Малая проза
Писатель, журналист, переводчик. Родилась в 1965 году в Новосибирске. Училась в Литературном институте им. Горького. В 1989 году переехала в США. Работала в русскоязычных (WMNB, НТВ-Америка, «Новое русское слово», RTVI и др.) и англоязычных (Си-Би-Эс, Би-Би-Си, «Нью-Йорк Таймс») средствах массовой информации. Ведёт популярную колонку в ежедневной нью-йоркской газете «Репортер». Стихи и рассказы публиковались в альманахах «Предлог» (Москва), «Черный Квадрат» (Лондон), «Новое русское слово» (Нью-Йорк). В 2011 году в издательстве Зебра-Е (Москва) вышел её исторический роман о декабристах «Площадь Отсчета». Сейчас Мария Правда заканчивает работу над следующим романом, в котором продолжены некоторые сюжетные линии первой книги.
Холодный дождь моросил, нарушая все субботние планы. Алла объявила, что ей надоело ковыряться с гостями на заднем дворе вокруг мангала. «Все барбекю, барбекю, − жаловалась она. А мне потом драить эту решетку. Все едем на природу, и Соню с Дэвидом позовем, на четвертый экзит, в парк». Витя не хотел на четвертый экзит. В парке в последнее время холодно – бабье лето уже совсем на исходе. В прошлый раз надо было стоять полдня на ветру, сгрудившись с пластиковыми стаканчиками вокруг жаровни, где так и не дожарилось мясо, и дети с воплями бегали за собакой, и не работал парковый туалет, так что все, воровато оглядываясь, ходили за линию горизонта. А тут еще и Дэвид. Алкина подруга нашла себе американского кавалера, очень положительного, по мнению Аллы, но с ним надо было говорить по-английски из вежливости. Алла так и рассыпалась от светскости и говорила больше и громче обычного. Ей было неудобно показаться неприветливой при американце. А Витя еще на работе от английского языка уставал. Особенно когда выпьешь, язык чужеродный во рту застревает. А на холоду как не выпить? А только повеселеешь, Алла, сердито дергая за рукав его куртки, шипит, чтобы остальные не слышали: «Давай ключи, уже наклюкался! » Витя на самом деле много не пил. Просто холодно, и лысый внимательный американец рассуждает о политике и приторно зовет Соньку «хани». Какое на редкость противное слово. Ханя. Пампушечка-медовушечка. Тьфу!
Но с пятницы дождь зарядил, и Витя, пока ехал с работы, стал отходить. Если и в субботу с утра будет то же самое, поездка отменится, можно будет и полентяйничать наконец-то. В выходной он любил встать поздно. Напиться кофе не торопясь, потом отловить чадо, рвущееся к телевизору, ну хоть в шахматы с ним сыграть. Левка, кстати, дурак дураком, но если расслабиться, может и обставить папаню. А всего десять лет. Приятно.
Алла была уже дома и почему-то упорствовала. Ехать надо все равно, уже ребят позвали, а там, глядишь, распогодится. И углей для барбекю нет, значит поехал Витя в магазин под дождем. Темнотища. Так грустно всегда смотреть, как отражаются, двоятся, троятся фары встречных машин в залитом холодной водой шоссе. Так хочется дома улечься на коврике с собакой, перед камином, время от времени ворочая послушно горящие поленья. Поленья продаются в супермаркете в бумажных упаковках, пропитанные, конечно, каким-то вредным химическим составом для горючести, но все равно хорошо, если бы Алла дел каких-нибудь не выдумывала. Ее как будто раздражает, когда ему хорошо, замечал Витя, может быть оттого, что на работе все или нервно, или скучно, или и то и другое сразу. У себя Витя давно к этому привык, раздражало только, что надо все время брать с собой домой какие-нибудь талмуды по специальности, а не расслабляться вечерами с хорошей книжкой.
