часть 1 ДНЕВНИКИ МОЕЙ ПАМЯТИ

(биографическая повесть)

Обычно ко дням рождения своих близких я пишу рифмованную поздравлялку. Пока все трезвые, зачитываю стишок, получаю порцию аплодисментов и передаю слово следующему. Иногда и к собственному дню рождения читаю что-то свеженькое в кругу своих – стих или рассказик. Летом 2016 года, когда мне исполнилось 69, я достал из кармана листок и приготовился прочесть гостям очередной опус. Мой ироничный младший сын Егор тут же заметил: 

- Сейчас будет отчет о прожитых годах. 

- Нет, ответил я, это стих-ностальгия, и называется он «Листая старые альбомы». Недавно я перефотографировал для оцифровки несколько сот старых фото, нахлынули воспоминания и – вот, послушайте:

Предо мною альбомы старые, 

Вот он – жгучий брюнет с гитарою,

С ним – блондиночка, рот разинула,

Неужели все это сгинуло?

Где вы, годы мои – воды талые, 

Где вы, други мои, разудалые, -

Одношкольники, одноклассники,

Однокурсники, однокашники,

Одновзводники «партизанские» -

И плесецкие, и бердянские?

Память мечется по некрополю, -

Разлетелись, как ветры по полю.

Кто – в Израиле, кто – в Америке,

Есть отдельные даже в Жмеринке,

Кой-кому - уже память вечная,

Жизнь такая, блин, быстротечная.

Я листаю альбомы старые –

Очи синие, очи карие.

До чего же вы все красивые!

Нынче все уж, наверно, сивые.

Запорожские и одесские

Други юности, память детская,

Как же ваши сложились долюшки?

Как прошли вы по жизни-полюшку?

Вам, оставшимся, - неба синего,

Из альбома - как в старом «синема».

Настроения лучезарного,

И привет всем от друга старого. 

Однако, слова сына запали в душу, и я решил покопаться в стареющем мозгу, зафиксировать то, что еще там осталось. Так родилась идея написания этой книги. Постараюсь вспомнить - что осталось за плечами? Что было важного, значимого, памятного? Что получилось, чего не смог или не успел сделать? Это не дневник, это – россыпи памяти, собранные в не очень строгую хронологию.

Глава 1. Детство (до 1957 г.)

Нетрудно подсчитать, что родился я в трудном 1947 году. Мои родители – Мария Викторовна, дай Бог ей здоровья, и Василий Иванович, вечная ему память, вячеславские болгары, к тому времени жили в Бердянске. Мария Викторовна, ко времени появления меня на свет, работала провизором и очень хорошо понимала, что стафилококк, свирепствовавший в бердянском роддоме, не оставляет шансов на мое выживание, поэтому отправилась на роды в соседнее с родной Вячеславкой село Коларовка (в Вячеславке роддома не было). Так в моей «метрике», в графе «место рождения» появилась запись: село Вячеславка Приморского района, Запорожской области.

Графа о месте рождения сыграла определенную роль в моей жизни, и свое детство – от грудного возраста до самой школы я провел на природе, у дедушки и бабушки, а не в городе. Ну, не то, чтобы все детство безвылазно, но очень значительную его часть. Хотя, конечно, не графа тому виной, а третья волна голодомора – в Бердянске в 46-47 годах фиксировались случаи голодной смерти. 

Жил я у дедушки с бабушкой, но не в Вячеславке, где остался родовой дом моих предков, а на хуторе, близ села Тарасовка, километрах в тридцати от Вячеславки, где деду Виктору и еще трем семьям таких же «предателей Родины» выделили домик среди степи для обслуживания и охраны нескольких отар овец. «Предателей» болгар во время войны выселяли в азиатскую часть страны по указу Сталина вместе с «предателями» татарами, чеченцами и прочей «нечистью», которая могла разрушить могучий Советский Союз. И, хотя после окончания войны деду разрешили вернуться домой, оказалось, что жить ему негде, поскольку в его дом в Вячеславке вселили русскую учительницу из Воронежа, которая учила болгарских детей грамоте, которую болгары дали русским 11 веков назад. 

За год до моего рождения мой отец Василий Иванович Чернев вернулся из мест заключения в фильтрационном лагере НКВД, куда был отправлен после освобождения из плена в Германии. Наверное, он бы и не воевал во второй мировой, а последовал бы в товарных вагонах за Урал вслед за дедом, но вина его в том, что в армию отец был призван в апреле 1941 года, за 2 месяца до начала войны.

Из детства на хуторе запомнились мне ранние, вместе с солнцем, подъемы для дойки овец, замечательные овечьи «сиренце» и брынза, мамалыга и манджа, ихнейка и милина. А еще – стрижка овец и купание их в вонючем креозоте, запрещенном ныне, как канцероген, – во избавление животных от паразитов. Во время стрижки овец и сдачи шерсти сюда, «на кошару», съезжалось много народу из окрестных сел, и сельские мальчишки, в том числе и я, не мельтешили под ногами, а вовсю помогали взрослым.

Хуторской домик на землях совхоза «Вольный»,(название-то какое!) вероятно, был чем-то вроде «отстойника» для неблагонадежных, т. к. соседи деда Виктора периодически менялись, и в один прекрасный год вместо привычных болгар и украинцев, в соседнюю с дедом комнату въехали необычные люди – пожилой русин с дочерью и внуком. Я долго не мог понять, почему русины разговаривают не на русском языке. На мой вопрос: 

- А где папа Вашего Степки? – женщина тихо ответила:

- В допрі. Переселенці ми. – И тут же радостно, повысив голос: 

- Ой, яка гарна качечка, така маненя, маненя. 

Это она увидела маленького утенка, выскользнувшего из хаты - цыплята, утята и прочая птица рождалась прямо в доме, в плетеных корзинах-сапетках, и только с наступлением тепла переводились в дворовые лабазы. 

В слове «качечка» буква «ч» у нее звучали, как «тш», а маненя она произносила на французкий манер: маньеня. Так, еще в раннем детстве я познакомился с такими непонятными словами, как «переселенцы», «русины», «допра». Но пройдет еще много лет, прежде чем я пойму истинный смысл этих загадочных слов. 

Окажется, что переселенцы - это изгнанные со своих насиженных мест советским режимом люди. Русины - это этническая группа украинцев, живущих в Карпатах, наряду с лемками, бойками и гуцулами, к России никакого отношения не имеющих. Допрой по незнанию народ называл все тюремные заведения страны. Поскольку большевики после переворота 1917-го года решили отказаться от царских методов наказания преступников, они... Продолжению следовать?

Если понравилось, прошу расшарить.

02 10.01.17 часть 2

… решили создать для новых советских преступников пенитенциарную систему нового типа – перевоспитание трудом. Для этих целей были созданы Дома Общественно-Принудительных Работ – ДОПРы. Позже допры упразднили, построили много новых тюрем и лагерей, а в народе так и осталось выражение: посадили в допру. 

В 5 лет у меня в один день появились брат и сестра, двойняшки: Василий, царствие ему небесное, и Виктория, дай Бог ей здоровья. Рождены они были в городе, что называется, выросли на асфальте, и многих прелестей и премудростей хуторской жизни так и не узнали. 

Когда их привезли из роддома, я был в городе, мама аккуратно уложила их поперек кровати и ушла на кухню. Я, очевидно от чувства взрослости, схватил эти существа в свои неокрепшие объятия и принес их к маме, чем вызвал неописуемый ужас родителей. 

Много позже, когда я учился в старших классах, мой соученик рассказал мне жуткую историю, случившуюся с его соседом. В семье, в которой уже был малыш лет трех-четырех, родился брат, ужасно крикливый, как и все новорожденные. Старшенькому это не понравилось, и он высказал родителям претензию: зачем, мол, вы притащили этого крикуна? На что родители, в шутку, ему ответили: 

- Это ненадолго, мы его скоро выбросим.

