Поэтические переводы
АЛЕКСЕЙ КОКОТОВ. ТРИ ПЕРЕВОДА ИЗ ФРАНЦУЗСКИХ ПОЭТОВ: БОДЛЕР, ВАЛЕРИ, ВЕРЛЕН
Переводчик и поэт Алексей Юрьевич Кокотов родился в 1965 году в Ленинграде. По образованию и роду занятий – математик, доктор физико-математических наук; работает в одном из университетов Монреаля. Автор книг «Над черным зеркалом» (стихотворения, поэмы, поэтические переводы, статьи о литературе) – «Водолей», М., 2008 и «Поль Валери. Собрание стихотворений» – «Водолей», Москва, 2014). Стихи, статьи и переводы публиковались в центральных и зарубежных изданиях. Живёт в Монреале и Санкт-Петербурге.
От переводчика
Два из четырех французских стихотворений, чьи русские переводы размещены ниже, знакомы (хотя бы понаслышке) любому культурному европейцу. В самой расхожей и более или менее общепринятой табели о рангах «Путешествие» Бодлера (последняя, 126-я пьеса из «Цветов Зла») – главное стихотворение девятнадцатого века (разумеется, эту оценку можно и должно оспаривать), а «Морское кладбище» Валери – главное стихотворение двадцатого (и тут уже спорить никак не приходится). Остальные два стихотворения, выбранные из книги Верлена «Jadis et naguère», тоже широко известны – уж во всяком случае «Искусство поэзии»: то, что «мюзик – аван туте шозе» и что «все прочее – литература», знает даже самый распоследний студент факультета журналистики.
Разумеется, эти стихи неоднократно переводились. Тут – по нынешним временам – следовало бы назвать (громкие) имена предшественников и объяснить, почему их работа на самом деле никуда не годится: Боянъ бо вѣщiй, etc, а я вот по-иному.
Впрочем, Н.А. Заболоцкий считал, что такая трактовка «Слова о Полку» – ошибочна, и даже писал об этом Д. С. Лихачеву: «Начинать свою песнь с поношения своего прославленного и давно умершего предка-певца – не в духе и не в стиле эпохи. Неясности начала дали исследователям печальный повод приписать автору психологию времен неизмеримо позднейших. Древние русские люди так не делали. Если они шли наперекор старине, то делали это без деклараций; на словах они всегда демонстрировали свое уважение к прошлому, идеализируя его».
Другими словами: все работы предшественников – замечательны. Но перевод – в первую голову, – всегда прочтение: отчего бы и не перечитать великие стихи снова, на этот раз – самостоятельно.
Привести здесь – хотя бы и самый поверхностный – комментарий к стихотворениям Бодлера и Валери невозможно, каждому из них посвящены многие сотни, а то и тысячи страниц литературоведческих диссертаций и критических трудов. Дам только одну обязательную для всех серьезных специалистов по французской поэзии ссылку: занятия Валери теперь невозможны без знакомства с фундаментальнейшим двухтомным исследованием Флоранс де Люсси (Charmes, d’après les manuscripts dePaul Valéry, Paris, Lettres Modernes, 1996), посвященным анализу рабочих тетрадей поэта и, в частности, разбору вариантов и анализу генезиса «Морского кладбища».
Всё же сообщу несколько крохотных наблюдений, относящихся к стихотворениям Верлена, которые могут показаться любопытными русскому читателю.
Гумилёв, имея в виду стихотворение Верлена «Искусство поэзии», пишет в своей статье «Теофиль Готье»: «Верлен требовал "оттенков и только оттенков" и заставил нас полюбить "серую песенку"». Современный читатель (разумеется, если он хотя бы немного знает французский язык и знаком с многочисленными русскими переводами Верлена, например, с принадлежащими Брюсову, Шенгели или Пастернаку) должен немедленно насторожиться: несомненно, «серая песенка» у Гумилёва соответствует «la chanson grise» из стихотворения Верлена, однако, все без исключения русские переводчики «Искусства поэзии» выбирали тут иное, более редкое, словарное значение для «gris» – выпивший, пьяненький: «ах, песни пьяной что дороже» читаем мы у (первопроходца) Брюсова, «ведь песенка нам милей хмельная» – у следующего Брюсову Шенгели, «под хмельком» – у следующего Брюсову и Шенгели Пастернака. Кто же прав: Гумилев или Брюсов? Или, юмористически заостряя тот же вопрос: где лучше учили французскому языку – в Царскосельской гимназии или в московской гимназии Креймана-Поливанова? Вопрос нелеп – конечно, в Царскосельской! Вот – взятая наугад – цитата из первой попавшейся статьи о Верлене: «Pourquoi chanson grise? Le gris n'est ni noir, ni blanc. C'est une couleur indécise, crépusculaire, favorable au rêve, aux vagabondages de l'imagination». Речь идет, конечно, о цвете – неопределенном и сумеречном. Впрочем, Брюсов – первопроходец, у него – «свое добро, свое грехи», а вот остальные … O imitatores, servum pecus!
