На домах и заборах висели красные флаги. Девушки, по бедности послевоенных лет, щеголяли в новых одеждах, перешитых из материнских платьев и юбок. Ребята донашивали отцовскую одежду. За час до торжества около клуба заиграла музыка, и первые зрители поспешили в клуб. Конечно, это были школьники, тащившие за собой младших братьев и сестер, у которых обувь была не по размеру, и которую они часто теряли при быстрой ходьбе. За ними через некоторое время, не спеша, появились взрослые; на пиджаках у некоторых сияли начищенные до блеска ордена и медали. Каждого орденоносца собравшаяся публика встречала по количеству наград с небольшим одобрительным шумом. А деда Ивана, имевшего одну медаль, сиротливо висевшую на его груди в любое время года то на рубашке, то на пиджаке, а то и на фуфайке, односельчане встречали аплодисментами. Но когда в дверях клуба появились девочки врачихи, а за ними она, Зинаида Михайловна, в военной форме с орденами и медалями, да еще в полковничьих погонах на плечах (вы сами можете представить, что не в каждом селе можно было увидеть женщину - полковника), произошла небольшая заминка: это не дед Иван. Выручил председатель 

колхоза - первый зааплодировал, а за ним все. Вот так произошло первое знакомство с нашей поседевшей докторшей Зинаидой Михайловной.

В конце торжественной части администрация колхоза дарила ветеранам войны цветы, подарки. Концерт начался со стихов о войне, которые читали девочки Зинаиды Михайловны. Сама она сидела с большим букетом цветов в первом ряду. Прикрыв глаза, она вспоминала некоторые эпизоды войны и историю, как она нашла этих девочек.

Война подходила к концу. Полевой лазарет, которым она командовала, следуя за линией фронта, остановился в конце небольшого прибалтийского городка, всего в руинах. Сгрузив с машин лазаретное имущество, персонал начал обустраиваться. Прибежавшая медсестра, уходившая на поиски воды, сказала, что в одном из разрушенных домов, в подвале, она слышала детский плач. Все побросали работу и побежали в указанный разбитый дом. Слой битого кирпича был небольшой, и лаз в подвал вырыли быстро. Спустившись в подвал, не видя перед собой ничего, Зинаида Михайловна спросила:

 - Есть кто здесь?..

И сразу услышала шуршание. При слабом дневном свете, исходившем из проделанного отверстия, она увидела ползущих к ней двоих детей. На исхудавши детских личиках светились глаза. Приблизившись, они обхватили ее ноги и слабым голосом, плача, говорили:

 - Мамочка, не бросай нас... не бросай...

За всю ее жизнь никто не называл ее мамочкой. В душе ее что-то перевернулось, по щекам побежали слезы. Нагнувшись, она прижала их к себе, целуя, говорила:

 - Я вас никогда не брошу... Я вас никому не отдам...

Дети были очень слабы. Подняв одного и сделав несколько шагов к лазу, Зинаида Михайловна увидела, как второй полз за ней, боясь, чтоб его не бросили. Подав девочек наверх и выбравшись сама, она не заметила, что девочки сконфузились, увидев ее: ведь это не их мама. Их, очень слабых, не умеющих ходить, понесли в палатку Зинаиды Михайловны, где горела железная печурка. Две медсестры и Зинаида Михайловна быстро умыв детей, накормив и переодев в солдатские рубашки, а на головки повязав белые платочки, уложили их спать. Никогда Зинаида Михайловна не испытывала большего удовольствия от стирки. Каждый детский чулочек, трусики, платьице она с таким вниманием стирала, что, если б было можно, она бы стирала второй раз. Она часто подходила к спящим девочкам, думая, сколько ж это времени они пробыли в подвале и как остались живы...

Приехавшая машина привезла приказ о передислокации лазарета на несколько километров ближе к фронту. Девочек осторожно перенесли в кузов машины. Каждая медсестра хотела их подержать, сказать что-то хорошее - ведь дети - это мирная жизнь, и каждый соскучился по ней. Уложив девочек в кузове на матрацах и укрыв их одеялами, Зинаида Михайловна уселась рядом и поглядывала по сторонам, не едет ли кто, чтобы забрать их. И только отъехав на некоторое расстояние, она успокоилась. Изредка поглядывая на девочек, тихо шептала: «Мама..., я мама».

Машина, объезжая небольшие воронки, тихо двигалась, словно стараясь продлить материнские чувства Зинаиды Михайловны...