Каков же был их ужас, когда старшенький, не выдержавший очередного крика братишки, сгреб его и выбросил в окно.

Слава Богу, мы были очень дружны, хоть я, как старший, иногда злоупотреблял и уменьшал свою долю в уборке квартиры. Но в вопросах дележа сладостей, подарков и прочих приятностей, у нас на первом плане стояла сестра, потом Вася, а уж потом – я.

До 52-го года мои родители снимали квартиры: сначала у Чердаклиевых на «горе», потом - по улице Шевченко, еще где-то, чего я помнить не мог, а вот трехэтажный дом напротив ж/д вокзала, куда мы въехали, когда семья увеличилась до 5 человек, помню уже отчетливо. Мы жили в пятом подъезде, а в первых четырех еще шли отделочные работы, кругом было полно строительного мусора, и я убегал со двора играть через дорогу в «горелку» - так называли разрушенные бомбежкой и не восстановленные дома. Не все горелки подлежали восстановлению, но эту отстроили, и в ней до сих пор живут люди. Это – двухэтажный дом справа от ж/д вокзала. 

Читать я научился рано, в пять лет прочел свою первую книжку – «Птица Синица», и мне, как и всем моим сверстникам, не терпелось поскорее пойти в школу. Поскольку жили мы в районе ж/д вокзала, то мне, по географическому признаку, полагалось учиться либо в начальной школе №18, находящейся в четырех кварталах по Пролетарскому проспекту, либо в школе №3 по ул. Горбенко, расположенной в бывшей немецкой кирхе. Первую четверть я отучился в «кирхе», а уж потом – не помню: то ли весь класс перевели в престижную школу №2, то ли моя мама приложила к этому руку. В октябрята я вступал с чувством восторга и мечтал поскорее построить коммунизм.

Класса до пятого я был круглым отличником, однако русский язык у меня прихрамывал. Не письменный – синтаксис и морфология давались мне легко, но разговаривал я с жутким болгарским акцентом, ведь мои болгарские дедушка и бабушка общались со мной на родном языке и в классе я выдавал такие ляпы, что класс просто рвал животики. Это закрепило за мной амплуа хохмача, но заставило меня выучить русский язык лучше моих русских одноклассников. Наверное, тогда уже, подсознательно, я стал «диссидентом», ибо на общешкольном диктанте по русскому языку в восьмом классе я был единственным в школе, кто в словосочетании «Коммунистическая партия» слово «партия» написал с маленькой буквы, что обеспечило мне пятерку. 

Тем не менее, в пионеры я вступал с пиететом, собирал с ребятами металлолом и макулатуру, выполнял общественные поручения, был звеньевым, выпускал стенгазету, и был любим учителями. С комсомолом, правда, было не все так радужно. 

После поступления в школу я еще несколько лет проводил летние каникулы в хуторском доме у деда Виктора, но ездил в гости и к деду Ивану, в Вячеславку. Если дед по маме, Виктор Иванович Кара, был знаменитым сыроделом и овощеводом, то дед Иван Николаевич Чернев был не менее знаменитым виноградарем. Вино, которое он делал, было для меня малоинтересным, однако запомнилось двумя моментами. Нет, дед не угощал меня божественным напитком, но селяне, которые приходили к нему, рассматривали его на свет, принюхивались, причмокивали, а я, наблюдая за этим ритуалом, был поражен, как вино искрится и играет в лучах солнца, словно волшебный напиток из «Сказок тысячи и одной ночи». А еще у деда Ивана была жива его родная мама – баба Василиса. Ей было около ста лет, она родилась в 1861 году, по дороге из Бессарабии. Так вот, эта баба Василиса была без единого зуба и не могла кушать обычную пищу. Бабушка Мария Георгиевна, жена деда Ивана, готовила ей разные протирки, но любимым блюдом бабы Василисы был хлеб, покрошенный в дедовом вине. Она его брала ложкой, сёрбала эту винную, чрезвычайно калорийную божественную похлебку и жмурилась от удовольствия.

Дом деда Ивана был побольше и поуютней хуторского. Полы, в отличие от кизяковых хуторских, в отдельных помещениях были из цемента, что казалось мне высшим шиком, потому что в жаркий летний день босым ногам было приятно ступать по прохладному полу. Если у деда Виктора прямо из степи ты попадал в тамбур, откуда - налево – к деду, направо – к соседу, то у деда Ивана с улицы, через калитку, попадаешь в небольшой, узкий дворик, имеющий длину дома, где лежали, прислоненные к забору, диковинные вещи: колеса от брички, рама от велосипеда, а на забор нахлобучены горшки разной формы. 

На хуторе - из крохотного тамбура попадаешь сразу в кухню, за которой – спаленка шириной с кровать, на этом апартаменты и заканчивались. В доме же деда Ивана, кроме прихожей, спальни, большого коридора и двух кладовок, была еще и «зала» с лавками вдоль стен, укрытыми домотканым рядном. Посредине «залы» стоял квадратный стол с ослепительно белой скатертью, расшитой по краям в болгарском стиле, окна со ставнями обрамлены занавесками, а в красном углу – икона в рушниках, с лампадкой и сухими цветами. На стенах – сплошь фотографии родных и близких в разнокалиберных рамках. И – рушники, на всех стенах рушники. Пол – деревянный, устлан самоткаными дорожками. 

Длинный узкий дом деда Ивана имел три входа: парадный – в жилые помещения, хозяйственный – в кладовки с утварью и третий, таинственный, с двойной, разделенной горизонтально дверью вход в «живой уголок» - приют для домашней живности. А еще в доме было электричество и вечером можно было включить лампочку, почитать книжку или побеседовать с бабой Василисой. В хуторском доме было пожестче: отбой с закатом, подъем – с рассветом. Хотя лампу тоже зажигали – керосиновую. 

Иван Николаевич Чернев имел седую окладистую бороду, носил старинный, всегда чистый серый пиджак, сшитый, наверное, еще до революции, ходил, опираясь на отполированный временем посох, и вообще имел, в отличие от деда Виктора, респектабельный вид, несмотря на плетеные чуни на ногах. К сожалению, о его жизни помню маловато, знаю только, что он был учителем, а после выхода на пенсию, сторожевал некоторое время в той же, Вячеславской школе.

Двор деда Ивана огорожен забором, калитка которого выводила в небольшой сад и огромный, по моим детским меркам, огород, в котором росла вся необходимая для жизни зелень – от лука до кукурузы. Так что в единственную в селе «лавку» дед ходил только за спичками, солью и селедкой. Посреди огорода стоял, как сказочный дракон, высоченный орех, который, казалось, цеплялся ветками за облака. Огород заканчивался камышом, окаймлявшим речку Лозоватку, так что прямо из огорода можно было выловить рака. Лозоватка делила Вячеславку на две части – нижнюю и верхнюю. Верхнюю часть освоили первые поселенцы, а уж детей своих и внуков отправляли строиться в нижнюю часть. Строили дома всем селом – собирали сход, делили обязанности и наваливались так, что в сезон дом был готов и к осени молодые въезжали в новостройку. Там же, внизу, но подальше от реки, был построен и дом дедушки Виктора, который, после его выселения, был отдан учительнице из Воронежа.

И все же хуторской дом, его обитатели и бескрайняя степь вокруг были мне роднее. Из четырех семей, обитавших в этом доме, был только один мой ровесник и детский друг – Федька, которого все называли Федулой. Именно Федулой, женского рода, а не Федулом. «Куда подался Федула?» - «На кошару побежал». Он запомнился тем, что мог изображать скачущего в галопе коня, ритмично и звонко в прыжках похлопывая себя по ляжкам. А еще он очень ловко «драл гнезда». Драть гнезда означало добраться до птичьего гнезда с яйцами или желторотыми птенцами, выгрести содержимое и швырнуть это с шестиметровой высоты на

Если понравилось, прошу расшарить.

Продолжению следовать?

