Embedded Files
Малая проза
Лада МИЛЛЕР (КАНАДА)
Поэт, прозаик. Родилась в Новгороде в 1965 году. В 1991 – окончила медицинский институт в Саратове. С 1991 по 2002 жила в Израиле. С 2002 – живёт в Монреале, работает врачом.
БАБОЧКА В СЕРВАНТЕ
...Это был бархат. Бархат и кружево. Кружево и жемчуг. Чёрный жемчуг любопытных глаз.
Тоже ведь живая...
Максим постоял у серванта, прикидывая, как он ей видится в выгнутой лупе глаза, неморгающей, не знающей слёз и ресниц – ни заплакать от страха, ни зажмуриться от ужаса, – и поскорее отошёл.
На кухне взял маленькую пластмассовую тарелочку, насыпал сахара, принёс в комнату. Немного подумал, вернулся, открутил от пузырька с валерьянкой крышку, из неплотно закрытого кухонного крана накапал в неё воды и снова подошёл к серванту. Быстро, чтобы не растягивать ужас насекомого, открыл стеклянную дверцу, поставил «приборы».
– Небось, поест, – пробормотал он. – Оголодает – поест.
Глухой голос, окающий, с хрипотцой, гулко ударился о свежепокрашенные стены, отскочил, завяз коротким эхом в простенке за шкафом, утонул в клетчатых занавесках...
Максим посмотрел на часы, потом обвёл взглядом просторную комнату, сияющую, как самовар после недавнего ремонта: мягкий диван, новенький сервант, телевизор... По стенам висели знакомые картины. В углу сиротливо примостилась старенькая детская кровать с голым матрасом. Снова посмотрел на часы...
– Ну, пора...
Он вдруг засуетился, забегал, захлопал руками по карманам, выбежал из квартиры и помчался по лестнице вниз, перепрыгивая, как в детстве, сразу через три ступени.
...Жил он тяжело.
Сколько себя помнил – постоянное чувство голода заслоняло всё – даже чувство страха перед угрюмым дедом и надоевшей школой.
Он жил с дедом с семи лет, после того как родители разбились на машине. Их он помнил смутно, больше по фотографиям и по тому чувству тоски, которое наваливалось на него по вечерам, перед сном, когда дед, охая и кряхтя, отключал телевизор и говорил:
– Ну, сынок, пора...
Максим знал, что дед долго ещё не уснёт, будет ворочаться и вздыхать, ходить на кухню курить, проживать свою жизнь заново – день за днём, не в силах ничего изменить.
Он знал эту чужую, в общем-то, жизнь слишком подробно, чтобы сопереживать или волноваться по ходу многократно повторяемого рассказа, поэтому, когда дед «заводил шарманку» и рассказывал внуку про войну, плен, лагерь, смерть жены, ещё молодой тогда женщины, ехавшей на свидание к мужу, на север, после пяти лет разлуки, и погибшей в поезде во время налёта бандитов, а потом про долгие тяжелые годы воспитания единственного сына, его «художества», его свадьбу, его похороны, – Максим где-то на середине надоевшего уже рассказа подпирал голову рукой и думал о чём-то своём, кивая в нужных местах.
Отец Максима был художником. Но не обычным художником, рисующим большие картины, или, в крайнем случае, плакаты, а «маленьким художником», раскрашивающим книжки для детей, стены детских садов, школ и даже деревянные домики на детских площадках.
Максим стеснялся памяти своего отца, ему казалось, что никчемное это занятие – рисование – даже каким–то образом приблизило гибель родителей в тот жаркий летний день, когда они неслись в стареньком «Запорожце» домой, из своего первого настоящего отпуска – из далёкого города со странным названием «Ессентуки», куда отца пригласили разрисовывать стены местного детского санатория, а в качестве оплаты предоставили художнику с женой бесплатное двухмесячное проживание. Максима родители не взяли, так как в день отъезда он заболел ангиной и поэтому был оставлен дома со строгим дедом и старым облезлым пуделем.
Пудель умер за день да приезда родителей.
Родители разбились, не доехав до дома нескольких улиц.
После этого дед устроился сторожем на завод, где проработал мастером без малого 20 лет, чтобы хоть как-то увеличить свою «дырявую» пенсию.
