Поэтическая критика
ФЕНОМЕН ВЕРЫ ПОЛОЗКОВОЙ
От редакции
Судя по критическим публикациям в литературных журналах и читательским отзывам в сети, творчество Веры Полозковой способно вызвать полярные реакции – от восторга и пиетета до неприятия и раздражения. Пожалуй, среди читателей и критиков поэзии сегодня труднее найти если не безразличных, то, по крайней мере, не осведомленных об этом «феномене»: имя Полозковой, практически минуя страницы серьёзных литературных изданий, как говорится, «на слуху» – как у толстожурнальной элиты, так и в не обязательно искушённом, но широчайшем читательском кругу. Обсуждаются – а порой ставятся под сомнение – не только художественные достоинства этих поэтических текстов, но и самоценность последних – вне и без музыкального сопровождения, эстрадно-театральной подачи или сознательного сотворения «мифа» о себе… И вопрос даже не в том, входит ли поэт в литературу через «чёрный вход» и останется ли в ней, а в том, о чём собственно свидетельствует наличие такого явления в современной русской поэзии? Да и в чём суть феномена Веры Полозковой? На последний вопрос «Эмигрантской лире» отвечают поэт и критик Борис Кутенков и поэт Михаэль Шерб.
Борис КУТЕНКОВ (РОССИЯ)
Родился и живёт в г. Москве. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького в 2011 г. (семинар поэзии), аспирант кафедры новейшей русской литературы. Автор стихотворных сборников «Пазлы расстояний» (2009), «Жили-боли» (2011), «Неразрешённые вещи» (2013). Стихи публиковались в журналах «Волга», «Урал», «Дети Ра», «Зинзивер», альманахах «Белый ворон», «Сетевая словесность» и мн. др., рецензии и критические статьи – в журналах «Знамя», «Интерпоэзия», «Октябрь», «Урал», в «Независимой газете», III томе антологии «Современная уральская поэзия» и мн. др. Участник Форумов молодых писателей в Липках (2009, 2011, 2012, 2013), победитель I-го открытого фестиваля молодых поэтов «Ночь, улица, фонарь, аптека» и финалист Всемирного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» (2010). Стихи вошли в лонг-лист «Илья-премии» (2009 г.), лонг-лист премии «Дебют» (2012), критика – в шорт-лист Волошинского конкурса (2011).
НЕВРОЗ ВСЕХ ТЕХ, КТО ОДИНОК
Вопрос о том, как я отношусь к Вере Полозковой, мне задают регулярно. Пришла пора аргументировать своё мнение, благо в неутихающей полемике вокруг её имени и мне предложили вставить слово. Этот ответ неизбежно получится личным, но что делать – Вера небезразличный для меня поэт. Многих я уважаю, анализирую их творчество, к некоторым отношусь с осторожным пиететом: «Талантливо, но не совсем моё», её стихи – цитирую и вспоминаю. Здесь уже нет повода для объективности: её и не стоит ждать от этой статьи, которая скорее – попытка выразить пристрастное отношение.
В каком-то смысле её творчество – моё прошлое пяти-шестилетней давности. Да, Вера не создала эпохальных вещей (а про кого из современников можно сказать, что создал?), но отлично выразила настроение восемнадцати-девятнадцатилетней аудитории. Её книгу «Непоэмание» хорошо читать именно в таком возрасте: когда первая любовь, поиски себя, когда всё воспринимается в контексте этого возраста и неотделимо от него, когда «Жизнь-то? Да безрадостна и пуста. / Грязь кругом, уродство и беспредел». Когда именно так, как в нижецитируемом стихотворении, выглядят отношения с родителями – и я благодарен Вере, что она описала их с драматизмом и психологической точностью:
Помнится, на фоне любовной депрессии я провёл несколько часов с книгой Веры, и после этого уже не могу филологически препарировать творчество её автора. А её «Никого не люблю – тех немногих только, / На которых обречена» или «У меня к нему, знаешь, детство: / Детство – это неизлечимо», «Всё, что не убивает нас – / Просто делает нас большими» я бы повторял в любом возрасте. Можно сказать, что с определённой точки зрения Полозкова – это «детская литература»: не станешь ругать Андерсена, что он не созвучен тебе сегодняшнему (а Полозкова и сейчас созвучна – но, скажем так, больше психологически, чем иерархически, с неизменной скидкой на прожитый опыт – личный и читательский): память о собственном «психологическом детстве» неизлечима. «В семнадцать лет страдает Вертер, / А в двадцать два умнеет, что ли», – как сказано у другого поэта, Бориса Рыжего. Наверное, стоит сказать спасибо Вере от имени «ещё не поумневших» – 18-летних – за то, что их мысли и чувства кто-то отразил именно так – будто, чуть приподнявшись над возрастом, осмыслили твои проблемы и дали утешение.