03 11.01 стр. 4-6 часть 3

землю. Если рядом оказывался кот, то эта яичница или сплющенные птенцы тут же пожирались. Не знаю, чем была вызвана такая жестокость, но под этот ритуал была подведена некая высшая, почти религиозная идеология. Кто-то (теперь я знаю – кто) объявил воробьев «жидами», читай - врагами, «они крадуть пашаницу», поэтому разорить «жидовское гнездо» или подстрелить «жида» из рогатки было не только полезно, но и почетно. Драть гнезда ласточек, которые тоже гнездились под потолком кошары, было опасно – «молока в доме не будет». 

Дедушка Виктор не разделял эту идеологию, он помнил еврейские погромы, и как-то рассказал мне историю о спасенном воробьишке. Дело было в бескрайней ковыльной степи, солнце близилось к зениту, и дед «сгуртовал» отару овец, чтобы присесть перекусить. Разложив нехитрую снедь, которую ему собрала бабушка – кусок овечьего сыра, домашний хлеб и молоко, он принялся за обед. Вдруг откуда-то с неба к нему на колени свалился воробей. Дед поднял голову и увидел взмывающего прямо над ним «шулику» - степного ястреба. Схватил лежавшую рядом гирлигу и пригрозил хищнику. Ястреб стремительно набирал высоту и через минуту превратился в маленькую точку. Все это время воробышек сидел у дедушки в ногах, нахохлившись. И только когда «шулика» совсем исчез из виду, бедная птичка привстала на ножки, прошлась по дедовой ноге, клюнула крошку с ладони и улетела. 

Мой дед-сыродел, после возвращения из «переселения» зарабатывал себе на хлеб тем, что летом от зари до заката выводил в степь на выпас одну из четырех совхозных отар, на ночь загонял ее в лабаз, а зимой обеспечивал овец кормежкой, привозя им в кошару корм из силосной ямы. При этом чабаны, коих было четверо, по количеству живущих в хуторе, обеспечивали не только кормежку, но и здоровье, сохранность и целостность животных. А надо помнить, что в те чудные времена, в изобилии водились не только пернатые хищники, но и волки, лисы и прочая фауна приазовских степей. Поэтому летом, днем и ночью, с чабанами не расставались могучие волкодавы, а зимой они жили в кошаре вместе с овцами и копытными. Хотя все равно случались нападения волков, болезни и падеж овец, неудачный окот и прочие неприятности, за которые чабаны, неблагонадежные по определению, несли ответственность, как вредители, перед милицией и начальством.

Кошара представляла собой П-образное здание, боковые стороны которого были длиной метров по сто, а поперечная – в два раза длиннее. Стены выложены из кирпича с маленьким редкими оконцами, на стены опираются стропила двускатной камышовой крыши, довольно высокой. В этой кошаре размещались на зиму несколько тысяч овец совхозного стада. Кроме овец, там зимовали и коровы, принадлежащие жильцам хуторского домика, иногда ночевали кони заезжих объездчиков. 

Дед Виктор, несомненно, вложил в меня тягу к знаниям и всегда поражал тем, что мог ответить на любой мой вопрос. У него была феноменальная память. Окончив, еще до революции, 4 класса церковно-приходской школы, он цитировал на память «Бородино», рассказывал истории из жизни римских цезарей, знал биографии всей династии Романовых, уйму всяких историй. При этом он никогда не обмолвился о своем «переселении» на Урал, об аресте и пытках своего брата Георгия Ивановича, о том, как второго брата, Антона Ивановича, известного на всю округу сыродела, сдал в НКВД комсомольский вожак, написав ложный донос за то, что дед отказался платить ему дань сыром.

Испытывал ли я в детстве угрызения совести? Да. Мне было лет десять, я все лето жил у дедушки с бабушкой на хуторе в одном из двух домиков посреди поля. Ближайшие села – Тарасовка и Вольное находились километрах в трех – для детей расстояние приличное. Тем не менее, мы с моим ровесником Федулой иногда ходили в соседнюю Тарасовку «на кино». С наступлением сумерек приезжала кинопередвижка и демонстрировала всему народу кино – «Про любовь» или «Про войну», других фильмов не было. В то лето родители привезли малолетних брата и сестру и оставили погостить на несколько дней под моим присмотром.

Днем я с ними возился, а когда наступали сумерки, загонял их в дом под надзор бабушки. Когда в воскресенье мы с Федулой засобирались «на кино», младшие засуетились: «И мы пойдем». «Нет! - отрезал я, - это очень далеко». Сестра сразу смирилась, а брат захныкал и увязался за нами. Через каждые сто метров мы останавливались, останавливался, поскуливая, и он, я велел ему возвращаться, но стоило нам двинуться дальше, он медленно, но настырно брел за нами, шагах в десяти. Путь наш лежал через глубокий овраг, на дне балки уже было так темно, что я не видел брата, хотя слышал его шаги и тихий плач от обиды, что его не взяли. Я разозлился, наорал, подобрал с земли камешки и комочки и стал швырять в его сторону, заставляя вернуться. При этом грозил, что уже ночь и волки наверняка вышли на охоту. Надо сказать, что волки в те времена не были редкостью – время от времени селяне убивали серых, пытавшихся напасть на стадо или отару. Может быть, мой бедный Вася испугался волков, может, я попал в него камешком, а может в нем взвыла обида, что его гонит от себя родной брат, но он зарыдал в голос и повернул обратно. Я только по голосу определил, что он уходит, тьма наступила мгновенно. В кино мы опоздали, т. к. я долго стоял и слушал рыдания удаляющегося пятилетнего малыша, сердце мое рыдало вместе с ним, но я, подлец, не вернулся к плачущему брату. Этот плач до сих пор стоит в моих ушах. Прости меня, Вася, царствие тебе небесное.

Глава 2. Отрочество (до 1965г.)

Отрочество мое наступило, вероятно, когда я влюбился. Причем, влюбился сразу в двух одноклассниц. Впрочем, эта пагубная привычка сопровождала меня долгие годы. В школе я был, что называется, «живым». Кроме амплуа хохмача, закрепившегося за мной от моего жуткого русского языка, я потихоньку становился одним из «центров парообразования», т. е. вокруг меня стали собираться в стаи некоторые школьные товарищи, как, впрочем, и вокруг других – по интересам. Несмотря на то, что учился я довольно прилично, поведение мое не всегда вписывалось в облик примерного школьника. 

Лет с 14-ти, когда начинает формироваться гражданская позиция, меня стали возмущать запреты педагогов на модную одежду, прическу, охаивание Прэсли и «Битлов» и вообще всей современной западной культуры. Я был не согласен с тем, что Есенина, Северянина и других поэтов, нет в школьных программах, (а мы все равно их добывали и читали), меня не устраивали лозунги типа «лучше быть дурным, как все, чем умным, как никто», я стал замечать, что в нашем классе – все равны, но отдельные дети равнее. Пренебрежение одноклассников к евреям учителями не пресекалось, а иногда и поощрялось. Со стороны русских мальчиков в старших классах звучали откровенные националистические прозвища типа «хохол», «чучмек», «жиденок». Не говорю уже о том, что за поход на Пасху, в единственную в городе церковь по ул. Шевченко, исключали из комсомола и разбирали на всевозможных собраниях. Во мне это вызывало чувство протеста. 

Мой папа любил читать, выписывал себе и нам периодическую печать, в том числе «Роман-газету», «Вокруг света», «Науку и жизнь», «Смену», «Ровесник», «Юность», подписные издания книг. Я читал и приносил в класс журналы, где публиковались Аксенов, Евтушенко, Леви - мы в классе практиковали обмен чтивом и удивлялись, что этих авторов тоже нет в школьных программах. Все это и многое другое мешало мне дружно вливаться в школьный комсомольский хор. 

