Из сборника «Опасный пеленг»

965Г.(повести и рассказы)

Чайка-хохотунья

     Море, прикрытое синеватой дымкой предвечерних сумерек, необозримой гладью распласталось у наших ног. Мы стоим на берегу и молчим. Глаза Инги устремлены в прозрачную даль, туда, где невесомый купол неба сливается с темноватой водой. В застывшей фигуре девушки томительное ожидание и непонятная мне отчуждённость. Я перевожу взгляд на море и до боли в глазах всматриваюсь в него, стараясь понять, что же необыкновенного увидела в нём Инга? Вокруг всё привычное и знакомое. Недалеко от берега мягко покачивается на волнах моя фелюга. Чуть дальше, едва заметными светлячками, теплятся огни идущего к берегу судна. Над нашими глазами проносится чайка-хохотунья.

- Ха! Ха! Ха! Ха!...  –  отрывисто и звонко вскрикивает она. И её крик походит на истерический смех. Инга вздрагивает, неловко бросает:

- Какая противная птица!

- И вовсе нет! – возражаю я. – Есть легенда, что после смерти моряка, его душа превращается в чайку.

- Я уже вышла из возраста, когда верят бабушкиным сказкам! – обрывает меня Инга. Шаловливая волна с ворчаньем накатывается на песок и норовит лизнуть туфли Инги. Инга торопливо отступает. Чуть шевельнув округлыми плечами, говорит:

- Сентябрь, а уже прохладно, совсем как у нас в Москве.

Инга родилась и выросла в нашем посёлке, Но вот уже год, как она учится в столице и считает себя заправской москвичкой. Мне немножко стыдно и завидно. За свои девятнадцать лет мне ни разу не приходилось бывать дальше Рыбацкого, если, конечно, не считать коротких выходов в море.

Быстро темнеет. Тени от прибрежных обрывов густеют, наливаются чернотой.

- Пойдем? – коротко бросает мне Инга и направляется к посёлку. Я понуро шагаю за ней…

Как изменилась за этот год Инга. В детстве мы были ближе друг к другу. Ещё когда мы учились в школе, все старшеклассники не могли равнодушно проходить возле неё. Меня это злило, а она только снисходительно посмеивалась. Почему-то из всех она отличала меня и Костю Захарова. Впрочем, Костей гордилась вся школа. Он был чемпионом по боксу, метанию копья и ещё по каким-то видам спорта. Я спортом никаким не интересовался. Нельзя же на самом деле называть спортом плавание, если ты вырос возле моря и треть своей жизни провёл в воде.

Узкой тропкой мы взбираемся на высокий холм. Справа неясно угадывается отвесная стена, обращённая к морю и изрезанная глубокими трещинами. Инга останавливается и задумчиво говорит:

- Когда я была маленькой, всегда боялась этого места. Как-то Костя Захаров пытался взобраться на холм по этой стене и не смог! Понимаешь, даже он не смог!

Инга умолкает и опять смотрит на море. Огни сейнера уже совсем близко. Дует моряна, и я хорошо слышу приглушённый расстоянием гул судового двигателя. Всем сердцем я ощущаю радость людей, возвращающихся домой. Позади у них много дней напряжённого труда. Каждого кто-то ждёт на берегу.

Вдруг до меня доходит смысл сказанного Ингой. Странно, когда же она приходила к обрыву с Костей? Ведь я никогда не видел их вдвоём. Наоборот, если нам и приходилось проводить время втроём, то Инга больше обращала внимания на меня, чем на Костю. Помнится, именно в эти часы она была особенно ласкова со мной. Это злило Костю и веселило девушку.

- А ты смог бы взобраться на холм вот там? – Инга указывает мне на обрыв. Несколько секунд я смотрю на почти отвесную стену, потом перевожу взгляд на гибкую фигуру девушки, белеющую в темноте южного вечера, вижу загадочный блеск её глаз и, не задумываясь, отвечаю:

- Конечно!

Храбришься? – недоверчиво смотрит она на меня.

Я молча прыгаю с тропки и направляюсь к обрыву. Подумаешь, Костя Захаров! Сколько раз он уже встречается на моей дороге… Его портрет режет мне глаза на колхозной доске почёта, улыбается с газетных страниц, по радио я тоже слышу его фамилию. Он неплохой рыбак, но я не хотел бы работать с ним даже юнгой. Страсть не люблю, когда люди начинают задирать нос только потому, что их выдвигают на руководящую работу.