Аутотерапия, ставшая терапией ещё для кого-то, – притом тонко и изобретательно инкрустированная, с понятием о культуре версификации, – вот что ценно в Вере. И пусть говорят, что способность отождествления с лирическим героем – признак формульной литературы. Это отождествление встречается так редко, что его поневоле ценишь – особенно когда видишь подлинность вещей, а не обманку (в этом смысле стихи Веры, конечно, не «продукция» и не версификаторство, а откровения живой души). А её «Ноябрьское», «Беда», «Страшный сон» или «Хвала отчаявшимся» по живорождённости, густоте звукосмысла и плотности ассоциативного ряда, смею утверждать, можно назвать стихами высокого профессионального уровня (поэтому трудно согласиться с замечанием Артёма Скворцова: «Например, ни в том, ни в другом [журналах «Арион» и «Воздух»] не могут появиться тексты вроде продукции В. Полозковой. И сколько бы десятков тысяч френдов ни появилось в блоге у бойкого версификатора, уважающие себя поэтические журналы при всем их отличии друг от друга её не напечатают»)[1]. Конечно, не напечатают – но прежде всего из-за пресловутой репутации. В той же статье критик предлагает эксперименты по изменению формата поэтических рубрик толстых журналов. А что, если проделать другой эксперимент – отправить перечисленные стихи (не будь они уже известными) в эти редакции, но не под именем Полозковой? Уверен, что некоторые из них точно прошли бы строгий ценз, если бы не демонстративное нежелание Веры избегать общепринятых форм легитимации. Разумеется, этот факт недоказуем. (Но вышла же подборка в «Интерпоэзии» – журнале, без сомнения, себя уважающем – с одобрительным предисловием Бахыта Кенжеева). Во всяком случае, точно могу утверждать – что её «Хвала отчаявшимся» по глубине и трагизму проговариваемых в нём вещей значительно превосходит многое из того, что печатается в журналах, приводимых критиком как образцы вкуса – а заключительный афоризм этого стихотворения достоин стать эпиграфом к лучшей из антологий современной поэзии:
Однако вообще по отношению к её вещам, повторюсь, не очень-то хочется быть литературоведчески объективным. Хотя, разумеется, список претензий, начатый Дмитрием Быковым в статье «Немаленькая Вера»[2], можно продолжить: натужность рифмы (стремление к небанальности созвучия даже похвально, но уж очень часто принимает характер выпячивания), цветаевские и маяковские влияния, которые не всегда можно отнести к следованию традиции (и тем не менее даже здесь ощущаешь такое родство, что и в эпигонских вещах чувствуешь голос Веры, поскольку голос этот живой, ищущий и подлинный, а не сконструированный)… Да, всё это есть. И тем не менее «прощаешь» эти вещи, не особенно обращаешь внимание на них – так как присутствует нечто, их превосходящее: например, тонкость психологического автопортрета (не люблю выражение «кредит доверия» – что-то в нём есть торгово-ярмарочное; скажу просто – «доверие»). Уже стало общим местом её сравнение с Евтушенко, и повод для такого сравнения, на мой взгляд – не только эстрадная популярность. Цельных стихотворений и у того, и у другой мало, но оба – поэты афоризмов, строк, чрезвычайно точных психологических наблюдений. И ещё – к обоим можно отнести тезис: «личность больше своих стихов». Можно перефразировать слова Тынянова о Блоке: «Полозкова – самая большая лирическая тема Полозковой»; у поэта могут быть лучшие или худшие стихи, но значение имеет в целом масштаб личности. В своём роде Вера – символ эпохи, сама эпоха, как Евтушенко: жадность, себялюбие, амбициозность, глобальный отклик на мир – и ответный отклик аудитории. Оба на себя невероятно много взвалили – и спрашивается с них соответственно. Удивительное сочетание эгоцентризма, амбициозности – и «мировой широты»: наверное, одно без другого невозможно. Помню, на её концерте меня неприятно удивила попсовая атмосфера: но, что хорошо, это удивление было сопряжено с ощущением, что стихи прекрасно бы воспринимались и вне музыкального и прочего антуража. Это тоже своеобразная проверка: плохие стихи от музыки выигрывают, в случае с хорошими – создаётся ощущение избыточности музыки и прочих «примесей». Атмосфера – попсовость, автографы, подростки в очереди за автографами – раздражала, и раздражение тут же осекалось пониманием: пусть лучше Полозкова, чем Дементьев, Резник, Асадов вместе взятые. Даже от выступлений Евтушенко, кстати, такого ощущения совсем не возникает: напротив, кажется, что антураж вокруг стихов – средство закамуфлировать их эстетическую неполноценность.