Когда в 11-м классе к нам в школу пришли агитаторы из военкомата и стали приглашать будущих выпускников в разные высшие военные училища я, как имеющий хорошие отметки, подал документы в один из лучших военных ВУЗов – Ленинградское высшее военно-морское училище радиоэлектроники (ВВМУРЭ). Первое же знакомство с моими документами вызвало недоумение у военных:

- Ты не комсомолец?!!! 

Тут же последовала чья-то команда в школу и меня скоропостижно, в мае 1965 года, перед выпускными экзаменами, приняли в ряды ВЛКСМ. Через 20 лет по похожей схеме меня примут в КПСС.

Родители, видя мои страдания от насмешек одноклассников по поводу моего болгарского акцента, разговаривали дома только на русском. Но был период, когда с нами жила моя многострадальная тетушка, мамина сестра – Полина Викторовна. Так вот она с мамой общалась на родном языке. Как я потом понял – чтобы не поняли случайные слушатели. Но я-то все понимал, поэтому, как только заходил в комнату, они обе умолкали, поджимали губы, неумело переводили разговор на другие темы. Со временем до меня стали долетать... Если понравилось, прошу расшарить.

Продолжению следовать?

часть 4 

...малознакомые выражения: «репрессированный», «раскулаченные», «голодовка», «колоски», «плен», «бауэр», опять же – «допра». 

Где же мне было знать, что каждое из этих слов было связано с моими родными и близкими людьми. Мама и тетя щадили мое счастливое советское детство, и я еще долго не догадывался о том, что родной брат моего деда Георгий (по-болгарски – Герги) Иванович трясет головой и руками не от болезни, а от пыток. Что родные папа и мама моего отца –раскулачены и отправлены в Сибирь, где и нашли свои могилы, а отца усыновили и воспитали бездетные их родственники – Иван Николаевич и Мария Георгиевна Черневы. А настоящая фамилия моего отца, оказывается, – Стоев. Что родные дедушка и бабушка моей мамы умерли от голода в 33-м. Что мою тетю Полю немцы угнали в Германию, и там она работала у «бауэра», который почему-то к ней и к другим работникам относился лучше, чем в родном колхозе. Что «баба Иваница» встретила мужа из мариупольской допры, но там его так отмолотили, что через неделю он умер. Много чего мне предстоит узнать попозже, особенно во времена перестройки, когда некоторые газеты стали публиковать закрытые раньше документы.

В восьмом классе я постригся под нулевку, в знак протеста против всеобщего требования стричься под «чубчик» и ни в коем случае не отращивать битловские «патлы». За мной 

последовал Петя Котенко, сын кадрового военного. Школа предприняла «меры воздействия», об этой выходке узнали начальники наших родителей, и мы с Петей имели «бледный вид и макаронную походку». Позже мы организовали «поход на танцы» в один из городских клубов – УМР, где нас засек бдительный комсомольский патруль и стукнул, куда надо. 

Моим соседом по двору и одновременно одноклассником был Юра Разин, в полной мере соответствовавший своей знаменитой фамилии. Он никого и ничего не боялся, не признавал авторитетов, учился через пень-колоду и для него – подраться или сорвать урок было делом обыденным. Нельзя сказать, что он был моим близким другом, но когда, после очередной проделки с разбитием стекла в учительской, его вызвали к директрисе, он обратился ко мне с просьбой взять вину на себя. Конечно, это было явной глупостью и бравадой, но я сделал это, и не потому, что хотел прославиться или понравиться девчонкам, - школьники знали, чья это проказа. 

Надо было знать директора школы №2 Елену Дмитриевну Хоминскую. Это был Сталин в юбке. Попасть к ней означало, по меньшей мере, вылететь из школы. А то и загреметь в колонию для несовершеннолетних. Злые языки рассказывали, что до войны Елена Дмитриевна была ответственным работником в соседнем селе Осипенко – то ли офицером НКВД, то ли председателем сельсовета. Ходила по селу с парабеллумом и, при случае, могла его употребить по прямому назначению. Она была единственной из смертных, кого смертельно боялся Юра Разин. К директрисе вызывали чрезвычайно редко – учителя знали ее нрав, поэтому старались решать возникающие проблемы силой своего авторитета или комсомольско-воспитательной работой. 

Юра от рождения заикался и однажды уже побывал в этих застенках, поэтому, когда он ко мне обратился с просьбой, заикание его многократно усилилось:

- В-в-в-в-володя, пошли со мной. С-с-с-с-с-скажешь, что мы б-б-б-были вдвоем. Т-т-ты почти отличник, придумай что-нибудь. Я к-к-к-когда захожу к-к-к-к ней в к-к-к-кабинет, у меня яз-з-з-з-зык к жопе прилипает. Боюсь, она п-п-п-папироску потушит об м-м-мой лоб.

Видя, что парень действительно боится и может проститься с нами навсегда (он уже был на учете в детской комнате милиции), я согласился.

На негнущихся ногах мы с Юрой зашли в кабинет директора. На рабочем столе Хоминской стояла огромная пепельница, в которой дымилась «беломорина». Голос у нее был густой и властный, взгляд – тяжелый, в кабинете – накурено и у посетителя надолго исчезало чувство уверенности и комфорта.

Елена Дмитриевна затянулась папиросой, тяжело выдохнула, подняла на нас черные уставшие глаза:

- Ну, красавцы, рассказывайте – как вы умудрились уничтожить школьное имущество?

- Понимаете, Елена Дмитриевна, - начал я робко, стараясь смотреть на директрису сквозь табачный дым, - мы играли на перемене…

- Ты помолчи, пусть он расскажет, - перебила меня хозяйка школы.

Юра знал, что, если он начнет говорить, то остановится на первой же букве, поэтому молчал, как партизан на допросе.

- Что, язык проглотил? – Хоминская постепенно выходила из состояния покоя, - А ты знаешь, сколько стоит стекло, которое ты разбил? – ей уже наверняка доложили, кто превратил окно в «дребезги». – Что ты до сих пор делаешь в нашей школе, - она обращалась к Разину, - по тебе же тюрьма давно плачет. 

Елена Дмитриевна поднялась из-за стола, загасила «Беломорину», шагнула к нам. Мне вспомнился эпизод из какого-то фильма про войну, где эсесовец в черной униформе вот так же, встав из-за огромного стола, приблизился к плененному партизану и с размаху врезал ему изящным стеком прямо по лицу. Мы втянули головы в плечи, я понял, что операция прикрытия проваливается, если сейчас не выступить, то после оплеухи или стека мы уже не оправимся.

- Я бросил в Юру камень и набил ему шишку, поэтому он этим камнем швырнул в меня, но промахнулся и камень попал в окно, - на скороговорке выпалил я, пока Хоминская не приблизилась на расстояние вытянутой руки. 

Остальные детали единственного моего посещения кабинета директора я не помню, но вопрос о моем НЕисключении из школы решался на уровне директора завода «Дормаш» (папа, как зам. начальника КБ, пользовался уважением у директора завода Губанова) и горздравотдела, ходатайствовавшего за мою маму – заведующую одной из аптек Бердянска. 

Разумеется, за меня вступились и учителя, спасибо им, поскольку я был общительным и активным учеником, к тому же неплохо учился. Что удивительно, что я совершенно не помню репрессивных мер со стороны родителей за этот случай. Может, их и не было, а может это замечательное свойство памяти – плохое не запоминать.

Мои родители, понимая пагубность свободного времени и влияние улицы, с младших классов старались меня занять чем-то полезным. А поскольку у них было много работы и мало времени, они «записывали» меня в разные занятости – от музыкальной школы до спортивных секций и разных кружков.

Однажды, когда я учился в классе третьем, папа привез мне из командировки ночной комплект – кальсоны и нательную трикотажную сорочку с длинным рукавом. Надо сказать, что в те годы со спортивными костюмами была напряженка, то есть их просто не было. Ну, были, конечно, но - на картинках или в кино. Я принял этот комплект за шикарный спорткостюм, хотя он был цвета «детской неожиданности», и вечером взял его на тренировку в ДЮСШ. Мои сверстники-спортсмены смотрели на меня с завистью, а тренер после занятий тихонько меня спросил: 

- Мама знает, что ты сюда надел такой дорогой костюм? 