Она не помнила, говорила ли кому-нибудь в детстве слово мама... Вначале двадцатых годов ее, маленькую, опухшую от голода, забрали чужие люди в больницу, а мать и отца похоронили. А дальше - школа жизни - детдом, где ей дали имя, отчество и фамилию. Там она научилась работать «локтями», чтобы

выжить. В школе училась хорошо, была активным ребенком, примерной пионеркой, а в восьмом классе- комсомолкой. Поступив в медицинский институт, на третьем курсе стала секретарем комсомольской организации института. Когда началась война, вступила в коммунистическую партию. Поэтому ей, как добровольцу и члену партии, доверили руководить полевым лазаретом. Сколько она и ее подруги перенесли бед, отступая с армией!..

Ее лазарет бомбили, обстреливали, она была несколько раз ранена. А сколько она теряла друзей, и сколько ей приходилось смотреть в глаза чужой смерти. А однажды ее лазарет попал в окружение. Это самая страшная страница в ее жизни.

В сорок первом году, поздней осенью, на одной из лесных дорог, по которой двигался их полевой лазарет, в машинах кончился бензин. Машины затолкали в лес, чтобы не привлекать немецкую авиацию. Три шофера и тогдашний лейтенант Зина, взяв ведра, отправились на поиски воды и еды. Километров через пять-шесть они увидели небольшой поселок из тридцати дворов. Там они и узнали, что попали в окружение. Рассказав о своем положении, они просили о помощи. Жители не заставили себя долго просить. Сварили картошки, на колхозном скотном дворе зарезали теленка, мясо сварили.   И здесь Зина увидела телеги, правда, они не были новыми, но везти могли. В этом дворе было несколько коров и лошадей, еще не разобранных жителями поселка. Выпросив скотину и телеги, они вернулись на своем транспорте. Никому не  сказав, что находятся в окружении, накормив и напоив раненых и переложив их на новый транспорт, полевой лазарет двинулся на восток.

Теперь впереди за километр шли попеременно шоферы - они были как бы глазами и ушами этого транспорта. Иногда они приводили раненых солдат или беженцев с детьми, скрывавшихся в лесу. Людей прибавлялось, а с ними и забот на двадцатилетние Зинины плечи.

Однажды шоферы привели ее лазарет к такому же, видно, брошенному.

Их шоферы с легкоранеными ушли, пообещав вернуться, но так и не вернулись. Вечером Зина с шоферами ушли на поиски села. И сразу наткнулись на скотный двор. Сторож наотрез отказался отдавать телеги и животных, мотивируя отказ тем, а что он скажет, когда придет Советская власть. Пришлось действовать уговорами и угрозами. Сошлись на том, что Зинаида написала расписку, и все подписались. Много было разных приключений, когда добывали еду и воду для раненых. Некоторые раненые, не выдержав этого путешествия, умирали, так что весь маршрут лазарета отмечен холмиками с воткнутыми палками, вместо обелисков. Пришла еще одна беда: стало холодать. Приходилось искать солому или сено, укрывать раненых.

Вот однажды пришедшие шоферы сообщили, что близко фронт. Да, это была линия фронта, разделенная небольшой речкой.   Дело в том, что наша армия, выравнивая линию фронта, спешно отступила, немцы быстро заняли свободную территорию и теперь ожидали подхода тыловых частей. Видимо, немецкое командование не очень интересовал этот участок фронта, так что здесь было затишье. Немцам хорошо была видна противоположная сторона - широкий овраг, посреди протекающая река. Они знали, что деревянный мост заминирован, даже хорошо видели небольшой окопчик с двумя подрывниками, дальше окопы, а на самом верху оврага - вторую линию окопов. Немцы не стреляли, и наши молчали, ждали... За ночь движущийся лазарет подошел к линии фронта. Перед Зиной стал вопрос - спрятаться в лесу и погибнуть от голода и холода или двигаться к нашим и тогда погибнуть от немецкой пули.  Она решила двигаться: может, наши помогут. Утром, напоив и накормив раненых последней вареной картошкой, Зина повела свой лазарет... Она знала, что проселочная дорога через несколько километров соединится с главной, а там видно речку и наши позиции. Двое умерших накануне солдат не были погребены, их положили на переднюю телегу и последнюю, накрыв ветками. Запах разлагающегося человеческого тела разносился по всей колонне. Впереди шла Зина в белом халате, правда, он был не очень белый, в руках она несла белый флаг с красным крестом. Через несколько километров проселочная дорога соединилась с главной. Постепенно покат упирался в деревянный мост. Чем ближе колонна подходила к мосту, тем больше она замедляла движение. Все ожидали выстрелов... Немцы, увидев шествие, немного растерялись. Но полковник рассудил по-своему:

 - Пропустить, пусть большевики увидят, что их ожидает...