Вот другая любопытная вещь, связанная со стихотворением «Искусство поэзии» – оно, как полуостров Ямал в вопросе из детской викторины, само определяет свой размер – строчка «Et pour cela préfère l’Impair» означает, что поэту нужно выбрать «нечётный» размер: Верлен и выбирает тут очень редко встречающийся девятисложник (напомню, что французская поэзия силлабическая, в ней считаются не стопы, которых в ней нет, а слоги). Отмечу в скобках, что по общепринятым правилам хорошего тона, русский перевод в этом случае обязательно должен быть сделан пятистопным хореем. В качестве некоторого вызова предлагаю читателю назвать ещё хотя бы несколько таких – самосебяопределяющих – стихотворений. Вот – для затравки – ещё один знаменитый пример: «Гиперпеон» Даниила Андреева.
В заключение скажу несколько слов об относительно малоизвестном сонете Верлена с вызывающим названием «Vers pour être calomnié». Нет никаких сомнений, что этот сонет открыто обращен к А. Рембо (ведь они и жили тогда вместе) – отсюда и дерзость названия. Впрочем, всё это не имеет ровно никакого значения. Самое поразительное в этих великих стихах – сочетание невероятной технической изощрённости (в частности, Верлен рифмует слова с мужскими и женскими окончания – для своего времени вещь невероятно смелая!) и беззащитной и неотразимой простоты заданного в них вопроса.
ШАРЛЬ БОДЛЕР
ПУТЕШЕСТВИЕ
I
Когда далёких стран разглядывает карту
Мальчишка с жадностью при свете ночника –
Под стать огромный мир великому азарту!
Пред взором памяти – земля невелика!
В один прекрасный день желаний горьких полны,
В озлобленном огне мы в путь спешим скорей
И, вольные, плывем – раскачивают волны
Величье наших душ над малостью морей.
Одни клянут домов отеческих пороги,
Другие родину постылую срамят,
Во власти женских глаз иные астрологи –
Неотразим Цирцей опасный аромат.
Чтоб Кирка их в свиней, смеясь, не обратила
Хмельных, их взял себе пространств бескрайних свет,
И соль семи морей им кожу продубила,
От женских губ на ней ожога больше нет.
Но странник подлинный из них один: идущий
Затем лишь, чтоб идти, и участи иной
Себе не ищущий: не страшен рок грядущий,
Отвязан Монгольфье, летим! летим со мной!
Как рекрут молодой мечтает неуёмно,
Не нюхав пороху, о тайнах стратагем,
О страсти грезим мы – изменчивой, огромной,
Неведомой ещё, неназванной никем!
II
Мы скачем, как мячи, и крутимся волчками,
Ужасен этот вальс, но даже и во сне
Все любознательность нас жжёт и правит нами –
Так ангел сонмы солнц бичует в вышине.
О странная судьба, чья цель всегда блуждает,
Умея быть нигде иль где угодно быть.
Надежда никогда людей не постыжает,
Бегут, безумные, чтоб отдых заслужить!
Летит вперёд душа – кораблик трёхмачтовый,
В Икарию стремясь, огромный вал взвихрив.
И с марса юнги крик нам слышен дискантовый:
О счастье! О любовь! ... О дьявол! Это риф!
О каждом островке кричит вперёдсмотрящий -
Вот Эльдорадо! Рай обетованный наш!
Воображения пылает взор горящий,
Приблизимся, а там – один бесплодный кряж.
Географических химер поклонник рьяный!
Не лучше ли в волну тебя швырнуть с кормы,
Америк выдумщик, матрос извечно пьяный,
Чей повергает бред в отчаянье умы!
Бредет старик в ночи, мечтая о ночлеге,
Под проливным дождем до самого утра
Но видит сам себя он в капуанской неге –
И раем кажется любая конура.