Я честно признался: 

- Нет 

- Придешь домой, обязательно скажи, - посоветовал он.

Совет я выполнил. С тех пор кальсоны не ношу, даже в лютые морозы.

Папа из командировок всегда привозил нам разные мелочи: мне - «конструктор», малышам – игрушки, маме – платок, но неизменно он привозил книги. А поскольку ездил довольно часто - Цимлянская ГЭС на Дону, Куйбышевская, Горьковская и Сталинградская ГЭС на Волге были построены при непосредственном его участии, - то и книги у нас были такие, что одноклассники записывались в очередь, чтобы их почитать. Разумеется, и я стоял в очереди у других, чтобы прочесть, например «Библию» или «Декамерон». 

Спорт, кружки и чтение оберегали меня от влияния подворотни. Дома была шикарная, по тем временам, библиотека, так что я благополучно пропустил шанс скурить букварь на самокрутку или попробовать конопельку, которая у нас росла по дворам, что называется, в свободном доступе. К юности я уже имел иммунитет к пагубным привычкам и был человеком, слабо подверженным соблазнам. Это не означало, что я безвылазно сидел дома и что-нибудь читал. Вместе с дворовыми детьми гонял в футбол, бил мячом стекла соседям, играл в «семь камней» и чехарду, ходил на «собачий пляж» бить «клепца», а на дамбу – «драть бычка», тырил на вокзальной «перевалке» арбузы, хотя драк избегал и старался примирить... Если понравилось, прошу расшарить. 

Продолжению следовать?

часть 5 

...враждующие стороны. А еще мы с руководителем краеведческого кружка Алексеем Огульчанским ходили в походы, делали чучела, собирали материал для краеведческого музея. 

Увлечения? Ну, кроме книг, конечно, музыка. Магнитофон, гитара, «гибкие пластинки» на рентгеновских пленках с костями грудной клетки – это я первым классе освоил и приобрел. Направления и стили в современной западной музыке – буги, рок, соул, джаз, в этом мне помогало разобраться мое начальное музыкальное образование. В список любимых музыкантов, кроме западных – Прэсли, Битлз, Армстронга, Элингтона и других, входили и многие советские – Петров, Магомаев, Ободзинский… Вот кого мы откровенно не любили и не признавали, так это Кобзона. Это был «певец для Политбюро», которого всегда приглашали на правительственные концерты, но долго не присваивали ему звания, даже «заслуженный артист». Хитрый любимец партийной номенклатуры, придумал способ, как добыть себе звание, составив концертную программу исключительно из песен на тему партии, типа «Ленин всегда живой». С программой «Антология советской песни» он отправился в большое турне по автономным и союзным республикам, и после каждого выступления выезжал оттуда заслуженным артистом республики. (Попробовали бы местные партийные князьки проигнорировать такую тему в исполнении московского гостя). А по «Положению о присвоении званий», чтобы стать народным артистом, надо сначала получить звание «заслуженного». 

Насобирав с десяток «заслуженных» по республикам за один тур, этот, с позволения сказать певец, сразу же был представлен московскими партийными бонзами на звание «заслуженный артист РСФСР», а уж затем получил и «народного». И все равно он не собирал и сотой доли публики Валерия Леонтьева или Муслима Магомаева.

Наверное, каждое поколение школьников относит себя к экспериментальному, и это недалеко от истины. Мои родители окончили болгарскую школу в Коларовке, где учителями были болгары, а село было центром болгарской диаспоры в нашем крае. Мои дети переходили на двенадцатилетний цикл среднего образования с внедрением специализированных классов в школе №3. Мое же поколение попало под эксперимент с учебно-производственной практикой. Нам дали среду, как не совсем учебный день, а день для освоения будущей профессии. Но, для компенсации учебного времени, перевели нас на 11-летний цикл обучения. 

Очевидно, для унификации знаний по профессиональному обучению и привлечения лучших специалистов-практиков, школьников 9-х классов всего города согнали в оду школу. Так я, после окончания 8-го «А» класса средней школы №2, стал учеником 9-го «К» класса средней школы №16. Был еще 9-й «Л». То есть в одной школе оказалось 11 девятых классов. Всю малышню от 1-го до 8-го класса из школы №16 разбросали по другим школам. Эксперимент продолжался недолго, ровно столько, чтобы мы закончили 11-й класс и освободили прокуренные и загаженные помещения для вернувшейся малышни. Это был явный просчет Минобразования. 

Дело в том, что уровень образования, как и уровень поведения, в разных школах Бердянска разительно отличались. Когда нас объединили, в школе №16 стали происходить удивительные и странные вещи. Мы, например, выяснили, что школа №2 – лучшая по успеваемости, и ученики других, особенно периферийных школ, отстали от нас навсегда. С другой стороны, школьники с поселка «8 Марта» захватили лидерство и стали нещадно молотить своих сверстников, причем девочки не отставали от мальчиков. Доходило и до поножовщины.

Если в школе №2 в туалете на улице типа «сортир» могли курить отдельные школьники вроде Юры Разина, то в уютном, канализованном туалете школы №16 старшеклассники выгоняли мужчин преподавателей, и несчастным физикам и математикам пришлось выделять отдельные кабины. 

А еще реформаторам образования нужно было помнить о том, что молодежь разных районов Бердянска традиционно враждовала и жестоко избивала заблудшего юношу с поселка РТС, осмелившегося проводить вечером девушку, скажем, на «Пески» и наоборот. Это было почти законом. Приехавший из другого района к «нашей» девушке, обязан был, во-первых, пройти унизительную процедуру «знакомства», во-вторых, платить определенную дань вожакам микрорайона, в третьих, - понравиться этим самым вожакам. В противном случае «отметелят» и будут тебя метелить столько, сколько будешь ездить в их владения. Если обижали кого-то авторитетного, то в выходные дни, намечались своеобразные «стрелки» для выяснения отношений и район на район сходились врукопашную – стенка на стенку. С арматурой, кастетами, распрямленными обручами от старых бочек и другими видами вооружения. В качестве кольчуг и других доспехов применялись старые фуфайки, шапки-ушанки, несмотря на то, что бои проходили преимущественно летом или осенью. Иногда районы объединялись, и Колония со Слободкой могли пойти против «макортянских» и «восьмомартовцев», а «лисовцы» в коалиции с «горой» - против «города». Теперь все эти группировки - обиженные и обидчики - оказались в одном школьном дворе. Милиционеры приходили в школу №16, как на работу.

Как бы там ни было, но 11-й класс я закончил именно в шестнадцатой школе, хотя родной всегда считал вторую. Что касается производственного обучения, практики и получения профессии, то тут надо остановиться на некоторых нюансах. Как я уже упоминал, вторая школа была лучшей по успеваемости, и при объединении 9-х классов наиболее престижное профессиональное обучение полагалось предлагать нам. Самой престижной на тот момент считалась новая, никому не известная, профессия программиста. Незадолго до этого в Бердянском педагогическом институте смонтировали две новейшие электронно-вычислительные машины (ЭВМ), кажется, «Минск-22», где и предполагалась база производственного обучения для учеников 9-х классов школы №2. 

Но вмешались шефы школы №16 – завод «Азовкабель», который имел отношение к покупке и обслуживанию ЭВМ. В результате «на программиста» пошли учиться девятиклассники шестнадцатой школы, тем более, что среди них были дети начальников этого влиятельного завода. Нам же, в оправдание обещаний нашим родителям, предложили сразу по две профессии: для мальчиков – профессию холодильщика и курсы водителей, для девочек, кажется, швейное дело и кулинарию. Среду объявили не учебным днем, в этот день нам читали лекции довольно серьезные люди: микробиологи («посмертное окоченение рыбы»), инженеры-электрики (автоматизация работы холодильной установки), а по специальности нас вел главный инженер бердянского рыбокомбината, член-корреспондент Международной академии по экологии Исаак Михайлович Могилевский, автор многих книг и научных публикаций. На науке останавливаться не буду, а вот эпизод из практического знакомства с работой холодильных установок рыбокомбината расскажу. 

