Embedded Files
Поэзия метрополии
Наталья ЧЕКОВА
Родилась в 1981 году в Москве. Постоянно живёт в подмосковном Королёве. По образованию юрист. Воспитывает дочь. Публиковалась в журналах и сборниках: «Новая реальность», «Окна», «Белый ворон» и других.
Недостижимость гармонии – и в устройстве общего порядка вещей, и в настройке неких внутренних инструментов, играющих музыку в самом человеке, всегда была одной из главных, сущностных тем в русской поэзии. Но, удивительное дело, есть поэты, в устах которых слово об утраченном воздухе или зыбком ускользающем свете сами становятся воздухом и светом. Есть поэты, которые, сознавая и обострённо ощущая весь неуют и трагизм реальности, и, не скрывая этого горького знания, тем не менее утверждают тем самым необходимость и мудрость принятия жизни. Именно из таких поэтов Наталья Чекова.
О.Г.
* * *
Человек растёт в сторонке,
будто поле и ручей.
Он прозрачный стебель тонкий.
Вырастает – и ничей.
В голове его – заноза,
а в ладонях полдуши.
Он стоит – дурная проза,
алой ниткой перешит.
Мимо плавают трамваи,
Сквозь него толпа кричит.
Так один и умирает...
Умирает и молчит.
язык
язык – моё отечество, гори,
когда сжигают волю и надежду.
пунктирною строкою фонари
мой город на ломти ночные режут.
нас окружают плотною толпой
кузнечики в траве невыносимой.
и сотни солнц приводят на убой
под наши ноги в этот вечер синий.
но я твержу, твердею невпопад,
расталкиваю снежные пустыни.
рассаживаю слов неловкий сад,
посередине объявляя имя.
твое, мой бестолковый птицелов.
от слова – бес, и Бог чего ещё там.
не надо слов, не надо горьких слов,
покуда живы наши звездочёты.
покуда судьбоносный баловник
меня склоняет в вечные скитанья.
мой дом горит, но пламенный язык
выходит на крылечко утром ранним...
Николай Яковлев. «Пасмурное утро».
дочь
из сердца вещество – сирень.
из слёз – растерянные вести.
приходит дочь, как будто тень,
как будто, сердце не на месте.
мне причитает о мужах.
её тихонько стану слушать.
мне плачет, плачет о ежах,
что копошатся в наших душах.
но ваше дело – сторона,
премудрые мои созвездья,
чем дочь моя сейчас полна,
чем горячи её болезни.
я – только тень её волос,
перегоревшая обида.
я лишь ответ, я лишь вопрос,
я – вещество иного вида.
я – только платья на огне
тех, кто посмел её печалить.
приходит дочь и в тишине
я на руках её качаю...
* * *
Останки счастья летнего парят
над городом моим закостенелым.
В нём люди о кручинах говорят,
а стойкие солдатики в горелом
Пристанище заоблачном поют
нестроевые радостные песни.
И алкаши всё также водку пьют
и деток зачинают в том же месте,
Где из души растёт галиматья,
а сердце каменеет безвозвратно.
Да птицы, как предатели летят
наперекор снегам и звездопадам.
* * *
Ангелы-хранители парили
над засохшей корочкой зари.
Мы не пили, мы не говорили,
задирали головы, росли.
Словно вавилонских башен своды
золотые головы цвели.
Не на тарабарском – на свободном
лепетали и флажки несли.
Но куда же подевались ветры?
Нашим мамам снятся на беду
колыбели в сотнях километров,
как бельё простыло на ветру…
Голосило, а потом простыло
и застывшим голосом висит.
Всё, что между нами колесило
места не находит и болит.
Там, в районе детского испуга
великаны бледные стоят.
Горести передают по кругу,
слёзы неумелые блестят.
Мы не говорили, но смотрели,
слушали, что с нами заодно
недалекий путь балконной двери
и рассвета голое окно.
МОТЫЛЁК
Отчего сплетено и забыто,
и отложено в долгие сны.
Что боялись рассудка и быта,
а еще водянистой весны.
Возродиться тогда приглашали,
раздавали на скидки талон.
Но мы в толпах бездарно смешались,
и укладывались под стекло.
О, подайте вулканов и бури,
размочите московский паёк…
Но в прощании домики курят,
и под лампой кричит мотылёк.
ЧЕРТОПОЛОХ
Проносишь воду мимо рек,
а слово – мимо рта.
И произносишь: человек,
как жизнь моя пуста.
Чертополох, чертополох,
проталины кругом.
И в горле душном тяжело
который год.
Который год – глухой порог,
и чернота в углах.
В лес за руки приводит Бог,
раскручивает страх.
Зажмурившись, на ощупь, вглубь,
вприсядку, набекрень
Непроходимый шёпот губ
в немилый день.
Испепели, испепели
и тонкое упрочь.
Перенести меня вели
совсем в иную ночь.
Где осторожно за душой
таится птичий крик.
Где Бог не страшный,
не большой,
и не старик.
* * *
На четыре угла – две ступни
Земляничное облако грусти.
Легким словом меня помяни
В сонной вате квартирных акустик.
В кухне корочка света скворчит
Телефонной тревогой объята.
Угорелые спят москвичи
В тонкостенных своих киловаттах.
Только ночь в воробьином стекле
Продлевает пространство такое –
От рябины остывших аллей
До последнего взмаха рукою.
* * *
Ну что тебе печаль, когда на нашей кухне
Пустой оставлен стол, и жмутся по углам
Последняя любовь – безвременная рухлядь,
Душевный хлам /зачеркиваю – храм/.
Январский тихий дом, переболев, измором
Морозным режет всех – детей и стариков.
Ты ж смотришь свысока на синие просторы
С обветренной стены, с исписанных листков.
А мне всё невпопад: лыжня, покой больничный,
Растёртая щека, холщовые сады.
Твой голос неживой и прищур нежно-птичий
И церкви за углом трясущийся кадык.
* * *
Век и тяжбы.
Прошлое – в кусты,
В пыльных этажерок захолустье.
Вырастут по осени кресты.
Суета отпустит.
Станет мельтешить иная мысль.
Греть бока материи из хлопка.
Помяни меня и улыбнись
После горькой стопки.
На заре – и дом сгорит, открыв
Расписные ставни.
Ангел, отчего ты так красив?
Будто не ко мне приставлен…
Page updated
Google Sites
Report abuse