Так они и зажили вдвоём, понимая друг друга с полуслова, а картины отца и семейные фотографии лежали глубоко в кладовке и доставались редко, по большим праздникам.
Дед никогда не пил, не курил, друзей у него из-за неуживчивого характера почти не было, Максим по мере взросления, становился всё больше похож на него, особенно своими талантами по технической части – поэтому на семейном совете было решено, что после восьмого класса он пойдёт в машиностроительный техникум, и вот тут-то и началась для мальчишки настоящая интересная жизнь, с болтами и шестерёнками, с долгожданной практикой на том самом заводике, который охранял на старости лет хмурый старик.
Умер дед на работе, внезапно, на похороны к нему пришло неожиданно много людей, говорили много тёплых слов, так Максим узнал, что деда любили за безотказность и уважали за трудолюбие, и решил, что будет по жизни похож на основательного деда, а не на легкомысленного отца.
Через год он встретил Таню и влюбился сильно, до животного ужаса от мысли её потерять, до тошноты и дрожи в коленях – от страха услышать «нет» в ответ на свой самый главный вопрос.
Она ответила «да», и они поженились.
Максим выплеснул на неё всю ту любовь, которая осталась невостребованной с детства, а взамен получил нежность – неведомое чудо, кажущееся нереальным в обыденной жизни, наполненной уборкой, стиркой и мелочью до получки.
– Танюша! – кричал он ей с балкона в 7 утра, когда она возвращалась с дежурства из больницы, а он второпях жевал бутерброд, собираясь на завод:
– А я сделал котлеты!
– Молодец, – на бегу шептала она в ответ, боясь разбудить соседей, и он читал это «молодец» по розовым смеющимся губам, как музыкант читает свою музыку по нотам.
– Ещё я постирал, но, по-моему, плохо...
Он перевешивался с балкона, стараясь прочитать её ответ, ещё до того, как она исчезнет в сквозняке подъезда, но она уже бежала по ступеням, врывалась в распахнутую дверь, тонула в его руках, а он трогал все её слова на ощупь, тыкаясь ртом в сладкие губы, щёки, глаза.
Таня работала медсестрой, была худенькой, просто прозрачной, медные волосы прятала в тугую косичку, задорно свисающую с круглого темечка, а упрямые завитки у висков забирала за уши, если была чем-то озабочена или рассержена.
Когда она в первый раз увидела картины, которые были спрятаны в кладовке, то сначала просто засмотрелась на них, потом задумалась – надолго, совсем по-детски подперев кулачками голову, и, наконец, не спросясь Максима, отобрала пять работ, снесла в мастерскую, вставила в рамки и развесила по стенам.
Комната ожила, заговорила, выплеснула наружу всю свою тёмную жизнь, и тут же заиграло красками всё вокруг – их маленький двор, речка за рынком, несколько далеких многоэтажек, даже заводские трубы и те – засверкали оркестровой медью и затрубили победный марш.
Картины были самые обычные: детские рожицы, голубые ёлки, лошадь с зелёной тележкой, доверху наполненной апельсинами, чёрно-белые коровы между розовых облаков и малиновый медведь с разноцветными пуговицами-глазами...
Максим так и не понял до конца, каким образом его однотонная жизнь превратилась в радужную, а просто тихо улыбался, идя домой с работы или просыпаясь по утрам.
Им никогда не было скучно вдвоём, и хотя друзей и приятелей и у того и у другого было много, по выходным они часто уходили из дома одни, шли по городу или ещё дальше – к реке – вдвоём, взявшись за руки, без определённого маршрута и цели путешествия – шагали и улыбались....
Восьмого марта у них родился сын.
Максим приехал в роддом с двумя букетами – белым – в честь женского дня, и красным – в честь дня рождения сына. Акушерка взяла у него букеты не улыбнувшись, сказала, что через неделю он сможет забрать «мать и младенца» домой.
Эти официальные слова рассмешили его, потом он долго ходил под окнами, наконец нашёл бледное родное лицо с медными колечками на лбу и у висков, долго пытался, «прочесть» короткие слова по мягким губам, раздавленным о твёрдое оконное стекло – и не смог. Стало грустно и одиноко.