Повел нас товарищ Могилевский показывать, как рационально нужно загружать холодильные камеры продукцией. Поводил по холодильным камерам, показал их заполнение рыбой, а в одной из камер, размером со школьный спортзал, мы увидели нерациональное ее заполнение. Камера была пуста, в центре на бетонном полу стояли тонные платформенные весы, на которых лежала рыбина. Сказать, что она была большая, - ничего не сказать. За пределами весов по обе стороны свешивалась туша длиной метров пять, с головой монстра. Исаак Михайлович рассказал нам, неразумным, что эта белуга, весом 630 кг, поймана нашими рыбаками и ждет отправки. Куда – мы могли только догадываться. Это был 1964 год, если я не ошибаюсь. После окончания школы я получил «Удостоверение» с квалификацией холодильщика и справку о том, что «прослушал теоретический курс и приобрел практические навыки вождения автомобиля», но «на права» могу сдавать экзамен по достижении 18-летнего возраста.

Любимые учителя? Конечно, они были. Самой любимой была преподаватель русского языка и литературы – Лина Борисовна Бодрова. Впрочем, как и ее муж, учитель физики – Игорь Петрович. Когда он ставил очередной опыт по физике и получал эффектный результат, то говаривал: 

- Я раньше в цирке работал, но после неудачного опыта пришлось идти работать в школу. 

Лина Борисовна прививала нам любовь к изящному, учила не только правильно писать, но и правильно мыслить. «Если хотите получить вразумительный ответ, то задайте вразумительный вопрос». «Сначала сформулируйте свою мысль в голове, а потом уж озвучьте ее». «Неграмотно писать – неграмотно мыслить». Эти и многие другие ее высказывания почему-то запали надолго. Мне кажется, что она меня тоже выделяла среди других, может быть потому, что я ее никогда не подводил, будь-то экзамен или «сочинялка» для какого-... 

Если понравилось, прошу расшарить.

Продолжению следовать?

Шоб не забанили, мушу продовжувати

часть 15 Сашка или Гамбринус-2

Вы давно читали рассказ Александра Ивановича Куприна «Гамбринус»? Молодежь вряд ли его читала, а мои ровесники читывали, наверное, еще в советские времена, - сейчас на книжных прилавках чаще встретишь мемуары мента, чем издание классика. Поэтому, позволю напомнить – о чем идет речь в этом рассказе.

Когда-то давно, в конце девятнадцатого, начале века двадцатого в одном из черноморских портов была таверна с непривычным названием «Гамбринус». И славилось это питейное заведение отнюдь не божественным пивом, разливаемым здесь в честь короля пивоварения Гамбринуса. Пиво тут было, как и везде в Одессе, слегка разбавленное, чуть передержанное, ну, такое, чтоб вперемешку с другими крепкими напитками шибало по мозгам и сердцу моряцкому, да слезу выдавливало из размякшей пьяной души. Славилась таверна музыкой, точнее – музыкантом Сашкой, виртуозом-скрипачем неопределенного возраста и определенной, конечно, еврейской национальности. Потому что Сашка этот знал и исполнял не только любимые песни одесских мореманов, биндюжников и воров, но мог с шиком сбацать и молдавский джок, и ирландскую джигу, и подыграть морякам Черного континента, когда те напевали спиричуэлы. А уж песен Сашка знал неисчислимое множество – от жиганского «Чабана» до карпатских вэчорныць. За что и был горячо любим многочисленными посетителями таверны, включая местных контрабандистов и залетных матросов Сиднея. Благодаря своему таланту уцелел Сашка и от еврейских погромов, и от пуль в русско-японскую, хотя и побывал в плену - в Нагасаки. А вот царские власти его не пощадили: за исполнение всяких там «марсельез» искалечили в третьем отделении охранки народному гению конечности, и не смог Сашка больше брать в руки скрипку.

Вскоре наступили революционные и послереволюционные события, оставшиеся за пределами рассказа Куприна, пивная утратила свою популярность, а в конце 40-х подвал, где размещалась таверна, отдали ювелирному магазину, и слава ее вовсе угасла. Но в период раннего брежневизма, в конце 60-х, на фоне песен Галича и Высоцкого, стихов Булата и Бэлы, блистательных скетчей Ильченко и Карцева в вольном городе Одессе решили воскресить старый «Гамбринус». Воскресить не только таверну, как питейное заведение, но её былую всемирную славу. Такая блестящая мысль могла прийти только в одесскую, причем, еврейскую голову, и, вероятно, поддержанная в высоких кабинетах, эта идея стала воплощаться с документальной точностью куприновского рассказа.

Те же два торговых зала, соединенные арочным переходом, разместились в двухстах метрах от прежнего пивного ресторана - в подвале дома, на углу улиц Дерибасовской и вице-адмирала Жукова. В том месте, где при Куприне размещался «Гамбринус», нынче стоит ювелирный магазин, а размещать под ювелирным пивнушку – это же дурной тон! 

Так же, как и при Александре Ивановиче Куприне, – без рекламных щитов и бегущих огней – можно было пройти мимо и не заметить заведение, та же роспись по сырым стенам, и то же полное отсутствие окон. Правда, окна теперь имитировали цветные витражи, подсвечиваемые невидимыми лампами, да вместо газовых рожков – скрытые светильники и театральные фонари, привинченные к низким потолкам. 

К большим бочкам-столам, описанным у Куприна, добавились грубо сколоченные тесаные столы, привинченные к полу, чтобы во время потасовок, не употреблялись дюжими моряками. Стульями, как и прежде, служили маленькие бочонки-анкерки, а справа во втором зале, напротив барной стойки с пышногрудой буфетчицей Марго была восстановлена миниэстрада – помост размером два на три метра, куда водрузили старое, хорошо настроенное пианино и два венских стула - для музыкантов.

Пиво и закуски подавали несколько официантов: девушки - в простеньких темных удлиненных платьях с белыми фартушками, и юноши – в суконных брюках-клёш с надраенными бляхами и белыми сорочками с гюйсами. Пиво было в меру разбавленное, почти всегда свежее, в смеси с принесенной водкой быстро давало необходимый градус, и, в сочетании с контрабандными сигаретами, поддерживало фирменный устойчивый кисло-табачный дух. Вошедшему со свежего воздуха посетителю казалось, что он попал в подводную лодку, терпящую бедствие – ни воздуха, ни света не хватало. В пивбаре (так теперь называлась таверна) стоял такой гам, что сидящие за одним столом клиенты наклонялись друг к другу, чтобы расслышать говорящего. 

У Куприна не описано – была ли в таверне вентиляция. Нынешние реставраторы не посмели усовершенствовать классика, и вентиляцию не предусмотрели. От этого в баре возникал такой смог, что посетители видели только соседний столик, а фонари и витражи казались сигнальными огнями, просвечивающими толщу воды или густые штормовые облака.

В качестве закуски к пиву предлагались соленые бублички, маслины, орешки, иногда – раки, и очень редко – рыба, да и та, в основном, горячего копчения, но не вяленая, что было бы логичней к пиву. Логика, однако, здесь имелась. Дело в том, что отсутствие вяленой рыбы компенсировалось в избытке продавцами, промышлявшими у входа в пивбар. 

