Малая проза
Лара ГАЛЛЬ (РОССИЯ)
Родилась в 1965 году. Живет в Санкт-Петербурге. Прозаик, переводчик. Автор книг: «Буквенный угар» – 2006, Центрполиграф, «Немного зло и горько о любви» – 2009, Астрель, «Не равняется любовь» – 2012, Астрель (роман – лауреат Национальной премии «Рукопись года» http://www.pro-books.ru/news/companynews/4359
ИГО МОЁ CARGO
Сегодня не тот день, чтобы надевать узкое платье и нейлоновые чулки со швом, вызывать такси и ехать в «Аль Террасу». Заказывать там кофе, миндальную меренгу и сухой херес. Потом идти в туалетную комнату, чтобы намазать запястья и мочки ушей соком вагины, и весь вечер забавляться реакцией мужчин на мои феромоны, сиренами поющие прямо с кожи. Невидимые, они действуют призывно. Но это зову не я. Это стихия зовет стихию, а я лишь маклер, и в этом моя свобода и моя потеха. Я отклоню каждого, чтобы никому не было обидно.
Сегодня другой день – я пойду к магазину возле метро и буду просить денег на хлеб. У меня есть дешевый плащ из секонд-хенда, старые туфли со ржавыми пряжками, парик с полуседыми прядками, очки с толстыми линзами. Есть грим и накладные желтоватые ногти старухи. Синие в катышках митенки на руки, чтобы скрыть мягкую кожу.
Мне нравится быть старше – нет, это не про наряд старухи, который я сейчас прилаживаю к себе. Мне нравится становиться с каждым днем старше себя самой. И смотреть во вчера, снисходительно усмехаясь той себе.
Я не как люди – умею себя развлечь без боли.
Дождь за окном – мой дождь, солнце в воде – моё золото.
Сегодня я особенно не люблю хороших – горделиво любящих все доброе, светлое, за-ду-шев-но-е. Пойду добывать себе объект нелюбви. Главное, не начать думать – ужасно трудно что-то делать, если думать об этом.
Делать – это что-то совершать собой, что-то образовывать, изменять – нет, думать об этом нельзя, иначе я залезу в кровать, укроюсь и буду долго лежать, лежать и знать, что шевелиться – непосильно, всякое физическое усилие – отвратительно, что лучше всего на свете – покой.
Если начну думать о том, как привожу в движение мышцы, и как ношу в себе скелет и кровь, то впаду в кататонию, а кто не впадёт.
Так я приговариваю, пока вплетаю в прядку парика линялую узкую тряпочку – простодушное украшение слабоумной, посмотрим, кто поймается.
Ну вот, всё. Пора.
«Новый Завет» – синенький томик размером с колоду карт – лежит на полочке зеркала. Прежде чем переступить порог, я, как обычно, открываю наугад и читаю.
«Сеющий в плоть от плоти пожнет тление, а сеющий в Дух от Духа пожнет Жизнь вечную».
О, я очень, очень по-человечески знаю это тление: оно горячо ощущается, когда тщишься объяснить что-то тому, кто не хочет понимать, а хочет совсем другого. Ты думаешь: «А я сейчас скажу вот так, и он поймет, что я прав!». Внутри тебя все время тлеют горящие угли правоты. И ты не даешь им угаснуть. Тебе все время плохо от их тления, но загасить их немыслимо – ведь ты прав. О, эта несокрушимая правота плоти – лучший морок, чтобы не помнить: рождаются, чтобы правильно умереть, расшифровав в себе древние коды. Меня бы высмеяли за это толкование слова «тление», я знаю. Но какое мне дело.
Бреду к метро, не забывая шаркать правой туфлей, и думаю о тех, кто числит себя хорошими. Как трудно было бы объяснить кому-то, за что я не люблю «хороших». Они ведь на стороне добра. И так показательно и яро ненавидят плохое, и несправедливое, недостойное. Защищают эти…как их… ценности, вот. И так ревностно относятся к своей хорошести, и так нервно вербуют в свои ряды, словно все время боятся, что просчитались, выбрав эту сторону. Их много. И я их не люблю. Они слишком похожи на настоящих.
Те, кто на самом деле хорошие – те другие. Глубоко-глубоко внутри – другие. На поверхности в них намешано всякого – «...истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие».
Дорогой Бог, какое счастье, что ты имеешь дело только с сутью.
А я. А я имею дело с собой. Тайный покупатель. Такая роль.
У магазина прислоняюсь к водосточной трубе – она чище стены. Прикалываю на лацкан плаща листок с буквами «НА ХЛЕБ». Руки нарочно убираю за спину, подбородок упираю в грудь, смотрю на туфли.
Готово. Я – ловушка, но я же и шанс. Кому как.
Обувь такая разная у всех.
Межсезонье – снуют и босоножки, и кроссовки, и сапоги, и ботинки. Вот старые светлые мокасины замедляются и поворачивают носы к моим туфлям. Мои пряжки с патиной ржавчины – охотничьи – настораживаются.
Остановился и читает меня, с листка, ну-ну. А я почитаю тебя.
