Работали по 14-16 часов в сутки. Голодные... Кормили нас какой-то непонятной похлебкой и шницелем из шпината. По цвету, форме он мне напоминал коровью лепешку. Меня от него воротило, а нас всех заставляли съедать — это витамины. Лагерь огорожен, и нас иногда выпускали «гулять». Но мы использовали это время на то, чтобы попросить себе хлеба.

Молодая... Сначала 17, а потом 18 лет... Я иду в город, краснея, останавливаю немку и говорю: «Frau, bitte. sehen geben sie mir Brotmarke» (Женщина, пожалуйста, дайте мне хлеба). Какой позор!

Если бы нас немцы не подкармливали, мы бы не выжили. Рабочим не разрешали нас кормить. Но они, проходя мимо, рискуя, иногда молча засовывали кусок хлеба в фартук. При этом говорили: «Dreh dich nicht um» (Не оборачивайся).

Работал там местный парень приблизительно моего возраста Johan (Йохан). Он очень был похож на моего старшего брата Ивана. Немцы говорили, что мы как брат и сестра, одно лицо. И вот Йохан начал мне каждый день носить по бутерброду, и следил, чтобы никто не видел, и заставлял съесть при нем. Не разрешал с кем-то делиться, даже с Марусей, подружкой.

Я работала с радиолампами, выполняла операции пинцетом под микроскопом, отделяла брак. Для того чтобы насолить врагам моей Родины, старалась в каждую коробку с годными лампами подкинуть бракованную. По 14-16 часов смотрела в микроскоп. И вот у меня начал очень болеть глаз. Веки напухли, глаз заплыл, стал слезиться. 

Мастер освободил от работы и отправил в медпункт к офтальмологу в город. С трудом нашла его. Любезно меня встретила фрау-медсестра, попросила подождать. Когда вышел пациент, позвала меня. После осмотра доктор сказал, что если бы на день позже, могла бы лишиться глаза, весь бы вытек. Обработали глаз, приложили мазь, заклеили, дали освобождение от работы. Ходила к ним на перевязки. После лечения выдали справку, что с микроскопом работать нельзя. Меня перевели на другой участок выполнять операции за станком.

Там был наладчик. Говорит:

 — Хочешь отдохнуть, нажми вот эту кнопку. Станок поломается, начнет выть, а ты кричи, маши руками: «Ой, ай, не работает!» А я буду его полдня ремонтировать.

Иногда так по его просьбе и делала. Мне хорошо, и у него работа была.

Когда проводили фотографию рабочего дня, немцы меня предупреждали об этом, и просили работать очень медленно, что бы им нормы уменьшили.

Немецкий язык знала хорошо. В Партизанской школе нам его преподавал учитель — настоящий немец. Часто немцы принимали меня за свою. Спрашивали: «С какого района? — диалект не баварский, литературный». Одежда у меня была современная, та, которую мне пошила моя мама. Журналов мод раньше у нас в селе не было. Но мама поедет в город, сядет на скамейку и смотрит, кто в чем ходит. Понравится какой-либо фасон, приезжает в село и шьет, без всяких выкроек, на глазок. Немцы говорили, что я не похожа на "русиш".

Мастер часто меня использовал в качестве переводчика. Он был высокий, с длинной шеей, когда шел, шея двигалась вперед-назад, как у гусака.

 — Гусак, — однажды имела неосторожность сказать при нем.

 — А что это такое «гусак»? — спросил он.

 — Это такое ласковое слово, хороший, добрый, умный, — он расплылся в улыбке.

Мои подружки тоже стали его так называть. А рабочие, немцы, спрашивают, что это — гусак? Я им нарисовала эту птицу. Вот они смеялись. И когда его увидят, предупреждают всех: «Гусак, гусак!». Они мастера уважали и побаивались.

Он всегда ходил в шляпе с впадиной сверху. И зимой, когда выпадал снег, так и хотелось снежком попасть в эту впадину. Что мы и делали. Он оборачивался, грозил пальцем, но не сердился.

В основном, работники-немцы относились к нам с сочувствием, как к своим детям.

На заводе работал какой-то небольшой начальничек. У него была дочь Луиза, такого же возраста и роста, как и я. Он не мог выговорить Люба и называл меня Ллуба. Он приносил мне некоторые вещи своей дочери. Потом познакомил с нею и женой. Луиза делилась своей одеждой. Однажды даже подарила мне золотую цепочку с кулончиком в виде полумесяца. Иногда они приглашали меня в гости и кормили. Картошку так, как мы, они никогда не жарили. Всегда отваривали в кожуре, потом чистили и тогда подрумянивали на сковороде с минимальным добавлением масла. А чистить картошку сырую — это кощунство, не экономно. Я им показывала, как лепить варить вареники, готовить украинский борщ. Им нравилась не только украинская кухня, но и мелодичные украинские песни — просили меня петь.

