arishina-natalja-2014-8-1

Поэзия метрополии

Наталья АРИШИНА

Родилась в Баку (1943), выпускница Литературного института (1972). Автор лирических сборников «Терновник» (М.: Советский писатель, 1983), «Зимняя дорога» (М.: Современник, 1985), «Прощание славянки» (М.: Атлантида, 1994), «Терновник» <Избранное> (М.: Предлог, 2003), «Поблажка» (М.: Кругъ, 2006), «Сговор слов» (совм. с Ильей Фаликовым; М.: Прогресс-Плеяда, 2008), «Двойная черта» (М.: Кругъ, 2012), «Сто стихотворений» (М.: Прогресс-Плеяда, 2013). Публикации в журналах «Дружба народов», «Зарубежные записки», «Мы», «Новый мир», альманахах «Предлог», «Рубеж» (Владивосток) и т.д. Участница нескольких антологий современной поэзии. Живёт в Москве.

Читая стихи Натальи Аришиной, с первых строк ощущаешь, что в создаваемом ею поэтическом пространстве нет места неким эстетским симулякрам реальности, плодимым расчетливой игрой версификатора. Здесь всё настоящее, пережитое, совестливое, огранённое пером мастера и вербализованное в текстах-откровениях с их сдержанной, но оттого ещё более проникновенной интонацией. Авторское, а вместе с ним и читательское взыскание вопросов, смыслов, подлинности чувств вознаграждается востребованным, точным и, кажется, единственно необходимым словом.

О. Г.

УЖЕ ХОЛМЫ РАЗБРОСАЛО ВРЕМЯ

МАРИЯ

Снится куст терновника горящий

и сквозь пламя – голос, говорящий:

«Беженка, Мария!»

Снится бабка с ликом византийским

и под ветром рвущимся каспийским:

«Беженка, Мария!»

От холеры – вниз по Волге?! Мати!

Мне с тобою вместе подыхати,

на ветрах бакинских полыхати.

Полымя. Стихия.

Выжила. Но нет дороги к дому.

Слышишь гул бакинского погрома,

беженка Мария?

Чёрный город навалился с гиком.

Помоги им в полыме великом,

помоги, Мария!

Помоги гонимому гонимый!

Куст горящий, куст неопалимый,

помоги, Мария!

РОЖДЕСТВО

В бабье лето его родила я на свет.

А всего только двадцать мне минуло лет.

Разве знала я бабьи печали?

Был нежданно-негаданно дан мне сынок.

Был зачат он в любви. Был он выношен в срок.

А звезду его мы не видали.

И, конечно, волхвы не тащились сюда,

и, конечно, в потемках не мчалась беда

и распятьем ему не грозила.

Не пеклась я о мальчике царских кровей,

не хотела венца для кровинки моей.

О великой судьбе не молила.

ЛЕКАРЬ НА ОСЛИКЕ

Борису Рыжему

Ехал на маленьком ослике лекарь,

очень на нашего деда похожий.

Лекарь на маленьком ослике ехал –

и не упрямился ослик пригожий.

Дед наш ходил в парусиновой паре,

шляпе соломенной, белой сорочке.

Петь он любил. И играл на гитаре

внучкам своим от единственной дочки.

До революции жил он в Тифлисе.

Как? – Не хочу повторять: Пиросмани.

Дед бы женился на знойной актрисе –

если бы что-то звенело в кармане.

Ехал на ослике лекарь и, кстати,

без стетоскопа, не в белом халате.

Меньше бы стало больных на планете,

если бы в белом халате он ехал,

если бы ехал он в белой карете?

ПОДВОРЬЕ

Солома вспыхнула от ветра в голове,

под крышей гарью потянуло.

Вдовца бездетного соломенной вдове

судьба подкинула, фортуна подмигнула.

У сына – прихоти и новый мерседес,

альфонс – у дочери и доброхотов свита.

И надо же – прикинулся прогресс

небесной манною кредита.

Невестка бесится. Свекровь не с той ноги

вскочила засветло. Они сегодня квиты.

Подворье продано за подлые долги,

за подгулявшие кредиты.

Уйдет из рук пустующий гараж,

кладовка, полка стеклотары,

терраска светлая – её двойной витраж

в пыли валяется без пары.

И кошка брошена. На столбике крыльца

застыла, в шоке пребывая,

и не спускает глаз с соседского мальца:

он камень крутит, напевая.