У Вити давно была мысль начать читать хорошие книжки. Он раньше читал все, что в его представлении было нужно. В основном Фейхтвангера – собрание сочинений, потому что этого в школьной программе не было. В юности его легко убедили в том, что писатели, которых проходили в советской школе, от Гоголя до Достоевского – все до одного антисемиты, и он их проходил и не помнил. Остались в голове какие-то отрывочные картинки. Первый бал Наташи Ростовой, полный описаний каких-то скучных тюлевых ленточек, или Шенграбенский смотр, а дальше уже шел кусочек в антологии, что о батарее Тушина было забыто. Он недавно даже проснулся ночью, пытаясь вспомнить, а все-таки, что было такого важного с этой батареей. Но рядом тоненько похрапывала Алла с какой-то зеленой пластиковой штукой на лице, от морщин… Надо было, наверное, перечитать, и он купил несколько толстых книжек, когда ездили за продуктами на Брайтон, и Алла еще поморщилась. Алла говорит, что читать по-русски на самом деле – потеря времени. Тут с английским разбираться некогда. По-английски Витя говорил быстро, но с такими ошибками, от которых сотрудники часто смеялись или непонимающе уставлялись на него, не в силах с налету осмыслить запутанную, наскоро переведенную с русского грамматическую конструкцию. Алла, которая женским податливым умом быстрее освоила английский, талдычила, что нельзя употреблять будущее время после «ИФ». Но как упомнишь, когда надо сказать что-нибудь типа, «если я буду, если я пойду». Если я не доживу до всего этого, наконец? Что, если я не доживу до будущего времени?
Подъехал на стоянку, где машины зябко жались под дождем поближе к магазину, выскочил, согнувшись, побежал, натягивая повыше воротник куртки, потом вспомнил, что на сиденье телефон забыл, вернулся, стал открывать машину, села батарейка в дистанционной открывашке, стал торопливо тыкаться ключом, дождь припустил сильнее – как нарочно. Витя часто думал, что все время жил ожиданием лучшего будущего, но оно никак не наступало. Как хотел вырасти, окончить школу, уехать из Киева, где было понятно, что с такой фамилией не поступишь в университет, а в армии тебя ждали, разумеется, тоже с фамилией. Как хотел потом уехать в Израиль, и надо было уговаривать Аллу. Как хотел, чтобы Левка подрос, перестал будить по ночам. Как уже потом в Америке хотелось поскорей избавиться и от гнусного пособия, и от бедности, и от Бруклина. Ну, вот и из Бруклина давно переехали, и работают в больших компаниях оба, и дом купили, и собаку купили, и две машины купили. И киевские родственники пишут, какие же вы там счастливые.
...Витя бежал в магазин зигзагами, как солдат под обстрелом. В магазине сначала не хотел брать тележку, потому что один только пакет с углями, взять под мышку и в кассу, но тут позвонила Алла и стала нудить, что дома того нету и этого нету. И Витя, покорно толкая перед собой тележку, ходил и покупал. Он, естественно, всегда думал, что он и есть в доме главный, просто мужчине не к лицу проявлять силу без надобности, поэтому не считал нужным сопротивляться в мелочах. Но Витя не всегда знал точно, где кончаются мелочи и начинаются главные вещи, и силу на всякий случай не проявлял никогда, поэтому Алла и даже Левка командовали им почем зря. Но Алла делала это настолько изящно, что вроде как она была жертва. Например, когда она хотела в отпуск в Париж, это выглядело так: «Боже мой, мне уже сорок лет, а я так и не была в Париже». И, конечно же, ехалось срочно, только мысль сидела в нем как заноза, что маму не видел уже столько времени, а ей уже не сорок, а все шестьдесят восемь, и надо, наверное, ехать не в Париж, а в Киев, но так и не случалось.
...Дома все было так, как и должно было быть. Сначала ужинали, потом камин разжигали, потом уже пошел было за книжкой, узнать, почему было забыто о капитане Тушине, но Алла раздраженно посоветовала ему сначала вывести собаку. И действительно, стоит ли тратить время на русские книжки, когда надо было, наконец, открыть учебник английской грамматики. Но там не объяснялось ничего подробно про будущее время, а только было сказано, что нельзя после «если» и после «когда». Витя знал, что у него нет способности к языкам, но считал себя все-таки довольно сильным аналитиком. И был он поэтому старшим «нетворк аналистом»[1] в большой американской компании, значит, не среднего ума. Это обстоятельство он тщетно пытался донести до Аллы, но она опять сказала: «Аролович, сил никаких нет, выведи уже собаку», – и прозвучало это унизительно.