Вот и начало обрыва. Мои ноги по щиколотку утопают в мягкой, податливой массе. Придерживаясь руками за редкие кусты полыни, я начинаю подниматься на холм. Метр…и ещё метр. Белым пятном угадывается на тропке Инга.

Звонкий вой судовой сирены доносится до моего слуха. Я сразу узнаю его. Так может гудеть только «Выдра», новый сейнер Кости Захарова. Я делаю одно неверное движение, и ноги мои скользят по высушенной солнцем глине. Я качусь вниз и у подножья почти по пояс зарываюсь в рыжеватую пыльцу.

А сирена гудит ещё и ещё раз. Значит, Костя привёз не меньше тридцати центнеров рыбы. У него своеобразная манера сообщать о своём улове.

Я отплёвываюсь и опять лезу наверх.

- Саша! - громко кричит мне Инга. – Немедленно возвращайся. Мне надоело ждать!

Трижды я стараюсь взобраться на холм и столько же раз скатываюсь. Какой-то бесёнок сидит у меня в душе и не разрешает вернуться на тропку. И всё же мне приходится сделать это. Инги на холме уже нет. Может быть, это и к лучшему. Сейчас мне стыдно смотреть ей в глаза. Я иду домой и нарочно делаю круг, чтобы не проходить возле дома, в котором живёт Инга.

Увидев меня, ахает мать. Ножницами она обрезает лоскуты кожи на моей спине и смазывает йодом ранки.

- Когда уж ты утихомиришься? – тяжело вздыхает она. – Судном командуешь, а никакой степенности. Вот хоть бы с Кости пример брал. Чего завертелся? А то не посмотрю, что ты шкипер, сниму ремень и отшлёпаю!

Утром я прихожу на фелюгу. Наш моторист, Мишка Скориков, первый в посёлке драчун и забияка, подозрительно косится на мои исцарапанные руки, потом спрашивает:

- Никак дрался вчера?

- Было дело! - неохотно отвечаю я.

- А с кем?

- Не знаю. Ночью напали.

- Везёт же людям! – Он лезет в моторное отделение и начинает готовить к пуску двигатель.

На фелюге нас двое. Я – старшина или, как по старинке называет меня мать, шкипер. Мишка – моторист. По опыту я знаю, что пройдёт не меньше десять минут, пока Мишка запустит «двадцатку», как по числу лошадиных сил называют наш двигатель. От нечего делать я беру бинокль и начинаю рассматривать море. Окуляры скользят по зеленоватой воде, изборождённой рябью морщин, выхватывают стоящие на рейде суда. И вдруг сердце моё начинает стучать часто-часто, словно от быстрого бега. Увеличенная оптикой, совсем рядом кажется, протяни руку и достанешь, покачивается на воде шлюпка. В ней двое. Мне хорошо видно улыбающееся лицо Инги и широкую спину парня, сидящего за вёслами.

- Интересно, с кем это она?

Из моторного отделения вылезает Мишка.

- Пускать? – лаконично спрашивает он.

Я молча киваю.

Заработал двигатель. Медленно задрожала под ногами палуба нашего судёнышка. Вытирая руки масляной ветошью, Мишка громко, стараясь перекрыть гул мотора, что-то говорит мне, но смысл его слов мне неясен. До боли в руках я сжимаю бинокль. Вот Инга, зачерпнув пригоршню воды, шутливо обрызгивает парня. Тот на секунду оборачивается, и я узнаю Костю.

- Ладно, мы ещё посмотрим! – угрожающе тяну я.

- Чего тут смотреть? – радостно подхватывает Мишка. – Раньше люди туда парусниками бегали. Неужели мы на моторе забоимся?

- Куда? – удивлённо смотрю я на моториста. Лицо его принимает такое выражение, точно ему за шиворот вылили ушат ледяной воды.

- Куда, куда? – переспрашиваю я. Мишка вспыхивает и убеждённо произносит:

- Рехнулся! Я же тебе полчаса про дело толковал, а ты ничего не понял!

… Домой возвращаемся на вторые сутки. Я неторопливо швартуюсь к причалу, и мы начинаем сдавать свой улов – четыре плетённых корзины рыбы. Работающие в цеху девушки прыскают в кулаки. Мне обидно и хочется объяснить им, что осенью у берега больше не поймаешь, а идти на глубинный лов в нашей скорлупе нельзя, но… язык вдруг прилипает у меня к гортани, с моря доносится знакомое завывание сирены. Мастер торопливо суёт мне квитанцию на сданную рыбу и говорит:

- Поторапливайся, Григорьев, освобождай причал! Не обращая на меня больше никакого внимания, словно меня и не было здесь, он кричит работникам: Девчата,, гоните весь порожняк на причал. Захаров идёт.