Дома, на Родине, я очень любила петь. Слушала радио, и песни сами по себе запоминались. Радио преподавало мне уроки вокала. За семь школьных лет в Партизанской библиотеке я перечитала все книжки. А память у меня была превосходная!

На перерывах, в бараке я рассказывала своим девочкам интересные романы, повести, сказки. Они с огромным удовольствием слушали.

Эсэсовец заинтересовался, что я каждый день рассказываю?

 — Книги.

 — Какие?

 — «Война и мир», «Анна Каренина» Льва Толстого, «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание» Федора Достоевского.

 — Гут, гут. Классики. А где ты жила, где училась? Какая семья, кто родители?

 — В селе Партизаны (ныне Новопавловка). Окончила 7 классов сельской школы. Тато, старший брат — агрономы, мама — колхозница, старшая сестра — фельдшер и два младших брата.

 — А при ком ты бы хотела жить, при Гитлере или Сталине?

 — При Сталине.

 — А почему?

 — При Сталине я бы училась в школе, потом в институте, я бы жила у себя на Родине, читала книги, пела. А при Гитлере я на чужбине, без мамы и папы, без братьев и сестры, работаю по 16 часов, комендант бьет и я рабыня, себе не принадлежу.

 — За такие слова я должен тебя расстрелять. Но ты такая молодая, красивая! Хочу, чтобы тебя еще мама увидела. Никому не рассказывай, о чем мы говорили. И больше никому не говори, что Сталин лучше Гитлера. Поняла? А то тебя сразу расстреляют.

С тех пор я стала немножко осторожнее высказывать свои мысли.

Комендант — зверь. Каждое утро выстраивает всех в шеренгу, вызывает меня и начинает бить. Я его ненавидела. Он меня бьет, а я смотрю ему прямо в глаза. И, наверное, мои глаза были полны ненависти и презрения. Позже, отец Луизы подсказал, чтобы я смотрела не в глаза, а на его пуговицу. И с тех пор комендант стал меньше издеваться надо мной.

Кроме этого, нас каждый день бомбили. В один из таких дней у меня украли цепочку, подаренную Луизой. До бомбежки она лежала на столе в бараке, а после — исчезла. Кто-то позарился.

А еще меня поражало в Германии то, что после каждой бомбежки, когда только самолеты улетали, немцы выходили во дворы и, как ни в чем не бывало, поливали цветы, сразу же наводили порядок.

Особенно сильная бомбежка была 2 января 1945 г. Немцы нас в ближайшее бомбоубежище не пустили. Мы перепрыгнули через высоченный забор и спрятались в более безопасное место. Я села на ящик, и как только наклонилась, осколок вырвал мне клок волос. А если бы не наклонилась?.. После бомбежки через этот высоченный забор мы перелезть не смогли... Страх придает сверхчеловеческие силы. А в бомбоубежище в тот день попал снаряд... Там никто не выжил. 

После той страшной бомбежки я особенно начала страдать сильной головной болью. С тех пор немцы стали прятаться от бомбежек с нами. Говорили: "Вас Бог бережет".

Мне 18 лет. Фотографировали в дни бомбежки в г. Нюрнберге в сентябре 1944 г. Очень тяжелый период моей жизни в разбитых бараках нашего лагеря. Люба.

В марте 1945 г. нас увезли в Helmbrechts (Хельмбрехтс — город в верхнем франконском районе Хоф).

И здесь, в Хельмбрехтсе, 15 апреля — незабываемое воскресенье! Нас освободили! Освобождали американцы. Какую радость мы испытывали. Американцы были веселые, бесшабашные, но наших девочек не трогали. Я очень понравилась одному высокому, красивому, улыбчивому американцу. Приглашал меня ехать в Америку с ним. Обещал познакомить со своей мамой, жениться. Говорил, что это не розыгрыш, это серьезно. Но как я могла предать свою Родину, Сталина?!

Я так хотела домой, к маме. А некоторые девочки решились поменять Родину.

И так, мы прожили в Хельмбрехтсе до 3 мая. Потом нас увезли в Hof (Хоф), где находились до 15 мая, а 16 мы начали ехать домой.

Возвращение на Родину

Ехали через Чехословакию, поездом. Чешский язык я понимала. Похож на украинский, только уж очень они растягивали слова. Сидели на крышах вагонов. Сначала было очень страшно. А затем привыкли, даже ходили по вагону, на ходу поезда перепрыгивали на другие вагоны. Часто шли дожди. У меня было одеяло. Одеялом укутаюсь... Оно, хоть и мокрое, но согревало. Высыхало на мне.