Поскольку свобода предпринимательства в те веселые годы не имела места быть, хитроумные продавцы рыбы, без суеты, сменяя друг друга, подходили ко входу в «Гамбринус» и, смерив опытным глазом стоящего в очереди клиента, мгновенно оценив его кошелек, отворачивали ту или иную полу скромного пиджака. Там, на сатиновой подкладке, пришпиленные, как в гербарии, висели разновялы – от керченской кильки и ейской воблы до бердянского хрусталика-бычка. С каждого хвоста, проданного клиенту пивбара, вышибала Гарик имел свой процент, которым честно делился с шефом, а тот, в свою очередь, поощрял буфетчицу Марго, чтоб не слишком разнообразила меню. 

Рабочее место смотрящего Гарика было на ступеньках бетонного крыльца, ведущего в подвал, так что голова его находилась на уровне тротуара. Гарик первым замечал нежелательных посетителей, давая знак продавцам рыбы, которые тут же сливались с толпой прохожих и уходили – кто на Греческую площадь, кто выруливал на Дерибасовскую, и мог даже набраться наглости задержать идущего с проверкой милиционера.

- Ой, скажите пожальста, будьте любезны, таварищ милиционэр, как проехать на Греческую? 

- Так вот же она, - милиционер, по долгу службы, должен быть любезен.

- Ой, а там останавливается «пятый номер»? Мине надо проехать в Аркадию. 

- Да. Тут конечная остановка. Извините, я спешу. 

Продавец расшаркивался, делал шаг в сторону и уже в спину милиционеру выкрикивал жалобно:

- Ой, а я доеду на «пятом» до пятой станции Фонтана? У меня там тетя больная, так надо ее проведать. 

- Доедешь, доедешь, - служители правопорядка были выходцами их близлежащих сел и не любили одесситов с их вечными приколами.

К этому времени даже самый квелый продавец вяленой рыбы уходил на безопасное расстояние, а в пивбаре убиралась со столов купленная у Марго незаконная водка. Не описано у Куприна и наличие туалета в таверне, но в этом вопросе реставраторы оказались на высоте. 

Предвидя последствия от отсутствия оного заведения для пивбара, находящегося ниже уровня тротуара, они устроили у входа настоящий «ватер-клозет» с писсуаром и чашей типа «Генуя». Но, из экономии площади, сделали туалет одноочковым, так что использовать заведение можно было исключительно по очереди. В «Гамбринусе» всегда были две очереди: одна, сверху вниз, – для посетителей бара, вторая, снизу вверх, – для посетителей клозета. Вышибала Гарик стоял на промежуточной площадке и регулировал человеческие потоки:

- Куда прешь! …бтвймнх, - Гарик был любителем крепкого словца, но душил в себе дурную привычку, проглатывая гласные звуки в сочных русских матюках, - бтвймнх, шо, не видишь – она ж еще не вышла с гальюна, - туалет был один на все виды человеческих организмов.

- Та не тебе говорю, ты проходи в бар с подругой… Я сказал: «с подругой!», бтвймнх…, а ты – втроем пошел. Ну и шо, шо вас трое, не видишь – из бара вышли двое, значит двое и зайдут, бтвймнх… Не хочешь разделяться с другом, жди, когда выйдут трое. Эй, девоньки, вас двое? Прашу!, - Гарик сверкнул желтым зубом томившимся в очереди подружкам.

В это время дверь туалета открылась, показавшаяся женщина поманила из очереди товарку, но мужчина, стоявший рядом на полусогнутых от недержания ногах, стал входить вместе с товаркой в спасительную дверь. Гарик был начеку:

- Опа! … бтвймнх… Не сучи ногами, жекельмен, пропусти даму, деревня! Шо? Инспектор? Извините, пожаста, но вас тут не стояло.

Чувствовалось, что Гарик пришел сюда с флота: кроме брюк-клёш с надраенной бляхой и щегольского кителя, он имел фуражку с «крабом», золотой левый клык и никогда не пасовал перед чинами. Даже с шефом он держался независимо, но шеф ценил его за порядок. Без 

сомнения, Гарик придавал пивному бару определенный колорит, не последнюю роль в растущей популярности бара играло его местонахождение - в самом центре Одессы, но истинную славу составляла все-таки музыка, точнее – музыканты, играющие по вечерам в «Гамбринусе».

Если понравилось, прошу расшарить.

Продовжую про Гамбринус

часть 16

Рабочий день бара начинался в девять утра, и к этому времени сюда подтягивались вчерашние юбиляры и выпивохи - для опохмелки, приходили прогулять пару лекций студенты, заглядывали туристы и семейные отдыхающие, которые спешили сегодня уехать или страшились вечерних разгулов. Часам к шести вечера собиралась публика посолидней: командированные, деловые, влюбленные, опять же – студенты, теперь уже посидеть, оттянуться без спешки. К 19-ти приходили музыканты – Сашка и Пашка. 

Тут отцы-основатели нового «Гамбринуса» сознательно пошли на отступление от куприновского описания: там был скрипач Сашка и его собачка Белочка. Аккомпанировали на «пиано» ему случайные люди, часто Сашка играл один. Сейчас же устроители наняли двух виртуозов, и они всегда играли в паре – скрипка и пианино, но, казалось, что «первая скрипка» все-таки скрипач. Это были типичные одесские евреи – с огромными носами, выпученными глазами, неопределенного, весьма почтенного возраста. Оба были лысы, толсты и неказисты. Одевались тоже очень похоже: белые парусиновые туфли, кремовые китайские брюки, белые футболки, и подпитые посетители принимали их за братьев. Оба в прошлом были профессиональными музыкантами, в народе говорили, что каждый имел удачную карьеру, непыльную жизнь и дружбу с высоким начальством. 

Сашка и Пашка – это были сценические имена, настоящих имен никто не знал, да и не интересовались особенно. Посетителей устраивало то, что музыканты играют все, что ни пожелает затуманенный алкоголем клиент. Даже переработанные острословами популярные песни или пародии знали старые евреи, - стоило клиенту заказать «Гимн китайских парашютистов», как скрипка, «ф-но» и хриплый Сашкин голос начинали:

Лица желтые над городом кружатся,

С тихим шорохом нам под ноги ложатся.

На дворе стоял ХХ-й век, и «Гамбринус» не мог оставаться в ХIХ-м. В чрево пианино опускался микрофон, на скрипке имелся звукосниматель, слева и справа от миниэстрады к потолку привинчены колонки «Балатон». Усилитель, сработанный умельцами 

Политехнического института, выдавал такие краски и тембры, что Сашкина скрипка визжала и хохотала, стонала и рыдала, любила, ненавидела, ждала и верила на всех языках народов мира. Моряки, как и во времена Куприна, не обходили стороной пивбар, иногда, даже днем, специально доставленный из дому Сашка, подпевал и подыгрывал сухопутным македонцам, плавающих под каким-нибудь либерийским флагом, а они выводили стройным многоголосием:

Сокол пие вода, вода от Вардара,

Яне, ой, Яне, - юнак с бяло гырло…

Или выполнял заявку советских греков из Ждановского пароходства, истово, как киношный Зорба, танцующих под Сашкины «Сиртаки». Оба музыканта виртуозно выполняли замысловатые заграничные мелодии, но с особым шиком исполнялись заказы наших посетителей.

Мне сегодня так больно,

Слезы взор мой туманят,

Эти слезы невольно

Я роняю в тиши…

Особой популярностью пользовались песни из репертуаров Александра Вертинского, Петра Лещенко, Вадима Козина, а также – блатные, все то, что не услышишь в ресторанах, где каждый месяц репертуар прослушивался и утверждался в инстанциях, а за любое отклонение назначалась тарификация, которая выявляла «несоответствие» и музыканты изгонялись с хлебного места.

Течет речечка да по песочечку,

Бережочек точит,

А молодая комсомолочка

В речке ножки мочит.