Прикусив губу, я отдаю швартовы и прыгаю на палубу фелюги.

- Сколько? – спрашивает у меня Мишка.

- Сто двадцать килограммов.

- На газированную водичку заработали!

- Кончай болтать, пускай машину! – одёргиваю я его. Он косится на меня, криво улыбается и ныряет в моторное отделение.

Вечером я иду к обрыву. Несколько попыток взобраться на холм опять заканчиваются неудачей.

Ночевать я отправляюсь на фелюгу. В таком виде не хочется показываться на глаза матери.

Перед тем, как идти на судно, я бесцельно – так мне кажется – брожу улицами посёлка. Ветер бросает в лицо колючие слезинки брызг. Накатываясь на берег, грозно шумят волны.

Несколько раз я прохожу мимо дома Инги, но в окнах темнота. Пора и мне спать. Я направляюсь к причалу… возле которого привязана наша шлюпка. Несмотря на поздний вечер, на берегу ещё полно народа. Здесь и курортники, и наши, поселковые. То и дело натыкаешься на парочки, слышишь взволнованные шепотки. Берег нам заменяет парк.

Внезапно до моего слуха доносится знакомый голос

- Мне не верится, что я выросла среди этих людей. Понимаете, Вадим Петрович, все они какие-то примитивные. У них ограниченное понятие о жизни, а на языке – только рыба, путина, нерест. Нет, такая жизнь не для меня! Инга нервно смеётся, и смех её похож на хохот чайки, проглотившей добычу

- Ты врёшь! – хочется крикнуть мне. – Что ты знаешь о нашей жизни? Сцепив зубы, я сдерживаю этот крик. Кому он нужен. Ноги сами несут меня в посёлок.

Что есть силы я тарабаню в дверь Мишкиного дома. Моторист появляется на пороге, смотрит на меня и с готовностью засучивает рукава.

- Драка? – с надеждой спрашивает он.

- Пошёл ты к чёрту со своими драками! – кричу я ему. – Собирайся и пойдём в море!

- Куда?

- На Волчью балку.

- Это дело!

Мишка ныряет в тёмный коридор. Через несколько минут мы шагаем к причалу по притихшим улицам посёлка.

Два дня мы обрабатываем сетные порядки в районе Волчьей балки, а к вечеру третьего возвращаемся домой. Я швартую фелюгу к причалу и не тороплюсь открывать трюм. Опять посмеиваются в кулак девушки, и небрежным тоном задаёт свой вопрос мастер:

- Сколько корзин вам нужно?

- Сотню хватит! – спокойно отвечаю я.

- Ну и шутник ты, Сашка! – улыбается мастер.

Не обращая на него внимания, я сдёргиваю брезент с трюма. У мастера от удивления расширяются глаза.

- Ого! Я думал, ты шутишь.

Вечером я иду к обрыву. На тропинке мы встречаемся с Ингой. Впрочем, она не видит меня. Её внимание устремлено на стену, по которой карабкается фигура незнакомого мне парня. Я мучительно раздумываю, как мне быть, уйти или поздороваться с девушкой?

Мне не приходится делать ни того, ни другого. Парень, нелепо взмахнув руками, срывается и летит вниз. Стряхивая с брюк глину, он подходит к Инге и говорит:

- Вероятно, сегодня я не в форме.

- Ничего, Вадим Петрович, в следующий раз.

Инга подаёт парню руку, и они вдвоём уходят к берегу моря. Несколько секунд я молча гляжу в их спины, потом решительно направляюсь к обрыву. Ноги мои уже привыкли чувствовать малейшие неровности почвы. Шаг… и ещё шаг, и ещё один. Ещё бы одолеть какой-то метр… полметра, несколько сантиметров. Я хватаюсь пальцами за кромку глинистой стены, выжимаюсь на руках – и я на холме. Горизонт податливо отступает перед моими глазами. Где-то далеко внизу смутно чернеют две маленькие фигурки. Кажется, они обнялись. Какое мне до них дело?

- О-го-го-го-го-го! Что есть силы ору я. Мирно отдыхающие чайки испуганно шарахаются в небо.

- Го-го-го1 – отвечает мне море.

- Хи! Хи! Хи! Хи-хи-хи хи! – кружась над моей головой, самодовольно и резко вскрикивает хохотунья.

Глупая птица! И легенда о тебе глупая. Душа моряка не может быть такой пустой, смеющейся над родным морем, где много рыбы.

Лыков Виктор