III
Читаем летопись возвышенных событий,
О чудо-странники, в глубинах ваших глаз!
Воспоминаний ларь вы настежь распахните –
Эфирным блеском звезд зажжётся их алмаз!
Не с топкой угольной и не под парусами
Мы странствовать хотим, плывя в опасный Понт.
Рассказов ваших ждём: пусть проплывут над нами
Картины памяти, чья рама – горизонт.
Рассказывайте! Ну!
IV
«Мы видели немало
Был жар – невыносим, и адский холод – лют,
Но сколько бы в пути нас буря ни трепала
Мы тосковали там всё так же, как и тут.
Над дальним городом закатное пыланье
И блеск полуденный над тёмной синевой
Воспламеняли в нас тревожное желанье
Взять, в небо кинуться, как в омут головой.
И что нам лучшее из всех великолепий
Пейзажей царственных, церквей, особняков,
Когда нас позовут таинственные цепи
Случайно сложенных летучих облаков!
Желаниям успех лишь добавляет силы,
И в холе ствол страстей умеет раздобреть.
Кора его тверда и соков полны жилы,
И солнце он вблизи желает рассмотреть!
Иссякнет сила ли, которой ввысь влекомо
То дерево быстрей, чем юный кипарис?
Прекрасней дальнее? Для вашего альбома
Картинок наберём, исполним ваш каприз!
Встречали идолов мы гласом трубной славы,
Мы троны видели в роскошнейших шатрах,
Златые скипетры, алмазные державы,
Банкирам вашим смерть сулящие и крах,
Наряды пестрые мы видели, хмелея,
Разложенный костер для трупа и вдовы,
Жонглеров-мудрецов со змеями на шее».
V
Ещё? Ну, что ещё?
VI
«О как наивны вы!
Припомним главное: мы разглядели ясно,
Хоть и искать того нам не было нужды,
Как снизу доверху вдоль лестницы опасной
Играет скучный грех на разные лады.
Рабыни – женщины, бессмысленны, спесивы
И самовлюблены без смеха и стыда.
Мужчина – злой тиран, корыстный и блудливый,
И – раб раба – смердит, как сточная вода.
Там радость – палачам, а мученикам – страсти,
Там крови празднества и пряны и остры,
Там деспот возбуждён сознаньем полной власти,
Простолюдин влюблён в бичи и топоры.
Там всё, как и у нас, – религии, святыни,
Карабкаются вверх святые всех мастей:
Как счастлив неженка, валяясь на перине,
Так счастливы они на ложе из гвоздей.
Род человеческий, от гордости пьянея,
Свой разум потопив в извечной болтовне,
Там к Богу вопиёт, пред смертью сатанея:
Будь проклят властелин, во всём подобный мне!
И меньшие глупцы – любовники распада,
Кого загнать в загон трудней, чем остальных
Бегут свобод просить у опийного ада.
Вот вечный каталог вам радостей земных!»
VII
Вот знанье горькое, добытое далёко:
Наш скучный мир так мал, границы столь близки!
Однообразие повсюду видит око:
Оазис ужаса среди песков тоски!
Остаться ? Уезжать? Ах, делай то, что можешь!
Тот притаился, тот – бежал, а всё одно –
Врага не проведешь, и смерти не отложишь
Над ходом времени нам власти не дано.
И места не найти нигде нам в целом свете,
Как вечный жид мечась, спасенья не обресть.
А ретиария уже всё ближе сети...
Но бегства путь иной и в колыбели есть.
Мы можем прокричать с надеждою «В дорогу!»
Когда нам смерть сапог поставит на хребет,
И снова ощутить и радость и тревогу –
Как в прошлый раз, когда мы собрались в Тибет.
И весело во мрак мы входим потаённый
– Так мальчик-пассажир взбирается на ют –
Вы слышите? – поёт нам голос похоронный:
«Идите же сюда! Отведать можно тут
От цвета Лотоса! Тут – вертоград желанный,
Узнайте вкус хмельной душистого плода
И сладости его, чарующей и странной.
Здесь полдень вечером не станет никогда!»
Мы тень по голосу наверно угадали,
Пилады тянутся руками к нам из тьмы:
«Электре вы своей колена целовали,
Так и плывите к ней, чтоб охладить умы!»
VIII
Смерть! Старый капитан! Веди нас, мы готовы!
Поставить паруса давно пора, спеша!