«Устанешь быть лирическим героем – / Так просто пообедать заходи». Вера в каком-то смысле приглашает читателя пообедать – и к столу подаётся отнюдь не фаст-фуд, поскольку речь идёт о живых и прожитых эмоциях. Да, ей не до «сложно построенных смыслов»: каждое стихотворение развивается в заданных параметрах высказывания, а не поэтического произведения; оно прожито, а не написано, высказано, выговорено, а не сотворено как жест искусства. Здесь – великое счастье «быть понятой» аудиторией (подлинное стихотворение всегда вознесено на некий пьедестал, всегда бежит упрощённых смыслов) и великая же опасность уязвимости, упрёка в «непоэтичности». Но разве поэт – тот, кто боится быть уязвимым? Впрочем, зерно поэзии чувствуется в любых её вещах, как бы ни превалировала попытка быть понятой над романтическим пониманием образа поэта – иначе, если бы этого зерна не было, и говорить бы не стоило. Вера – «живая сноска к своим же текстам», говоря её же словами; когда читаешь стихи, видно, как эта роль тяжела и как неотделима от автора, как по-иному невозможно; сочувствуешь поэту, но по-своему жаль и того, кто холоден настолько, что в нём это отождествление не вызывает сочувствия. Вера прекрасно создала автопортрет современной девушки – в своём роде стандартной, капризной, самоироничной, многого жаждущей от жизни и колеблющейся между желанием «быть как все» и осознанием собственной исключительности – и прекрасной в этой своей жажде. Автопортрет этот описан столь честно, что, кажется, «на разрыв аорты» – и временами становится страшно за Веру. Каково было терпеть постоянные нападки, нести ореол славы, публичности в психологически незащищённом возрасте (сейчас ей 27 – а прибавилось ли крепости? Вот тот вопрос, который я бы задал Полозковой)? Какую силу надо иметь, чтобы сдюжить, не перестать писать – при том, что из каждой строчки выглядывает натура ранимая, сильная и невротически уязвимая? Меня, признаться, порой удивляет некоторое отсутствие самокритичности в Вере – например, что Полозкова восприняла статью Быкова как травлю[3] – а ведь она была написана с чувством солидарности и стремлением защитить, хотя и без апологизации. Однако по стихам видно, что у поэта вполне достаточно поисков, сомнений, неуверенности в собственной правоте – и это правильно (графоман искони лишён всех перечисленных свойств).
Критики Веры – тоже как лакмусовая бумажка: умение принять и разглядеть её подлинность за внешним репутационным флёром заставляет по-новому зауважать пишущего (так произошло с Быковым, Ермолиным, Кенжеевым; правда, в здравой быковской статье очень уж чувствуется одобрительно-снисходительное отношение к Вере как к своей последовательнице, перекрывающее, боюсь, попытку объективности. Но что поделать – она уже сама по себе центр столкновения крайностей; одни сильно любят, другие столь же сильно ненавидят, но равнодушных нет. Полагаю, это само по себе заставляет вглядеться в личность 27-летнего поэта, сумевшего стать таким центром). Глухота и неумение отринуть этот репутационный флёр, излагая вполне стереотипную точку зрения, напротив, только убеждает в филологическом снобизме, сколь бы ни был образован критик и сколь удачно бы ни упражнялся в остроумии (случай Алексея Саломатина; путём произвольно вырванных из контекста цитат и однострочных насмешливо-поверхностных комментариев, выдаваемых за анализ, можно разгромить всё что угодно; достаточно провести нехитрый эксперимент над стихами Гандлевского или Бродского)[4] . Не менее бездоказательна статья Игоря Панина в «Литературной газете»[5], цитирующего только «американские» стихи, – наименее удачные, на мой взгляд, но составляющие совсем не основную часть творчества Веры. Пожалуй, наиболее глубоким анализом творчества Полозковой можно счесть статью Евгения Ермолина, написанную с нескрываемым восхищением[6]. Критик делает упор на «сквозную коммуникацию», «интенсивную общительность», «душевное здоровье»; на мой взгляд, всё же прав скорее Быков, усматривающий в стихах Веры то самое «осознание своей избыточности, неуместности, катастрофического неумения выстраивать отношения с людьми» (да, и это как ничто другое заставляет увидеть в Вере поэта).
... Повторюсь, я – за ситуацию «поэт на пьедестале». И вот поэтому – особенно ценю чудесное свойство найти отклик и «быть со всеми». Даже если (и особенно если) это «со всеми» сопряжено с минорностью ноты.
Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.
Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.
Как это дорого и понятно не только в восемнадцать и девятнадцать – в любом возрасте. И странно подумать – неужели кто-то из пишущих и относящихся ответственно к своему дарованию не подписался бы под этими словами?
[1] Артём Скворцов. Заметки по краю круглого стола. // Знамя, 2012, № 4.
[2] Дмитрий Быков. Немаленькая Вера. Gzt.ru, 22 сентября 2009. Цит.по: http://vera-polozkova.ru/other/nemalenkaya-vera/
[3] Вера Полозкова: «Быков первым сообщил мне, что я скурвилась». Интервью. // http://pl.com.ua/?pid=53&artid=20258
[4] Алексей Саломатин. От кича к кэмпу. // Вопросы литературы, 2010, № 5.
[5] Игорь Панин. Кукла. // Литературная газета. № 37 (6241).
[6] Евгений Ермолин. Роль и соль. Вера Полозкова, её друзья и недруги. // Знамя, 2013, № 2.
Михаэль ШЕРБ (ГЕРМАНИЯ)¹
ФЕНОМЕН ПОЛОЗКОВОЙ ИЛИ ПОЛЮБИТЬ ВЕРОЧКУ
Когда меня попросили написать несколько страниц о «феномене Веры Полозковой», я сначала пожал плечами: «Что за феномен такой? Приличные стихи вкупе с сексапильной внешностью и профессиональной подачей, да ещё под клёвый музон, обречены на успех». Скорее, надо изучать феноменально низкие цифры продаж сборников таких чудесных поэтов, как Алексей Цветков, Александр Кабанов и Бахыт Кенжеев. Тогда мне объяснили, что «феномен Полозковой» состоит в том, что она «непризнана элитой и обожаема массами». В этом я усомнился, поэтому решил справиться у Википедии. Так и есть, Вера – лауреат премии имени Риммы Казаковой, номинант премий журнала «Сноб» и премии фонда имени Андрея Вознесенского «Парабола». Не густо, надо сказать, скорее, пусто. В «Журнальном зале» Полозкова представлена одной лишь публикацией – в «Интерпоэзии» (№ 4 за 2012 г.). В предисловии к этой публикации Бахыт Кенжеев, по сути, говорит о представленных стихах как о китче, насыщенном «энергией, мастерством и молодым напором». Первый из опубликованных после предисловия стихов ни энергией, ни напором, на мой взгляд, насыщен не был:
Очень много букв, очень много произвольно (фонетика?) выбранных прилагательных. В сухом остатке что, «Господи, тяжело голове, протяни мне ладони да напои»? Какой-то сильно ухудшенный Гребенщиков. Я уже хотел было отбросить журнал и отказаться от изучения «феномена имени Полозковой», но заставил себя читать дальше:
Да, тут уже пришлось согласиться с Бахытом: тут был и напор, и энергия, и китч. И «тарантиновская» нотка, и «мусорная» концовка:
Вечер, как говорится в фильме, переставал быть томным. Дальше стихи попадались в основном обаятельные и непритязательные, похожие на пушистых живых щенков, которых хочется гладить и трепать за уши, а вовсе не выяснять подробности их родословной:
Стихи яркие, глянцевые, карнавально-латино-американские, перемежались каким-то ухудшенным теперь уже Бродским, и тут опять не чувствовал я ни напора, ни энергии, ни даже китча, а только игру в уставшего от жизни поэта-созерцателя:
«Мама», «детка»... Хотя и в этих текстах были находки, там и сям, как звездочки слюды в песке, мелькали искры таланта, но всё в целом это было... досадно. Да-да, «феномен Полозковой» вдруг стал принимать «личные», приватные очертания. Изучить его (феномен) стало означать для меня: принять, понять и, возможно, полюбить автора (не больше и не меньше)! Тогда и только тогда я смогу совершенно безболезненно, прощая одно, наслаждаться другим. Или же – поставить на авторе крест: презрительно хмыкать, услышав «Верочка», и, главное, больше текстов Полозковой не читать. Никогда. Вообще никогда.
Я выбрал путь любви и прощения. Невыполнимая миссия (mission impossible) требовала теперь от меня читать и вчитываться в тексты Полозковой, пока (если?) в голове моей не щёлкнет скрытый тумблер, не произойдет «ага-эффект» по Кёлеру.
«Сто текстов, – сказал я себе, – Сотни будет вполне достаточно.»
Это случилось, надо сказать, довольно быстро, после прочтения программного стихотворения «Текст, который напугал маму». Чуть ниже я приведу его полностью и скажу о нём несколько слов.