Он вернулся домой и принялся в сотый раз наводить порядок, раскладывать пелёнки и ползунки на специально освобождённой полке в шкафу, переставлять с места на место старенькую детскую кровать.
Через неделю они сидели на кухне, Таня курила сигарету за сигаретой, ребёнок спал, устав от крика, новых запахов, звуков и новых впечатлений начинающейся жизни, а Максим тупо смотрел в окно, пытаясь понять те несколько слов, которые сказал ему доктор при выписке.
Это были непривычные слова из чужой жизни, но почему-то говорились они Максиму и жить с ними надо было тоже ему...
– Ну что ты молчишь? Ты уже пять часов молчишь! Посмотри на меня! Почему ты не смотришь на меня? Ты думаешь это моя вина? Может быть, ты хочешь уйти? Ну и катись... Катись к черту, обойдусь без тебя.
И она упала головой на стол и затрясла худенькими плечами, а он так и не смог подойти и успокоить её.
На следующий день он снял все картины со стен, убрал их в кладовку и, придя в магазин «Медицинская книга», отыскал книжку «Ребенок-даун. Проблемы развития».
Он прочитал её в сквере возле дома, а потом выбросил в урну.
Было понятно, что хотя автор и разбирается в медицине и наверняка видел в своей жизни немало даунов, но в свой собственный дом – пространство, отгороженное от остального мира хрупкими четырьмя стенами, он никогда не приводил жену с новорожденным младенцем, плачущим и морщащим личико, как и другие дети, но имеющим совсем другие линии на ладони, и совсем другой мозг...
Сначала они жили как чужие, в комнате с голыми стенами и детской кроватью в углу.
Малыш был кругленький, беленький, с крохотными пальчиками и пуговкой-носом.
Он старательно сосал молочко из бутылки (молоко у Тани то ли пропало, то ли так и не появилось), пихал кулачки в рот, если был голодным, и смешно агукал, когда был в хорошем настроении.
Гулял с ним всегда Максим, Таня отговаривалась стиркой-уборкой, а на самом деле боялась взглядов и вопросов на улице, настигающих всегда не вовремя и безжалостно, как пчелиные укусы.
Максим любил возиться с малышом, со временем он нашёл много настоящей, умной литературы о детях-даунах и терпеливо выжидал, когда можно будет поделиться этим знанием с Таней.
Иногда ему казалось, что ребёнок узнает его, и тогда сердце наполнялось гордостью, а в носу щипало, как в детстве.
Таня выполняла домашнюю работу механически, по вечерам читала любовные романы, по выходным с самого утра включала телевизор и уверяла Максима, что всё в порядке. Летом, когда подошла пора отпусков, она заявила Максиму, что на всё лето поедет с ребёнком к маме в деревню, он обрадовался, видя в этом хороший признак и от души надеясь, что там она привыкнет к ребенку и, может быть, даже полюбит его, как он.
Когда поезд уже дрожал от нетерпения, выпуская пар и кося мутными глазами окон на провожающих, Таня, принимая из рук Максима ребёнка, сказала, глядя в сторону:
– Я тебе напишу.
Сразу оборвалось что-то внутри, сердце дрогнуло, остановилось и снова понеслось вскачь под пронзительный паровозный гудок, вслед за мелькающими вагонами, душным угольным дымом и безысходностью непоправимого:
– Я тебе напишу...
Через месяц пришло письмо, в котором Таня писала острыми чёрными буквами, что у них всё хорошо, что дождей почти нет, что малины в этом году из-за жары будет мало, и только в конце стояла маленькая приписка: «Ездила с Гошей в областной центр, разузнала про детский центр для таких, как он... посмотрела – условия нормальные, свидания раз в месяц, развивающие занятия, прогулки. Занялась оформлением документов, к сентябрю – вернусь».
В тот день Максим напился первый раз в жизни. Наутро с остервенением занялся ремонтом, когда всё было готово, залез в долги, купил новый сервант, потом достал из кладовки отцовские картины, развесил по старым местам. Картины показались нелепыми, краски слишком яркими, но снимать и прятать снова – не было сил.
В их северный город пришли первые холода. Лужи под утро покрывались тонкой ледяной паутиной, жалобно хрустели под ботинками, обижаясь на грубые, тяжелые человеческие ноги.