Вот самое болючее в тебе – это считывается сразу: ты сидишь псом на цепи, лязгаешь зубами «ну дайте же мне ее забыть, я жить хочу!» и тут же «нет, дайте мне ее любить». Но вся твоя любовь – это вонзиться клыками в мягкое, и другой любви не знаешь, ты зверь и зверь нечистый. Потому она и оставила тебя тебе – та женщина. Ты – не настоящий.
Полагать себя кем-то, и быть им – разные вещи, но ты не хочешь этого знать.
А что там с душой? Ага, ясно, душу ты не продал, но это потому, что не сообразил вовремя, да и слова отказа звучали красивее.
А потом уже никто не предлагал много, а ты всякий раз бежал вдогонку и выкрикивал «я не продаюсь», и гордился бедностью, как честностью.
Сейчас в кармане у тебя только мелочь на сигареты, через миг ты протянешь ее мне, потому что больше чем курить ты хочешь другого: у тебя потребность в патетическом – лютая. Это твой демон, он тобой рулит.
Ты уже видишь, как отдашь мне свои двадцать три рубля, и пойдешь домой весь в драматическом мареве: «Вот такой я - отдал последнее, тому, кому еще хуже чем мне». И дома расскажешь жене, что отдал все деньги женщине, просившей на хлеб: «На хлеб, понимаешь? Я не мог не отдать всё, что у меня было, хоть и до получки еще неделя, но мы ведь протянем, милая, правда, ведь главное, что мы есть друг у друга». И будешь смотреть на жену глазами хорошо вошедшего в роль героя, и упиваться мгновением так, что ее тоже втянет в эту воронку, и она будет польщена доверием, возвышена сопричастностью к тебе – такому хорошему, такому доброму. Тебе нужна ее податливость к чувствительному, потому что ты давно уже не пользуешь жену как мужчина женщину, и ваша единственная близость совершается в формате вот такой вот слезливой жалостливой антрепризы, которые ты горазд ставить вновь и вновь, а жена отлично подходит, чтобы искренне подыгрывать тебе. Это ничего, многие браки держатся еще худшим.
Я читаю тебя легко, это мой дар.
Вижу, ты готов меня использовать на топливо своей страсти к патетике, бедолага, ну что ж. Я – муляж нищенки, ты – муляж добродетеля. Всё сходится. Протягиваю правую руку ладонью вверх. Давай свои двадцать три рубля.
Он высыпает мелочь – среди монет белеют две таблетки жвачки. Как освежающе.
Поднимаю голову и смотрю в лицо – о, да в глазах прямо слёзы сострадания ко мне, какая прелестная быстрота.
Жизнь милосердна, и порой даёт шанс поступить в соответствии с тем собой, за кого ты себя принимаешь.
Вот сейчас как раз такой случай. Ничего что ценность поступка нулевая. Ценность любой патетики такова. Всё сходится.
Я протягиваю левую руку – ладонью вниз – и жду реакции.
– Что, сестра? – говорит он, и голос полон надрывного участия, – ты скажи, я помогу.
Он поможет, как мило.
Жаль, я тебе не помогу. Но попытаться можно.
Я молчу, но он и сам уже делает всё, что мне нужно: берет меня под локоть и уводит от магазина. Я бормочу свои формулы, подбираю рифмы к его тайным сквернам – попытаться можно, отчего ж не попытаться.
«...трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит».
Он ведет меня, и весь вибрирует самоумилением и ожесточенным геройством против несправедливого мироустройства, где старушкам не хватает на хлеб, а он всегда в бою против всех, и конечно погибнет, но по-другому не может – свет гаснет – занавес – зрители плачут.
Подходим к моей двери. У меня искусно состаренная дверь, и можно еще немного подурачить мою добычу, но я уже снимаю с рук митенки, стаскиваю парик, и мотаю головой, чтобы расшевелить волосы.
– Что происходит? – он, похоже, оскорблен – еще бы, он не выносит двух вещей: оставаться в дураках и числиться виноватым.
– Это не розыгрыш, – говорю строго, – ты мне помог, теперь я тебе помогу.
И завожу настороженного гостя в квартиру.
– И что всё это значит?
Не отвечаю, иду в ванную и снимаю салфетками грим. Потом в гардеробную. Переодеваюсь. Возвращаюсь.
– Я могу исполнять желания.
Он молчит, мой гость, мой трофей.
– Разумеется, это был слоган, а теперь к делу. Подумай и скажи мне, чего ты хочешь больше всего на свете, и я устрою так, чтобы это сбылось – если увижу, что ты действительно хочешь именно этого. Ты меня понял?
И да, времени подумать у тебя немного – пока я сварю кофе. Потом ты выпьешь его, думая о своем желании. Я посмотрю на дно чашки и…
– Я не верю, - говорит он, всё еще злясь на меня.
– Да ну какая разница, - смеюсь я.
Я тебе тоже не верю, дружок – я тебя вижу.
Варю кофе, бормоча под нос формулу: «Кто имеет - тому дано будет, а кто не имеет - у того отнимется и то, что он думает что имеет».