А пока я сделаю небольшое отступление и постараюсь показать, как действует так называемая «форматная» поэзия. Для этого позволю себе привести довольно большую цитату из фильма «Дьявол носит Прада»:
«Вы подходите к шкафу и выбираете, не знаю, этот мешковатый голубой свитер. Поскольку хотите всем показать, что вы – человек серьезный и вас совсем не волнует, во что вы одеты, но вы не знаете о том, что этот свитер не просто голубой. Не лазурный, не бирюзовый, а небесно-голубой. И вам невдомек что в 2002 году Де Ля Рента создал коллекцию платьев такого цвета, а затем Ив Сен-Лоран – коллекцию небесно-голубых френчей... И вскоре другие дизайнеры ввели небесно-голубой цвет в свою палитру. А затем он просочился в крупные магазины одежды, и потом, спускаясь всё ниже, достиг магазина уценённых товаров, где вы его и выудили. Для появления этого оттенка были затрачены миллионы и тяжкий труд. И хотя вы уверены, что сделанный вами выбор подчёркивает вашу независимость от моды, на самом деле вы носите свитер, который был выбран для вас людьми в этой самой комнате из горы "шмоток"».
Ну, вы поняли. То, что придумал сто лет назад Мандельштам и сравнительно недавно Кабанов, «спускаясь всё ниже», достигает «магазина уценённых товаров» типа сайта stihi.ru, т.е. тех сотен тысяч графоманов, которые и являются сегодня потребителями «форматной» поэзии. Пытаясь выразить собственную индивидуальность, эти сотни тысяч лишь переставляют уже изобретённые до них блоки, подчас даже не отдавая себе отчёт в том, кто их изобрёл и произвёл, бесконечно играя в эдакую увлекательную игру «Лего». А критики при этом интересуются исключительно тем, КАК сделано: прочна ли материя, крепок ли шов, нов ли цвет, красива ли вышивка. Задаваться вопросами ЧТО и ДЛЯ КОГО сделано считается почти неприличным. И почему-то дикой кажется простая, в общем-то, мысль: и из кубиков «Лего» тоже можно создать произведение искусства.
Учитывая всё вышесказанное: вас ещё удивляет «феномен Полозковой» или вы уже спрашиваете себя, почему полозкова (с маленькой буквы) не появилась раньше?
Вернёмся к «Тексту, который напугал маму». К слову сказать, он напугал не только маму, но и одного из критиков. Дмитрий Косырев, политический (sic!) обозреватель почившего в бозе РИА Новости, так и пишет: «Лучше бы не только маме, а и вам его вообще не читать, потому что страшно». Я, несмотря на предупреждение, всё-таки прочел этот текст и предлагаю прочесть его вам, целиком (не бойтесь, я буду держать вас за руку!). Итак:
«Я уже не ребенок, а старая, старая, старая баба» – таков вроде бы посыл текста. И поначалу всё нанизывается именно на этот банальный сюжет: командир полка в 15 лет, бинты, корпию щипала, камфара в сердце и т.д. и т.п. Но вдруг этот сюжет сбоит: в качестве аргумента приводится употребление кокса. Стоп, это ведь что-то вроде: «Я взрослый, потому что мы с Коляном вчера на двоих распили пузырь»? Заканчивается стихотворение уж совершенно по-детски. На сцену выходит «внутренний ребенок», который «тем только и утешается», что кто-то сверху по-отечески смотрит да нахваливает: «Я тобой горжусь, дочка!» Умная мама может испугаться, пожалуй, только того, что так и не повзрослевшая дочь ушла от неё к Отцу.
Читая Полозкову, я почему-то думал о «феномене Пугачевой». У них много общего: поразительная работоспособность, профессиональность, несомненный талант. Народная артистка СССР, Алла Борисовна вряд ли смогла бы интересно сыграть Офелию или Кабаниху, но с блеском играла и играет «Аллу». Точно также Вера Николаевна Полозкова играет и будет играть «Верочку». Ничего нового о воде или о камне (по Бродскому) она не скажет и реформы русского стиха ждать от неё не приходится, высказать доселе невыразимое – нет, не ждите, – но каждое программное стихотворение её – ещё один акт в бесконечной пьесе длиною в жизнь. Точно так же, как Пугачеву невозможно вместить в понятие «попса», невозможно вместить Полозкову в понятие «китч». В частности ещё и потому, что внутри той и другой обитает умная и добрая, работящая русская женщина.
Миссия оказалась выполнима. Я полюбил Верочку.
¹ Информация об авторе опубликована в разделе «Редакция»