...Вышел во двор и опять защемило, привычно так, но властно, и, держась за сдавленное горло, Витя подумал: «А если я все-таки сдохну от этого наконец?» – и сразу подумал, что можно же все-таки употребить будущее время после «если». В русском языке можно, но Витя не очень-то знал, как устроен русский язык. Если бы да кабы. Но это уже, кажется, сослагательное наклонение и мы на самом деле в будущем времени не живем, а пытаемся его планировать, пренебрегая тем, что в любую секунду можем умереть, и тогда всем нашим планам будет хана.
...Вот и суббота настала, как она обычно наступает, жданная, не приносящая облегчения, как будто дается тебе нарочно неделя, чтобы забыть это разочарование. Соня приехала с ребенком, без американца, слава богу, был занят, и втихомолку жаловалась на него Алле. Зануда, конечно. Чуть что, говорит ей с важным видом: «Wehave a relationship here, honey» – то есть у нас, мол, тут отношения, ханя, а не хрен знает что, у американцев есть такая фенька со словом «отношения». Как бы мы с тобой должны их выстраивать очень вдумчиво, и у нас друг перед другом обязательства, очень серьезные, поэтому мы должны, обязаны бегать к психиатру и анализировать это все, а такие слова, как «любовь» он не говорит, боится. Да и какая любовь в нашем, мол, возрасте. Это Витя и сам понимал, что какая любовь, когда дом и хозяйство, и если задуматься, всем хуже будет. Витя любил один только раз в жизни девочку по имени Наташа, и она его любила, но она была русская, и папа с мамой его убедили, что здесь ничего хорошего не получится, потому что когда-нибудь она тебе все равно скажет, что ты еврей. С еврейскими девочками было сложно, потому что попадались они или страшненькие, то есть совсем усатые и коротконогие, или невероятно красивые, смуглые, с огненными глазами, но красивых расхватывали на корню, и Вите было не успеть. И надо было жениться на Алле, потому что их родители дружили сто лет. Она была по крайней мере веселая, но это быстро прошло. Только когда она веселилась, не было заметно, что все передние зубы у нее торчат вперед, как у суслика, а стало это заметно потом, когда она чаще стала злиться. В Америке она начала изничтожать густую мужскую поросль на руках и ногах, а с тем, что росло на лице, сражалась перекисью водорода, поэтому на щеках у нее было вечное багровое раздражение и серебристые бачки сбоку.
...До книжки он успел добраться только к вечеру в воскресенье, но первые несколько страниц – он вспомнил, что в школе это его тоже возмущало, – были целиком написаны по-французски, и их все равно пришлось пролистать, а дальше было уже трудно разобраться, кто там и откуда взялся, только резанула эта фраза – никогда, никогда не женись, мой друг... Витя поднял глаза от книги и испуганно оглянулся. «Моя жена, - продолжал князь Андрей, – прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь, но Боже мой, чего бы я не отдал теперь, чтобы не быть женатым!»
– Аролович, выведи собаку, – сказала Алла, и он вскочил и пошел.
Распогодилось. Остро пахло мокрыми подгнивающими листьями, и звезды, южные, американские, висели близко, как в планетарии. И в этот момент было хорошо, и не закладывало ни грудь, ни горло, и воздух был такой чистый, что хотелось его пить. Витя выпрямился, попустил молнию на куртке, но сзади заскрипела дверь, пахнуло теплом и каминным запахом, и Алла сказала, что давно пора вытащить мусорный бак. И тогда снова защемило.