Надо мной взял шефство "Днепропетровский авторитет", как он представился. Приносил мне кипяток и еду. Никому не позволял меня обидеть. В Днепропетровске он вышел. Пожелал счастливой дороги и поручил другу сопровождать меня до Мелитополя.

28 июля 1945 года я шла по знакомым до боли местам домой. Наконец-то вот он, мой дом родной, где я не была ровно два года, по иронии судьбы, день в день! Не могу передать те чувства, которые испытывала в тот момент.

На подвір'ї стояв мій дід Іван с Тетяною, сестрою. Він ще здалеку мене побачив, пізніше Тетяна мені розповіла.

 — Це Люба йде!!!, — каже дід, тримаючи ціпа в руках.

 — Діду, та яка там ще Люба, ввижається вам! 

І тільки-но, коли я підійшла ближче, впізнала мене.

 — Ой, Любочка!!!

І в сльози. Плачемо. Обнялися. Я слова не можу сказати. Мама була в будинку. Ми зайшли в хату. Мама говорить якимось чужим офіційним голосом:

 — Ну, сідайте, розповідайте, мабуть, про Любу...

Рідна мати мене не впізнала! Таня каже їй:

 — Ма, так це ж Люба!

 — Яка Люба?

 — Наша Люба!

 — Ма, ви мене не впізнали? Це я! Я повернулася!

 — О, боженьки, і справді Люба! А ми вже і не сподівалися побачити!

По дорозі додому дізналася сумні новини. Тато без вісті пропав, і старший брат Іван загинув напередодні звільнення, 8 травня 1945 р. Спочатку снарядом йому відірвало ноги, він ще був живий, але німецький снайпер його дострелив... Поплакали... Пораділи, що зустрілись... Радість і горе ходять поруч...

Залишилося у нашої мами четверо дітей та онук: Тетяна, тепер найстарша, з синочком, я, мої молодші брати Вітя і Шурко, майже ровесник свого племінника Вови. 

28 июля 1945 г. в Ногайске (ныне Приморск) зарегистрировалась в КГБ. Выдали документы. Пошла с этими документами в школу, хотела учиться, а меня в школу не приняли: «Запрещено у изменников Родины принимать документы». Поехала опять в Ногайск на прием в КГБ. Там меня выслушали:

 — Я Родине не изменяла. Два раза сбегала от немцев. И лишь на третий раз меня силой вывезли. Это Вы, взрослые военные, вооруженные, не защитили нас, допустили до того, что нас, безоружных детей, угнали на чужбину в эту проклятую Германию в рабство, и мы там работали, вместо того, чтобы учиться в школе.

Начальник молча написал какую-то бумажку, расписался и сказал:

 — Передадите директору школы. Вас примут.

Как приехала домой, расслабилась, и пошли болезни. Германия очень подорвала здоровье. Меня стал мучить изнурительный кашель, невыносимые головные боли. А доктора и лекарств в селе не было. Пришлось ехать снова в Ногайск. Там меня осмотрел старенький, худенький, седой доктор-дедуля. Определил, что у меня плеврит и подозрение на менингит. Но сказал, что вылечит. Организм, хотя и ослабленный, но молодой, должен побороть все болезни. Понадавал мне каких-то мазей, таблеток, микстур. И сказал, что нужно усиленное питание. А какое у нас там питание, когда работала одна мама и столько ртов. Баба Векла, жена деда Ивана, меня подзывала, и тихонько говорила:

 — Люба, випий оце сире яйце, щоб ніхто не бачив. Всім не вистачить. Вони всі здоровіші. Це тобі допоможе.

І нікуди не відходила, поки не вип'ю. А я так сирих яєць не любила! Закривала ніс, очі і ковтала, як огидні ліки!

Вернулся с войны Федор, Танин муж. Стало немного легче материально.

До сентября я как-то выскочила из болезней. А тот доктор-дедулечка подлечил меня и вскоре умер... Я ему так благодарна!

9 класс

И так, в 1945 г. поступила в 9 класс, который окончила неблестяще, потому что всю мою способность, память отняла Германия. Кроме того, мне не довелось учиться в 8 классе. Иван Иванович, преподаватель по математике и по физике, спрашивал:

 — Люба, ты ведь в 8 классе не училась. Как тебя приняли в 9-ый?

 — Директор не знает. Не говорите ему. Я и так переросток в школе.

А помогал в учебе мой брат Витя, который учился только в 7-ом классе. Он мне и моей подружке Полинке решал сложные задачки по физике и математике. Иван Иванович говорил:

 — Скажи честно, вы же не сами решили. Кто решил?

 — Витька.

 — Вот это голова!