Пусть с этой чашкой кофе у него отнимется мнимое – если только он сумеет разжать руки и рискнет остаться ни с чем и заглянуть в мое зеркало. Тогда он не безнадежен.
Ставлю перед гостем чашку и закрываю глаза.
Вижу его мысли, он пишет их красивыми буквами по размытому пергаменту, где когда-то были записаны священные коды – он не хочет расшифровывать стертые шифры, он всю свою жизнь пишет и пишет поверх, как сейчас.
«Пусть у нее всё будет хорошо», – выводит старательно, и умиляется себе, что не помнит зла, и не хочет ничего для себя, лишь бы у л ю б и м о й всё было хорошо.
Я вижу, как альтруистическая патетика вспенивает его мысли, он весь словно наполняется горячим воздухом и готов воспарить. Он даже успевает пожалеть тех, кому недоступно это его нынешнее высокое ощущение.
Под этой пеной – вязкий настой его настоящих желаний. Он хочет много денег, много уважения и эту женщину. А потом и других. Но он не умеет жить с деньгами и уважением, и опасается, что у него не получится. И потому ненавидит богатых, и думает о себе, что бессребреник.
А та женщина ему нужна, чтобы ее сломать. И потом оплакать себя, погубившего свою великую любовь. Сказать ему это?
Открываю глаза. Гость выжидающе смотрит.
– Ты знаешь о культе карго? – говорю.
– Кого?
– «Карго» – так читается английское слово, означающее «груз». Культ карго – это религия, зародилась на островах Меланезии, населенных первобытными племенами, когда туда прилетели первые самолеты и привезли грузы. Представь, западные промышленные товары, совершенно диковинные для жителей острова. Бедные туземцы – им было не одолеть умом такую огромную разницу цивилизаций, и они решили, что все эти прекрасные вещи послали им с неба духи предков. Но грузы перехватили белые люди. И надо что-то с этим делать.
И вот, чтобы привлечь «небесных птиц», несущих cargo, туземцы наделали самолетов из дерева и соломы. И стали поклоняться им. И делать на мягкой земле взлетные полосы – по подобию настоящих. Чтобы предки увидели их веру и пыл, и снова послали им самолеты. Им, а не белым людям.
– Зачем вы мне это рассказываете? Что за игру вы ведете?
Он не улавливает аналогии, огосподи. Неужели нужно объяснять, что всякий, желающий карго, а не своего развития, подобен этим туземцам. Что этот культ повсеместен, только виды его более замаскированы. Что ритуальные приношения и поклонения ничего не сулят, кроме самоудовлетворения.
Огосподи, ну ведь ясно же было с самого начала, что с ним не стоило даже пытаться.
– Ну хорошо, – вздыхаю я, – ты загадал, чтобы у нее – у твоей любимой, бросившей тебя – всё было хорошо, верно?
Он сжимает зубы и смотрит зло.
– На самом деле, ты хочешь того же, что и туземцы, исповедующие культ карго – обладать, пользоваться. Ты не хочешь осознать разницу между собой и этой женщиной, ту самую разницу, из-за которой она тебя оставила. Потому что эта разница – вызов тебе. Огромный. И тебе нечем на него ответить. Поэтому ты делаешь вид, что любовь – это дар свыше. И поклоняешься, как те туземцы, своей собственной вере, надеясь, что это вернет тебе желаемое.
– Почему я должен слушать эту хрень, – бормочет он, вставая.
– У ее нынешнего любовника такая же гиперчувствительная спина, как у тебя, – говорю я и закрываю глаза, – иди, дверь не заперта.
Конечно, он никуда не уходит, опускается на стул.
– Что мне делать? – спрашивает хрипло, – скажи, я всё сделаю, всё. Как мне ее вернуть, как?
– Ты не сможешь.
– Ну тогда сделай ты, ты ведь кто? Ты ведьма?
Я смеюсь.
– Ты задаешь неправильные вопросы. И загадываешь неправильные желания. На самом деле всё, что ты хочешь, ты умеешь добывать сам, и легко. Из воздуха. Ахочешь ты только одного: снова и снова отыгрывать сценарий драмы, где ты – главная жертва. Отыгрывать, и потом с грустной иронией смотреть на более удачливых зрителей, показательно прощая им благополучие. Не забывая коситься на Всевышнего: видит ли, не усовестится ли. Другие сценарии тебе не интересны. Ты хочешь прожить вечным туземцем, верящим в явление халявных благ, кем-то у тебя перехваченных. Ты хочешь остаться вечным мальчиком, потому что тебе страшно быть взрослым. Теперь ступай.
Он уходит, нервно бормоча «какого вообще хера».
Я смотрю ему вслед и думаю, что все «хорошие» тем и плохи, что верят в благо, как туземцы в карго, ничего не желая знать о количестве и качестве усилий и размышлений, заполняющих пропасть между... вряд ли они вообще эту пропасть ощущают.
А я, кажется, не особо умный миссионер-тестер – хорошо вижу материал, но все равно на что-то надеюсь.
Возможно, это сократит срок моей службы.
Хорошо бы.