Наши же, увидев, доложили начальству в штаб. Те, долго не думая, решили, что это провокация, и приказали, когда колонна достигнет середины моста, взорвать, расстрелять идущих, добавив, что там под белыми халатами видны немецкие сапоги и брюки...

День выдался на редкость теплый. Осеннее солнце последними лучами согревало землю. Легкий ветерок играл пожелтевшими листьями, изредка срывая их, и они, медленно кружась, падали на землю. Колонна не спеша двигалась. Все ожидали выстрелов или взрывов снарядов. Никто не смотрел по сторонам, видимо, не хотел видеть своей смерти.  Впереди медленно идущая Зина мысленно считала шаги: шаг.. шаг... Выстрелов не слышно... С каждой минутой ее тело становилось тяжелее. Ей казалось, что она тянет эти телеги, людей, животных. С каждым шагом мышцы становились напряженней. Она боялась, что не выдержит, остановится, упадет и тогда раздадутся выстрелы, все погибнут: дети. Раненые и она... шаг... шаг.

За мостом сидевшие в небольшом окопчике подрывники напряженно ждали, когда эта процессия очутится на середине моста... Но чем ближе она подходила, тем яснее было видно пожилому солдату исхудавшие морды коров и лица измученных людей. Ему вспомнилось его детство: мать запрягала корову в телегу и вела ее, а он сидел. В поле он тянул корову, а мать, упершись в соху, обливаясь потом, шагала за коровой. Постепенно его рука ослабевала на ручке динамо. Вдруг он почувствовал толчок в бок молодого напарника:

 - Ну, давай крути...

Пожилой солдат тихо ответил, словно боясь, что его услышат идущие:

 - Ты что, не видишь, это ж наши бабы и раненые.

Солдаты передовых окопов, не услышав взрыва моста, с интересом рассматривали этот необыкновенный караван и, не видя притаившихся за женскими спинами немецких солдат, вяло снимали указательные пальцы с курков винтовок. Второй эшелон окопов также молчал. Не услышав взрыва и пальбы первой линии, солдаты с интересом наблюдали за странной процессией.

А колонна двигалась, словно загипнотизированная. Даже животные, почуяв людскую тревогу, старались ступать тихо, в ногу с людьми. И над всей этой процессией, словно похоронная музыка, которая должна вот-вот оборваться, тихо летел скрип, писк телег и колес.

Солнце не спеша клонилось к закату, словно хотело досмотреть, чем это кончится. Командование звонило по полевому телефону на передовую, материлось: почему не слышно боя, пропустили немцев в тыл... А когда услышали ответ: «Так это наши медсестра и раненые», - совсем рассвирепело, пообещало всех отправить под трибунал. Комиссар схватил автомат и с несколькими солдатами, прыгнув в кузов полуторки, велел ехать на передовую. Колонна, перейдя мост, стала медленно по оврагу подниматься вверх. Уставшие животные стали останавливаться, и тогда люди тянули, толкали телеги. С немецкой стороны было видно, как этот караван поднимался вверх, перевалив возвышенности, исчезал в никуда...

Подъехавший комиссар, увидев это шествие, был поражен. Это двигалась сама война. Смертельно усталые и исхудавшие люди, не видя его, шли, словно слепые, держась за телеги, а поводырем для них был белый флаг. Когда комиссар хотел остановить колонну, ему показалось, что он не сможет: она его не видит. Тогда он побежал к машине и велел солдатам, чтобы они ехали в тыл и привезли врачей и медсестер. Вспотев, он снял фуражку, побежал вперед, подстроившись шагом к впереди идущей, и тихо спросил:

 - Куда идешь, дочка? Не поворачивая головы, Зина ответила:

 - К нашим...к нашим...

Может, в нем заговорила совесть, ведь он приказывал уничтожить эту колонну, а может, еще что. Так он стоял на обочине с непокрытой головой, пропуская всю колонну.

После этого события у Зины появилась широкая седая полоса на голове, со временем вся голова поседела, а ей в то время был всего двадцать один год. Этот день остался в памяти, как самый длинный в ее жизни...

Аплодисменты заставили Зинаиду Михайловну очнуться от воспоминаний. Публика аплодировала ее девочкам. Она была рада за своих дочек, которым она дала все, чего не имела в своем детстве.

Валентин Изотов