Это было не сердце, сердце он недавно проверял. Врач сказал, что все нормально, но надо похудеть и заниматься спортом, а он упорно не занимался и не худел. Алла повесила в ванной его фотографию в трусах на пляже, чтобы он каждый день смотрел со стороны, какой у него ужасный живот. И он смотрел, и ему самому было противно, хотя он считал, что живот у него не такой уж и большой. Правда, в последнее время стало трудно контролировать штаны, потому что ремень уже давно проходил под пупком, вне зоны досягаемости, и штаны держались на середине задницы и начинали подло сползать, если положишь в карман тяжелый бумажник или смартфон.
Это был не желудок, желудок бы, наверное, болел, а не давил под дых. Это была не щитовидка, врач проверял по его просьбе. «Наверное, у меня рак», – горестно сказал Витя. «У тебя рак всего, – фыркнула Алла, – ипохондрик! Дэвид старше тебя, а бегает четыре мили каждое утро». «Это километров десять, – ужаснулся Витя, – я лучше и так загнусь». Дэвида он ненавидел, во-первых, потому что он упорно портил ему выходные, а во-вторых, потому что Алла превратила его в того самого гадкого отличника, которого всем в
детстве приводили в пример.
Ночью он проснулся от того, что все внутренности внезапно сжались в тугой, петлистый комок. Это была даже не боль, а тошнотное ощущение наступающей смерти. Витя застонал от неожиданности, но Алла не проснулась, а, невнятно бормоча, отодвинулась подальше от него. Они давно уже спали под разными одеялами, на расстоянии вытянутой руки, насколько ширина кровати позволяла. «Мне нужен мой релаксейшн», – говорила Алла. Только во сне иногда она случайно пододвигалась поближе, уютнее как-то, даже иногда тыкалась к нему в плечо, как раньше.
Он лежал не шевелясь, боясь даже дышать, чтобы не потревожить внутренности. Холодный пот пробил. Неужели это будет вот так, прямо сейчас, но мне же всего сорок два года? Неужели уже пора? А я даже не узнаю никогда – почему? Разбудить Аллу? Но он сразу представил, что она обзовет его ипохондриком, а даже если испугается и вызовет скорую, какой смысл? Скорая не успеет уже к нему. Витя выбрался из кровати и побрел вниз, на кухню, но так перехватило горло на лестнице, что он сел на ступеньки как был – в белых кальсонах, в белой майке, большой, неуклюжий, в одном теплом носке. Он редко задумывался о существовании Бога – наверное, кто-то есть, конечно. Его обычно не хватало на дальнейшие размышления, но сейчас он отчаянно хотел помолиться и совершенно не знал кому. Пусто было все, часы дремотно тикали в холле, и только глупая рыжая собака Милка пришла и стала сочувственно тыкаться ему под мышку мокрым холодным носом. «Наверное, сердце, - думал Аролович, - это точно сердце, вот и в плече и в лопатке. И в левой руке. Вот и верь им всем после этого, их американской медицине». Он представил, как Алла утром найдет его на лестнице, как она ужаснется, закричит, будет вызывать врачей, как будет уже поздно, и от острой жалости к себе у него стыдно защипало в носу и почему-то сделалось легче, и он долго сидел и механически гладил по плоской голове собаку, а она, довольная, часто дышала ему в бок – аха-аха-аха...
Утром врач даже не стал его простукивать, а сразу усадил в кресло и начал говорить, ссылаясь на то, что двадцать пять процентов американцев страдают точно тем же, что и он, а шестьдесят миллионов американцев принимают прозак и прекрасно себя чувствуют. Таблетки всем хороши, привыкание не наблюдается. С алкоголем не употреблять. А в качестве побочных явлений имеются головные боли, тошнота, сухость во рту и в редких случаях – ослабление половой функции. Витя слушал, набычившись. «Так вы хотите сказать, что я псих?» Врач обиделся «В наш век, – ответил он, – психосоматические неврозы – очень распространенное явление. Стресс на работе. Дома. Личные дела. Одним словом, нарушение химического баланса организма, которое выправляется тоже химическими средствами». И бац – рецепт.