Подворье спущено до колышка, до дна

котла, забытого на сломанной треноге.

Пристройка летняя стоит, потрясена,

с шезлонгом драным на пороге.

Подворье продано: и сад, и огород,

укропа зонтики, щавель и бальзамины,

сирень, которая уже не зацветёт,

и две бесплодные маслины.

Лоза над двориком и на ограде плющ,

и дыня, смятая ногою,

и комарьё, летящее из кущ

на встречу с кожею нагою.

Пенять виновникам непоправимых бед?

Здесь нет хозяина, его уход бессрочен.

А тень пеняла бы?

Без света – тени нет.

Но весь участок – обесточен.

Ольга Махно. «Чужое горе никого не касается»

К МОРЮ

Вывелись имперские замашки.

На откосе выцвел алый мак.

У меня повадки замарашки.

Что не так?

Ты не баловала нас, погода.

Шквал, тревога, близкий лай собак.

К морю добирались мы полгода.

Что не так?

Чей ты, берег с белыми костями,

голый мыс, полуслепой маяк?

Ты молчишь, но мы узнаем сами,

что и как.

ЕМУ В ВОЕНКОМАТ

Дождём присыпало песчаные холмы

и резануло молнией по своду.

В момент дневной не стало кутерьмы,

и даже пёс не рвется на свободу.

Звенит комар. Пятно на потолке

упорно расширяется, как НАТО.

Пакетик чая тонет в кипятке,

но жидкость лишь слегка коричневата.

На очереди в интернет-кафе,

заполненных шумливой мелюзгою,

ты сетуешь, немного подшофе

явившись с забинтованной ногою.

На берегу лишь битое стекло

и желтые шары с рекламой пива.

Дождешься, чтобы солнце припекло, –

никто не помешает жить красиво.

Ты – в банкомат, а он – в военкомат.

Вода вовсю кипит в горячей точке.

Ты втихаря проквасишь свой закат.

Он наскребет деньжат на свадьбу дочке.

НА СОБСТВЕННОЙ ТЯГЕ

Рыбной лавкой на собственной тяге

горд посланец недальней страны.

Европейского вида бродяге

мы как Азия все же нужны.

Я раба своего гороскопа

и морские люблю города.

Пусть глаголет, что мы – не Европа

и не устрицы – наша еда.

Цедит цены на выцветшей мове

у пропахшего рыбой авто.

Масса мелочи в жадном улове

пропадет ни за что ни про что.

Я в застывшие очи катранам

всё гляжу, не сбивая цены.

Он камсу отмеряет стаканом,

вытирая ладонь о штаны.

НА МАЙСКИХ ИДАХ

На майских идах ветер тормознул.

Явились ласточки, прибавилось щеглов,

дерутся селезни под голубиный гул –

да я не птичница, и ты — не птицелов.

Пролью немного красного вина,

качнется стойка. Что это со мной?

Роняет шишки старая сосна.

Чужая сакура цветет на Крепостной.

Не достает ни почта, ни молва.

Наш телефонный номер устарел.

Пускай недосчитается Москва

двух не обременённых плотью тел.

РАССЛЫШУ ЦИКАДУ

Какие-то твари стрекочут впотьмах, и листья шуршат и тростник.

За то, что я пришлая в этих местах, попала я вам на язык.

Но я не отвечу на полувражду, постыдно накликать беду, –

и доводов много в уме приведу. Тоскливо в их длинном ряду.

За крепостью в редких зубах кремальер знакомо припрятался мрак.

Расплющил магалы в ковровый шедевр один пехлевийский мастак.

Мой дед врачевал в четырёх областях такой разномастный народ,

что многое о человечьих страстях наверное знал, наперёд.

Его разговорами о пустяках не раз отрывали от дел.

Мой дед говорил на пяти языках и мертвой латынью владел.

Ни щепки – исчез кипарисовый крест, чувяками вытоптан склон.

Бушует гордыня, пустынно окрест, законный не вырвется стон.

Какая скупая в овраге трава! Не пахнет лекарством полынь.

Чужие поступки, чужие слова. Смирись, не потворствуй, остынь.

Расслышу цикаду – и сердце замрёт. Колодезный ворот поёт.

И лошадь слепая на вечность вперёд ни капли воды не прольёт.