Однажды, за несколько дней до приезда Тани, Максим, вернувшись с работы, обнаружил на подоконнике пёструю бабочку, заброшенную в комнату осенним ветром, беспечно забывшую вовремя зазимовать.
Он взял её осторожно в ладони, постоял у холодного окна, не зная, на что решиться, и, в конце концов, посадил бабочку в хрустальную пепельницу, за стеклянную дверцу серванта.
– Вот приедет Таня... – Голос его замирал на тоскливой ноте... – Посмотрит на тебя – и лето вспомнит... А потом мы тебя отпустим – успеешь на свою зимовку.
Бабочка шевелила блестящими усиками и, казалось, внимательно прислушивалась к его словам...
... Поезд прибывал на четвертый путь.
Максим хотел купить цветы, но так и не купил. Был очень холодный и пасмурный день. Люди пробегали мимо, подняв воротники осенних ещё пальто, хлопая себя по ногам нераскрытыми зонтиками и тщетно уворачиваясь от пронизывающего ветра… Все кого-то встречали или провожали, а потому были возбуждены не по погоде.
Максим постоял у киоска, покурил. Потом прошёл немного вперёд, высчитывая, где остановится десятый вагон, и гадая, сможет ли он поцеловать Таню при встрече.
Он хорошо представлял, что произойдёт завтра или, например, через месяц. Ведь дома, в нижнем ящике серванта, лежал коричневый картонный четырёхугольник – купленный заранее билет в известный областной центр и точно такой же, вернее, даже два таких же билета на обратную дорогу, на следующий день. Он знал, что на таких крошечных человечков билетов покупать не требуется, но суеверно считал, что билет для Гоши купить просто необходимо – так, на всякий случай.
С другой стороны, представить себе, что случится через минуту или через час, он не мог, а потому нервничал и без конца курил.
Наконец, вдалеке показалась голова поезда, и весь перрон вдруг ожил, задрожал, зашевелился, потянулся навстречу приближающимся вагонам, и Максим почувствовал, что его подхватывает и увлекает этим течением, и он плывёт, рассекая серую воду плечами, и уже не боится порогов и мелей, и знает дорогу назад.
Поезд остановился неожиданно. Ему казалось, что перрон ещё движется, а поезд уже стоит.
Поэтому, когда из вагона начали выходить люди, он по инерции все ещё продолжал шагать вперёд.
– Максим! – Голос звонкий, родной, обогнал его, заставил остановиться, оглянуться и задохнуться от невозможного счастья…
Таня стояла в дверях вагона, повернув к нему раскрытое в радости лицо, перечеркивая этим возгласом долгую разлуку, а на руках её сидел белобрысый человечек, с широко распахнутыми удивлёнными глазами, обнимающими целый мир.
Может быть, линии на его ладони и отличались от наших, но кто сказал, что наш мир единственно правильный? Тем более что мы не очень-то умеем с ним управляться.
Они поднялись по лестнице, вошли в квартиру. Таня огляделась вокруг, увидела картины, заплакала.
– Нет, нет, это я от радости. Наверное, твой отец был гений. Эти картины умеют говорить… Знаешь, в интернат я больше не ходила.
– И не надо. Посмотри – что я вам приготовил… сюрприз!
Максим подошел к серванту, легонько постучал по стеклу.
Бабочка зашевелила усиками, сфокусировав огромные переливающиеся глаза на странной группе.
...Женщина и мужчина глупо улыбались, они были не в счёт, как и многие другие, похожие на них – временное досадное недоразумение, возникшее из-за ошибки эволюции на этой, в общем-то, достаточно разумной планете. А вот существо, которое они держали в руках, заслуживало более пристального внимания.
Бабочка настроила свои антенны, и миллионы импульсов понеслись, рассекая плотный воздух к неведомому существу.
Оно мгновенно настроилось на нужную волну, зашевелило длинными белыми отростками с пятью маленькими палочками на закругленных концах, и вдруг оттуда в ответ полилась совершенная музыка Разума, облечённая в таинственные сигналы, понятные всем высокоразвитым особям, населяющим эту огромную планету с великим будущим...
Анна Корнышева. «Счастье».
Page updated
Google Sites
Report abuse