«Сволочь, - решил Витя, выходя из кабинета. – Значит, решил в психи меня записать, посадить на транквилизаторы. Я же сам знаю, когда я нервничаю, а когда нет. Я же сейчас не нервничаю». Он еще больше обиделся, когда позвонила Алла – он даже еще до работы не доехал – и сообщила, что врач уже успел и ей позвонить и посоветовал им всем на две недели поехать на Багамы. В связи с этим Алла уже позвонила своей знакомой в русское туристическое бюро и спрашивала, куда он думает на это время пристроить собаку.
– Я никуда не поеду! – орал Витя, пытаясь одной рукой перехватить руль на повороте, а другой лучше перехватить телефон, – и таблетки никакие пить не буду! Если я псих, так я сам возьму себя в руки без всяких таблеток и Багам.
– Ты не псих, ты неврастеник, – сказала Алла, – и если доктор считает, что тебе надо отдохнуть, значит, тебе надо отдохнуть. И нам всем будет на пользу куда-нибудь поехать. Я никогда не была на островах, а у нас на работе все уже по пять раз съездили. А мне тоже нужен вакэйшн, а не только тебе, а то я тяну на себе все как подорванная.
– Я никуда не поеду! – жестко и мужественно повторил Витя. Алла не ответила. Он подождал ответного взрыва, но она так и молчала.
– Значит так, – холодея от решимости, произнес Витя, – я сам буду решать, куда и зачем мне ездить. Если я куда-нибудь поеду в этом году, то только к маме. А ты поезжай на Багамы хоть насовсем, понятно? Скатертью дорога. Не надо из меня делать идиота и психа, ясно?
Алла так и не ответила, и Витя наконец понял, что связь давно прервалась, черт бы побрал эти навороченные телефоны, и он давно уже жестко и мужественно беседует сам с собой......
На работе полегчало, как ни странно. Витя прошел к себе, швырнул портфель в угол, сел в кресло, покрутился , привычно откинулся. Ну, ничего, ничего. Надо, правда, съездить к маме в Киев. Придут ребята, будут расспрашивать. Я буду Америку ругать, они будут Украину ругать. Можно будет выпить, попеть песни, расслабиться. Почему-то нигде так не пилось и не пелось, как на той кухне, на Оболони, и мама, наверное, до сих пор делает котлеты размером с тарелку каждая, так, что даже картошка не помещается. А рыба фиш? А селедка под шубой? Нигде так не кормят, как в Киеве, нигде и никогда. И нигде так не поют под гитару. И так тонко не разбираются в кофе. И нигде столько не спорят. Как давно я ни с кем не спорил, только вяло о политике с Дэвидом, мучительно чувствуя, как все аргументы рассыпаются, потому что английских слов недостает.
...Витина карьера в этой компании складывалась удачно. Сначала он сидел в обыкновенном закутке без окон, без дверей. Потом его пересадили в отдельную комнату, правда, без окон, а теперь у него уже был кабинет с видом почти на Манхэттен. Правда, Манхэттен угадывался только сбоку, а перед Витиным взором все больше расстилались просторы нью-джерсийщины, а именно, в данном случае, болотистый бесплодный полуосушенный индустрией Медоулэндс, что в переводе значит «земли луговые». Но не было там теперь ни земли, ни лугов, а вечером манхэттенские огоньки виднелись краешком, вдали за рекой, за Гудзоном, стало быть. А от Витиной компании и до самого Гудзона тянулся камыш, высоченный, густой, с серебристыми метелками, и чернели заводские трубы. Но кабинет-то с окном.