Шаг сделать в темноту, отдать скорей швартовы!
Черным-черно вокруг! Но светится душа!
Так лей свой яд скорей! Веди к своим затонам!
Изнемогает мозг на медленном огне!
Ныряем в рай иль в ад? О, право, все одно нам,
Коль новизну найдем мы в этой глубине!
ПОЛЬ ВАЛЕРИ
КЛАДБИЩЕ НАД МОРЕМ
Спокойствие, где парусники реют,
Среди ветвей могильных пиний мреет.
Притинный зной из огненных кругов
Вновь воссоздал сияющее море,
Мысль обрела награду в долгом взоре,
Что обращён к бесстрастию богов!
О что за блеск! Работой тонкой света
Из лёгких пен гранятся самоцветы!
Там тишина сгущается в кристалл,
Там Солнце спит, покоясь средь вселенной
И – следствия причины неизменной –
Мерцает Час и Сон – Познаньем стал.
Сокровище! Прозрачный храм Паллады!
Отвесная высокая громада!
О мой покой, зеница всех зениц!
В каком огне твой сон себя скрывает!
Возрос в душе твой купол и сияет
Чешуйками несметных черепиц!
Храм Времени простому вздоху равен –
И я встаю, с простором равноправен,
И море спит в спокойствии своём,
Мой взор им полн: и он – бесстрастно, словно
Им дар богам приносится верховный, –
Презрением наполнил окоём.
Как сладкий плод, с весельем претворённый
Во вкус во рту, ликует, растворённый,
Из формы прочь выскальзывая в смерть,
Я чую дым костра последней требы –
А в вышине – душе сожжённой небо
Поёт, что в гул преобразилась твердь.
Смотри же, твердь, на чудо перехода!
Покину я и гордый ум и годы
Неделанья, в которых крылась мощь,
Средь этого – всё взявшего – свеченья
Я проберусь, полупрозрачной тенью,
Под вечный свод, во мглу летейских рощ.
С душою, тьме открыто предстоящей,
Отвесный свет, безжалостно палящий,
Я выдержу, о дивный мой Судья,
И возвращу наверх незамутнённым.
Теням блуждать под небом раскалённым
– Мрачнейшая повинность бытия.
Лишь для себя, там, где-то в средостеньи,
Где прячется исток стихотворенья
Меж проблеском и полной темнотой,
Всё эха жду я в тишине безмерной
И горестно печальная каверна
Звучит в душе грядущей пустотой.
О, в мнимый плен захваченный ветвями,
Сжигающий завесы над глазами,
Открой, Залив, блистающий секрет –
Чьё тело вниз меня влечёт так сильно?
Чей клонит лоб его к земле могильной?
Лишь искорка блеснула мне в ответ!
Заклят, забыт, сияньем бестелесным
Исполнен весь, открыт лучам отвесным
Клочок земли – одно из лучших мест.
Здесь мраморы трепещут над тенями,
И пинии склоняются ветвями,
Могилы спят, и море спит окрест.
О, Гончий Пёс! Пусть идолопоклонник
Уходит прочь! Я, одинокий конник,
Пасу своих таинственных овец!
Стада могил кругом меня белеют –
Пусть ангелы приблизиться не смеют!
Пустые сны, развейтесь наконец!
Придя сюда, Грядущее – лениво.
Сухую пыль Кузнец скребёт пугливо,
Все выжжено, и в невесомый шум
Обращено невесть какой украдкой.
Ничто – пьянит, и горечь стала сладкой.
Жизнь – широка, и прояснился ум.
В такой земле и мертвецам посуше
Им здесь тепло, их тайны стали глуше...
Вершина дня, пылающий зенит,
Недвижная златая диадема,
Сама себе довлеющая немо,
Меня в себе движением таит.
Лишь я её вмещаю беспокойства!
Моя тоска, привязанности, свойства –
Лишь трещинки в тебе, Большой Алмаз!
В ночи своей – под мраморами, в яме –
Слепой народ, сплетается с корнями,
На стороне Твоей он в этот раз.
Растаяли в провале онемелом,
Средь красных глин побыв бульоном белым ...
И чудо – жить! – ушло от них к цветам!
Где их душа? Излюбленные фразы?
Особый блеск? Теперь им оба глаза
Покрыла тьма, и черви вьются там.
Притворный визг притиснутой девицы,
Сверканье глаз, намокшие ресницы,
Отдавшийся полуоткрытый рот,
Упорный пыл и жаркие приливы,
И бедра, вдруг сведенные стыдливо,
Землёю став, ушли в круговорот.