Ученики 9 класса Партизанской школы. Фотографировал П. Н. Помилянко 15 мая 1946 г. Слева направо верхний ряд: Годун Люба, Крылова Надя, Решетило Вера, Парасочка Лена, Крывунь Полина, Барзёнок Люба. Первый ряд справа налево: Ященко Ольга, Колдоба Василий, Савченко Надя, Норовило Николай. Все разошлись по разным дорогам...

10 класс 

А сейчас я учусь в 10 классе. Но не знаю, окончу или, может быть... Одно то, что условия (ужасная бедность), а другое — голова не выносит. Очень сильные головные боли. Я думаю, что это неизлечимо...

Учусь по сей день. Такие краткие наброски из моей послевоенной жизни.

Память об экзаменах в 10 классе Партизанской средней школы. Фотографировались 1 мая 1947 года. На фото (верхний ряд слева направо): Васильева Г., Синявска Н., Крывунь П., Барзенок Л., Ященко О., Парасочка Е., Гавва В.. Внизу слева  направо: Норовило Н., Кравченко С., Губарь И.. Учителя (средний ряд справа налево): Вилко Т. В., Креслева М. П., Вербополь Е. З. - завуч, Брова Д. С. - директор, Шелудько М. М. - классный руководитель, Мерков Л. С..

В десятом классе учились три друга: Коля Панченко, Коля Норовило, Иван Губарь, и три подружки: Лена Парасочка, Полина Кривунь, Люба Барзёнок. Парубки говорили: "Посмотрите на нас, мы такие хорошие! Вы еще жалеть будете, что не полюбили нас!" А девчата носами крутили, цену себе набивали, настоящей любви ждали.  Хлопцы для девчат были очень хорошими, но друзьями.

1 июля 1947 г. 10 класс Партизанской средней школы. Позади экзамены! Впереди новая жизнь. Разошлись, как в море корабли... Леночка где-то в Фрунзе, Полина в Днепропетровске, Николай и Сергей в Риге, Валентина, Галина, Нина, Иван и я - в Осипенко, Ольга в Днепропетровске.

Дополнение Заяц Людмилы  со слов ее мамы

Учительский институт

После окончания школы в 1947 г. Люба поступила в Учительский институт на факультет естествознания, ее брат Виктор —  в Машиностроительный техникум г. Осипенко. Жили они на квартире на Лисках у тети Дуси.

После войны их мама, вдова Анисия Порфирьевна, не покладая рук, работала в колхозе за трудодни. Заработная плата членам колхозов не начислялась. Каждый колхозник должен был получать за свою работу долю колхозного дохода в натуральном виде, например зерном, свеклой и другой сельскохозяйственной продукцией, соответственно начисленным ему трудодням. В период первых послевоенных лет в связи с засухой и общим падением урожайности, а также возросшей потребностью государства в зерне для экспорта, выдача зерна и бобовых на трудодни по колхозам уменьшилась или вообще ее не было. Это привело к голоду в 1946-м и 1947-м годах. Страх голодной смерти привёл к небывалому росту преступности: люди воровали хлеб.

 - Це був страшний рік, на Півдні України лютував голод. Студентам безплатно в інститутській їдальні давали борщ або суп, і, найголовніше, півкілограма хліба на день. Яка ж то радість була! «Та ще ж на базарі у Бердянську все тюлькою завалено, бичками! – ото так студенти виживали», – згадує Іван Губар, однокласник і однокурсник Люби.

Мама один  или два раза на неделю из села ходила в город пешком (26 км) и приносила своим студентам то, что у нее было — свеклу. Свекла была и на первое, и на второе, и на десерт, и вместо сахара. Люба и Витя постоянно голодали. И они, придя с занятий, пили кипяток и старались побольше спать, чтобы сберечь энергию для учебы и меньше хотелось есть. Иногда маме удавалось что-то продать на рынке. Тогда для всех был праздник. Можно купить тюльку.

Жили очень бедно. У Любы не было даже туфель. Дед Иван сплел ей лапти. В них она и ходила на занятия. Очень стеснялась своей бедности.

Сдали одну сессию, приближается вторая. Вот и подходит к концу год учебы Любы в институте, а Виктора в техникуме. Выжили.

В мае 1948 г. приезжает Любин одноклассник Коля Панченко. Он учился в мореходке. Высокий, подтянутый, в морской форме, в начищенных туфлях. Подходит к институту. Девочки на него все заглядываются. Осипенко, хоть и приморский городок, но морячка увидеть здесь большая редкость. А он приехал к Любочке. Произошла радостная встреча. Они долго ходили, гуляли, разговаривали. Но Люба чувствовала дискомфорт от того, что у нее даже туфель не было!

Учительский институт, г. Осипенко, 1948 г., факультет естествознания и географии. Барзенок Любовь – верхний ряд, справа четвертая, второй ряд снизу слева вторая Нечиенко Мария, третий - Губарь Иван.