Работалось нормально, потому что твердо решил не реагировать на Аллины звонки. Дома пусть ругается. И мобильник взял и выключил, даже с каким-то наслаждением вдавив для этого красную кнопочку. Вот так вам всем. А потом вдруг заметил, как синевато-белым светом горит перед ним экран в темноте. Неужели уже вечер? Ан нет, погода испортилась. Витя встал, похрустел пальцами и подошел к окну. И действительно, на улице собирался неслыханный дождь, бешеный, как вся природа американская. Над болотами висело свинцово-фиолетовое небо, сероватое с краев, почти снеговое, и то, что в нем было, снег это или дождь, уже там, вдали, обрушивалось на Манхэттен, растворяя его жалкие огоньки, и компьютер, дрожа, отражался в стекле, как окно в четвертое измерение. По камышу бежали волны ветра, вспыхивали, выворачиваясь наизнанку, седые метелки, и все было как в негативе. Белая земля под темным небом. «Какая красота», – прошептал Витя, и в этот момент полыхнула фиолетовым огнем неожиданная молния, небо помолчало в ответ, а потом грохнуло, как раздираемая к приходу гостей слежавшаяся крахмальная скатерть. «Так их всех, – радостно отозвался он, – так их всех!» И только было грустно оттого, что вся эта красота не укладывалась в нем. Она существовала сама по себе, краткосрочно, как эта великолепная молния, и он не имел к ней никакого отношения, не успев даже насладиться, не успев ничего разглядеть и запомнить. И не было у Вити слов, чтобы описать это, и рисовать он не умел. А если бы мог пропустить все это через себя! Хоть краем. И не надо было бы так долго ждать будущего времени, и откладывать счастье свое на потом, когда будет то и это, и зарплата будет выше, и сын старше, и жизнь лучше. И тогда бы красота окружающего мира принадлежала ему хоть немного уже сейчас. Ведь каждый вечер ездишь домой по шоссе – а мосты над Гудзоном, узорные, подсвеченные прожекторами по случаю праздников, уже висят в бархатной синеве как алмазные подвески и готовы для счастья. И тогда уже не в будущем времени, а прямо сейчас, избавление бы все-таки пришло.....
...Он надеялся довезти до дому эту мысль, пусть неоформленную, еще на грани ощущения, но не довез. Сначала куча ошалевших после рабочего дня машин толпилась перед выходом на трассу, и Витя, сердито бормоча, тоже стоял в этой мигающей фарами и гудящей толпе, он подрезал, его подрезали, он пытался встроиться вне очереди и тоже в сердцах колотил по сигналу. Потом дозвонилась Алла и обиженно сказала, что дома нет молока, а она лежит без задних ног, поэтому пришлось свернуть с дороги и тащиться в магазин, и захватить кстати собачий корм и мешки для мусора. И когда уже шел обратно в машину с кульками, опять прихватило. «Надо взять себя в руки», – решил Витя, морщась, рассовывая в багажнике покупки, только в руки совсем не бралось. И таблетки, прописанные сегодняшним врачом, он купил, но решил не принимать из принципа. Пусть шестьдесят миллионов американцев глушат дальше свой прозак. «Лучше напьюсь по-человечески», – определился он наконец.
Дома было все что угодно, на выбор, то, что покупалось к приходу гостей, никогда у них не допивалось, особенно в будние дни, и в шкафу нашлись и вино, и коньяк, почти половина, да и водка в морозилке, заиндевевшая белая бутыль, так и лежала уже месяца два. Витя остановился на коньяке. Алла сначала молча смотрела, как он наливает, а потом, оскорблённо фыркнув, ушла на второй этаж.
Он сидел один перед телевизором, и сначала потеплело и стало хорошо, и он вспомнил, какая была сегодня фиолетовая молния, и распустился удушливый комок в горле, а потом собрался снова, и стало грустно, и потом больно, а потом еще и голова заболела, и он знал, что с утра будет совсем противно, и мысли были нехорошие, мелкие, и было жалко себя. Ведь он так хотел быть свободным от мелочей, но почему-то каждый день утопал в мелочах. И он уже начал рассуждать, что, наверное, среда виновата, или Алла, или Америка, но потом понял, что глупо. И глупо хотеть будущего, которое никогда не наступит. И он решил почитать русскую книжку перед сном, и побрел на кухню, где в углу так и стоял пакет с книгами, купленными на Брайтоне. Книга была не та, что он начал, но Витю хватило только на эпиграф: «Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю». Он не понял о чем это, но подумал, да, как это верно. Как верно. Он притащился с книжкой к камину, лег, завернулся в плед, потом Милка подошла и молниеносно облизала ему лицо, но он уже спал.
[1] Системным аналитиком