья
Чyжoгo, ни чyжoгo дoмa.
Co мнoю – cмyглaя мaдoннa.
Eё yлыбкy в яви пья –
Cквoзь блyдный ливeнь Вaвилoнa
Я cлышy жизнь тyгoгo лoнa
И знaю: этa жизнь – мoя.
(Bepнeй, yжe – мoё пpoдлeньe).
...C кaкoй чapyющeю лeнью
Tы тpoгaeшь cвoю щeкy
B пигмeнтныx мpaмopныx paзвoдax
И лиcтик тoпoля щeнкy
Игpyчeмy пycкaeшь в лaпы!
B кpyгy eжeвeчepнeй лaмпы
Mы дepжим cчacтия пыльцy
Heмнoгyю нa пaльцax cлaбыx.
Игpaй-дyди, вceлeнcкий лaбyx! –
Пoкyдa кaтитcя к кpыльцy
Tыcячeлeтняя вoйнa...
* * *
И пoнял oн, чтo этo – нe вoйнa,
нe ceчa, пoнял oн, нe бpaнь, нe битвa,
и этoт вoй – нe пecня, нe мoлитвa,
a пpёт и пpёт ликyющee быдлo,
и вcё пoд нoль poвняeт, кaк вoлнa.
И пoнял oн, чтo oн – вceмy винa,
и чтo дyшa мoлчaньeм coжжeнa,
и cepдцe нeпpичacтнocтью yбитo.
И пoнял oн. И жизнь eмy oбpыдлa.
И льдoм cкoвaлo чёpный Иopдaн.
(A мoжeт, этo – Лoпaнь или Уды...)
И cмepтью жизнь пpeдcтaлa для иyды.
Ho избaвлeнный жpeбий
нe был
дaн.
ПОСВЯЩЕНИЕ II
Невольная душа скользит по злому кругу
и выхода в ней нет, и нету забытья;
и, ластясь, тычется в протянутую руку,
назначенную ей, быть может, для битья.
Но это – всё равно, ведь сладость прикасанья
мгновенную
ничто
уже не истребит.
…Тебя мне
не простит
безтрепетный Исайя,
и праведникам вслед
меня не устремит.
А ты – прости, прости:
неверный вор влюблённый –
гляжу в твои глаза и свой лелею плен.
Пусть безутешна жизнь, и беззащитны клёны,
но, всё-таки,
не всё
на свете –
прах и тлен.
И несказанный лад, случившийся меж нами,
Останется в горсти у вечности гореть.
Но верь, что разны мы своими временами:
у сердца нет времен; оно не помнит смерть.
* * *
...Где бы ни был –
ты всегда у Небесных Врат,
и повсюду – вот он – и под, и над –
Ерусалим всесветлый, небесный град,
вопреки реальности, имя которой – ад.
О, пошарь, преступи черту,
если ты жив вообще –
скулящий, ноющий денно и нощно вотще;
коли взыскуешь лишь для жратвы куска,
лиловым зевом зияет твоя тоска.
А за стеною, в такой же пустыне, лежу и я –
ах, нам бы манну небесну глотать не жуя!
Но паче заветной манны алчем мы пищи земной.
Оттого ли жизнь истекает, словно из раны гной?
Пред иорданью горнею как преклонить шелом?
Где же ангел-привратник, что говорит: «Шолом»,
в белое обряжает и отворяет врата?
Господи, – говорю я, – где ж она, та черта?
Господи, – говорю я, –
хлеб наш насущный даруя днесь,
за унынье прости мя и, равно, за песью спесь,
за вселенскую леность, недвижную, как налим!
Ибо тот упасётся, кто жил и дышал лишь им:
Ерусалим, – твержу я, –
где же ты, град мой небесный, Ершалаим?