А Ты, Душа, питаешь ли надежду,
Что Вечный Сон пременит лишь одежду
Злачёных волн, которой жизнь пестра?
Ты будешь петь, став с облаками схожей?
Святая страсть, пожалуй, смертна тоже –
Жизнь расползлась. Иди, Душа, пора!
Бессмертия мне чёрный образ страшен,
Он лаврами и золотом украшен,
Но станет смерть ловушкою для всех!
Что кажется манящей грудью млечной –
Святой обман: за жизнью быстротечной
Пустых глазниц раздастся жуткий смех!
О пращуры, что жили здесь когда-то,
Надежно вы засыпаны лопатой,
Помеха нам – ваш холмик земляной.
Вот – истина, вот – довод настоящий:
Голодный червь, во тьме ночной не спящий,
Он жив, он здесь, он за моей спиной!
Кто он? Любовь? Иль самоотрицанье?
Столь близок он, что всякое названье
Тут подойдет! Бессонно я лежу,
И он подполз, примерился, вцепился!
Ему я люб: о, он мне не приснился
Я целиком ему принадлежу!
Зенон! Зенон! Не ты ли, разъярённый,
Послал в меня стрелою оперённой?
Недвижная, летит она, звеня!
Всё создал звук, стрела же всё убила –
Со скоростью стоящего Ахилла
Хелоны тень преследует меня!
Нет! Нет! Вставай! И в будущую эру!
Все формы прочь, отмерь иную меру!
Солёный ветр, войди мне снова в грудь!
Как свежестью сейчас пахнуло с моря!
Как пенный вал вскипает на просторе,
Родись, душа, очнись и снова будь!
О, Океан! О, гений в огневице,
О, солнечный кумир тысячелицый!
О, скопище пятнистое пантер!
О Гидра гидр! Восстань же, нависая,
Блестящий хвост сама себе кусая! ...
Все замерло! ...И ветер новых эр
Поднялся вдруг! И жизнь – передо мною!
Встаёт, ревёт, и в скалы бьет волною!
И в пене брызг не видно уж земли!
Покоя нет! Сверкает гневом око!
И книга вновь распахнута широко!
И в пропасть с волн ныряют корабли!
ПОЛЬ ВЕРЛЕН
НЕ БОЯСЬ КЛЕВЕТЫ
Ночью я склонился над тобой.
Был твой облик беззащитно чист,
Будто прочитал я белый лист:
Тщетно все на свете под луной.
Жить? Такою странною волшбою?
Хрупок светлый разум наш лучистый.
Только шаг и ты безумец истый,
В ужасе над спящим я изною!
О! любить – такая нищета!
Сон, как смерть, и жизнь одна тщета,
Смейся же, пока еще дыша!
Есть суровей смех и ночь поглуше,
Что ты спишь? Скорей проснись! Послушай,
Знаешь ты – бессмертна ли душа?
ИСКУССТВО ПОЭЗИИ
Первым делом – музыка и нужно
Пятистопный предпочесть хорей,
Чтобы скрыться в воздухе скорей,
Без парадной выставки натужной.
Точность с приблизительностью слей
И без чванства выбирай слова ты
Песенка немного темновата?
Ну так что же – тем она милей!
Так глаза сверкают под вуалью,
Мреет в дымке раскалённый Юг,
Так в разрыве первых зимних вьюг
Ночь манит бездонной звёздной далью.
Важен нам Оттенок, а не Цвет.
Цвет навек отправим мы в застенок.
Сны друг с другом свяжет лишь Оттенок,
С тихой флейтой поженив кларнет.
Остроумья плоского не надо,
Дух его и низмен и жесток.
Смех нечистый мерзок, как чеснок,
Небо плачет от такого смрада.
Шею красноречию скрути,
Рифма просит зоркого призора –
Не минуешь звонкого позора,
Если дашь ей волюшку в пути.
Рифмованья кто расскажет муки?
Прихотью какого дикаря
Грош фальшивый звякает зазря?
Как постыдно полы эти звуки!
Лишь одну ты музыку зови!
Да пребудет вечно стих летящий.
Пусть стремится голос настоящий
К новым высям и другой любви.
Не пустая эта авантюра –
Ждёт на высях горных храбреца
Горьковатый запах чабреца...
Остальное всё – литература.