Поэзия диаспоры
Евгений ТЕРНОВСКИЙ (ФРАНЦИЯ)
Родился в городе Раменское в 1941 году. В 1960–61 годах учился на заочном отделении Института иностранных языков, откуда был исключен по религиозным причинам. Работал грузчиком, санитаром. Изредка помещал переводы и статьи в советской прессе. С 1973 года публикуется на Западе в эмигрантских журналах. Эмигрировал в 1974 году. Работал в газете «Русская мысль», был ответственным секретарем журнала «Континент». Закончил Кёльнский университет. Преподавал в университетах Страсбурга и Лилля (степень доктора литературоведения – 1985). С 1995 года пишет в основном на французском языке. Автор многочисленных романов, повестей и эссе на русском и французском языках.
Принято считать, что бойкое владение версификацией – признак поэтической культуры. На самом деле версификационное умение – одна из составляющих, причём без этой пошловатой бойкости. Культура поэтического слова, точность звука, интонационная свобода, образность и – при всей эмоциональности поэтического мышления – мужественная сдержанность воплощают достоинство стихотворной речи Евгения Терновского.
Д. Ч.
Здесь архитектор выстроил маяк
с расписанной эмалью крестовиной, –
и галльский свет, и мавританский мрак
нас овевают вечною повинной.
Здесь голоногий отрок нам слепил
и звонким лазуритом ослепил
притворов недостроенные своды.
Здесь честный и упрямый землемер
нам дал пример, просторный и печальный,
что мглист кремень, и обморочный мел
пророческий предчувствует песчаник.
Здесь изнуренный и слепой пророк,
отстав от эллина и иудея,
свой труд не завершил и трижды рёк:
– Не завершается Христово дело.
Что остаётся от странствий? Отели с видом
на привокзальную площадь. Бордели. Гиды.
Лифты времён модерна и спальни с лиловым баром.
Клуб, открываемый в полночь (приют однополым парам).
Душный домашний номер. Хлад в одиноком теле.
Что остаётся от странствий? Одни отели.
Что остаётся от странствий? Портреты прохожих в кадре
мимолётного снимка. Руины в припадке. Адрес
неизвестно кого. Билет на автобус. Монета
иностранная, спелеологом в пиджачные недра
провалилась. Клочья рекламы. Значки. Таблетки.
Что остаётся от странствий? Одни этикетки
на чемодане: Феррари, Сан-Галлен, Вена.
Кресла в кружевах, как гризетки. Крахмальная пена
новобрачных постелей. Хрустальная стопка простынь.
И холодильник, джином набравшийся вдосталь.
Полуночниц зовы и зазыванья.
Что остаётся от странствий? Одни названья
мимолётных отелей: Ибис, Кваттроченто, Палаццо
в ложных кустах сирени, форситии и акаций,
где вас встречают стареющие гравюры
и провожает симфонии марш бравурный.
Лже-Аполлон прощается с Лже-Палладой.
Что остаётся от странствий? Одни баллады.
Sagt es niemand, nur den Weissen…
1.
Что шепну тебе на прощанье? Что
утомившись глядеть в окно, где ноябрь сеет
непривычную вьюгу, натягиваю пальто,
выхожу на улицу. Запад, восток и север
одинаковы серы. Каждый прохожий нем,
носом зарывшись в кашне, потирая руки,
бурые от морозов ранних...
2.
Парижский пригород. Зима. Толпа,
Поникшая от горя – или ветра.
В моей руке нет твоего тепла.
Я не зову, поскольку нет ответа.
Теперь покойся. Спи. Они прошли,
два года и терзаний, и недуга.
Но где бы не был ты – вблизи, вдали,
Ты будешь помнить северного друга.
Не достигнет слуха державный гул,
и закат задёрнут завесой чёрной.
Киноварью пишется на снегу:
Город исчезает, и даже вне
храма заструилось чистое время,
словно пламя свечки и облик над ней –
Трисвятое спето и спет кондак.
Свечки попритухли, шаги затихли.
Тлеет пред иконой огненный злак
И когда из храма – во тьму, то снег
всё ещё лилов, покрывает паперть,
лёгок и скользист – чтобы проще несть
За усадьбой – лаковая стернь.
Для услады глаз – два стога.
сторожит безмятежные стада.
Утром девки ушли по грибы.
Повели табунок на водопой.
шалых отроков сверкают над водой.
Павел Палыч, забросив пасьянс,
захватил табаку во всю горсть.
Не чихается сегодня. – Ах, чтоб вас!.. –
Эка скука! Хоть бы весть, хоть бы гость.
Не велеть ли гнедого запрячь,
и рысцой, мимо кладбища и рощ,
то ли в ночь, то ли в плач, то ли вскачь,
от усадьбы и от родины прочь.
Хоть бы, право, разразилась гроза.
Нет житья от мошкары и слепней.
Павел Палыч закрывает глаза,
но не слепнет, а видит ясней,
как синицы снуют по тополям,
и слетают ласточки со стрех.
Пахнет паданцем – и пыль по полям.
Павел Палыч храпит, постарев...
Милой Фландрии русский простор,
красноглинное ленное поле,
и вишнёвый пахучий отстой
За пространством пространство, и за
бирюзовым заливом – к затону
робкой рябью идёт борозда,
зыбко-зябко спешит к горизонту.
Зелен вечер, смолист и слоист,
и Эско добродушно поката.
не сгорая в потоке заката.
Я смотрю, очарованный, на
этот северный воздух над брегом,
тот, который узрев и познав,
нежил Бархатный Брейгель.
Город в летучих кристаллах опала.
верно, бумажный, поскольку опала
Автомобили на мёрзлой стоянке.
кончен, и только две-три иностранки
(скорость, увы, похоронных процессий)
вниз или вверх, пока падает Цельсий.
Мрак поглощает прохожих, как губка.
площадь. Такси ковыляет, как утка.
даже жандарм не замедлит походки.
Смотрят ещё на фольгу и обёртки
Но поистерлось уже позолотце.
ныне не маги, скорее торговцы.
честве дрогнет в углу на асфальте,
в жёлтых шарах и измокнувшей вате.
дела мороза не зришь, ни снегурки.
то ли от холода, то ли от скуки
полубумажный и полукартонный,
окоченевший, с бутылью бездонной
Некому молвить: со светлым Рожденьем...
снегом тебя, но укрыло забвеньем,
или плывущий фонарь ниоткуда, –
С тщанием вышла ко граду Иуды.