И не то было удивительно, что два старых, на вид – интеллигентных, еврея знают такие песни, а то, что власти и всякая цензура, вроде ВААП или идеологических отделов эти песни, как бы, не замечают. Вероятно, где-то на очень большой высоте, эти вольности были оговорены при строительстве нового «Гамбринуса», как некая фишка для посетителей, один из многих символов Одессы. И терпели «цензоры» эту блатную романтику, как терпели и любили Высоцкого, иногда инкогнито посещая пивбар и балдея от Есенинского:

Никогда я не был за Босфором,

Ты меня не спрашивай о нём...

Или от более позднего неизвестного автора:

Жил в Одессе славный паренек,

Он гонял в Херсон за голубями.

И вдали мелькал его челнок

С белыми, как чайка, парусами…

Ну, а если Сашка и Пашка затягивали «Пару гнедых» или «Поручик Голицын», затихали оба зала, только вспыхивали огоньки от сигарет да слышался всхлип стареющей дамы. А когда звучала цыганская или еврейская мелодия, казалось, что скрипка, впитавшая многовековую боль и скорбь человечества, изливает израненную душу, просит и молит о помощи, о спасении сидящих здесь, в «Гамбринусе», и не было лица, не увлаженного слезою.

Но такое бывало редко. Обычно клиенты стояли в очереди за право заказать песню, переругивались и перекупали очередь, ибо заплатить музыкантам больше конкурента было невозможно: такса была жесткой и постоянной, все ее знали – «четвертак». Сиреневые советские двадцатипятирублевки припасались посетителями впрок. Никакие другие банкноты здесь не ходили, даже хваленые фунты и доллары, мелькающие у иностранных моряков, тут же обменивались на «сиреневую» или, на жаргоне – «четвертак».

Строго говоря, никто эту таксу не устанавливал, более того, Сашка и Пашка деньги вообще у клиентов не брали – это запрещалось и законом, и разными наставлениями. Но с первых дней открытия пивбара осторожные одесситы, подобно Осе Бендеру, чтили закон и нащупали замечательный способ передачи сиреневых банкнот из своих кошельков в китайские карманы еврейских музыкантов. И вот как это началось.

Отсутствие вентиляции пожилые музыканты переносили нелегко. Сигаретный дым стоял сплошной стеной, было тяжело не только петь, но человеку некурящему - даже разговаривать. Любой музыкант не одесского разлива не просидел бы в этой винокурне и десяти минут, но Сашка и Пашка были евреями и твердо знали, что из любой ситуации есть два выхода, это – как минимум. Они изобрели полуавтоматический способ очистки воздуха, хотя такой смог воздухом можно было назвать только и уважения к изобретателю пива Гамбринусу. Старики покрывали свои бритые головы носовыми платками, завязывали их по углам узелками, на манер пляжных плэйбоев 30-х годов, обильно поливали платки пивом, которое услужливо и регулярно ставил на «пиано» официант, и вокруг музыкантских физиономий образовывался микроклимат без тяжелых никотиновых капель, убивающих лошадь. Пиво стекало на футболки и китайские брюки, но это не мешало музыкантам – гонорары позволяли сдавать униформу в чистку или покупать новую хоть каждый день, да и здоровье дороже.

Когда первые клиенты пивбара решались заказать песню за вознаграждение, они подходили к Сашке, чувствуя в нем «первую скрипку», и совали ему в руки – кто три рубля, кто пятерку, а кто и десятку, по советским временам - деньги очень приличные. Но Сашка был тертый калач, он твердо знал: деньги брать нельзя! В одной руке скрипка, в другой – смычок, головой вертит, мол, извините, денег не берем. Заказчики отказ принимали за каприз, дескать, три рубля – не деньги, да и пять тоже фуфло, но если и червонца мало, то за любимую «Колыму» и сиреневую не жалко. Когда гонорар на Сашкиных глазах дошел до 25-ти рублей, его выпученные глаза вовсе полезли из орбит, и он, объятый ужасом, вскинул скрипку к подбородку, стал неистово исполнять заказ, так и не прикоснувшись к этим гадким деньгам. Находчивый клиент, увидев, что музыкант старается для него, приклеил сиреневую банкноту к мокрому носовому платку на Сашкиной гладкой голове и ушел, довольный, к своему столику. Отыграв заказ, Сашка судорожно отклеил прилипшую бумажку и быстро сунул ее в широченный карман китайских брюк, но следующий посетитель поступил точно так же, и традиция была положена: заказ стоит 25 рэ, в руки не совать, клеить «четвертак» на лысину.

Конечно, музыканты были не так глупы, чтобы забирать всю выручку себе, перед уходом домой они заходили к шефу, и большая часть «четвертных» оседала там, они знали, что шеф тоже делится сиреневыми с кем надо, и оттого им позволено петь все, что пожелает клиент. Такая жизнь вполне устраивала стариков, и они безропотно сносили тяготы ночной прокуренной жизни и даже выходки некоторых одичавших посетителей...

Если понравилось, прошу расшарить.

Далі буде...

А ми продовжуємо оповідання про Гамбринус

часть 17

Студенты ОТИХП не брезговали «Гамбринусом». А наша дружная группа могла за выходной побывать и «Интеграле», и в «Двух Карлах», и «Псисе», а к вечеру закатиться на 

улицу вице-адмирала Жукова. Интегралом в шутку назывался небольшой барчик, расположенный за двумя углами соседних с нашим ВУЗом улиц, и чтобы в него попасть, нужно было пройти по несложной кривой, напоминающей знак интеграла. «Два Карла» располагался на пересечении улиц имени Карла Либкнехта и Карла Маркса, а «Псисей» студенты называли фирменный молдавский винный магазин «Аист», где продавалось вино на разлив.

В один из таких выходных я с друзьями-студентами, заработав немного денег на разгрузке египетских яблок, пришел попить пива, послушать, на шару, Сашку, ну и пообщаться, конечно, - в свободной обстановке. Время было не позднее, музыканты еще не пришли, но оба зала уже заполнены, так что пришлось немного постоять в очереди. Как сумел просочиться в зал, где не было свободного места, одинокий мужчина, неизвестно, - видимо, вышибала Гарик ненадолго отлучился, но пришедший и не стал искать свободное место. Он остановился между столиками и гордо заявил: 

- А кто поставит кружку пива Леньке-литератору? Вот ты, красавец, способен? – он ткнул пальцем в Витьку Родивилина, моего одногруппника.

Витя – парень непростой, в карман за словом не лезет:

- С какого перепугу?

Я уже встречал подобных артистов, зарабатывающих на стакан вина или бифштекс в злачных местах. Вася-шницель мог протанцевать в ресторане, вместе с танцующими парами, стоя вниз головой на руках, а за это просил заказать ему шницель. Сёма-бокал за стопку водки грыз бокалы, как семечки, причем, тонкие не трогал, начинал сразу с граненого стакана или пивной кружки. Леню-литератора я видел впервые, было интересно – чем богат этот талант. Тем временем Леня, подойдя к нам поближе, изрек:

- Вижу, вы интеллигентные люди, я расскажу вам стих, а если понравится, вы мне закажете бокальчик пива.

Чтобы не ходить часто к барной стойке, мы заказали сразу по три кружки на брата, так что запас для литератора у нас был.

- Давай, начинай, - дружно подначил наш столик поэта. Леня встал в подобающую позу и изрек:

Хорошо в Одессе летом:

Пароходы на причалах, 

Девки хавают минеты

На общественных началах.

Аплодисменты раздались не только с нашего стола, мы честно подвинули полный бокал к артисту, он его осушил без передыху и тут же повернулся к соседям:

- А вам слабо?

- Не слабо, заряжай! - раздались ободряющие голоса. Леня перевел дух, откашлялся и произнес актуальные строки:

Тяжело здесь дышится,

Пиво – на разлив.

Дюк в порту не движется

Член свой обнажив. 

На этот раз аплодисментов было поменьше. Но свой бокал Леня получил. Пока он осушал вторую дозу, из соседнего зала донесся женский голос:

- Леня, это ты на Дерибасовской – поэт, а на Молдаванке ты – еле-еле идиёт.

Леня тут же отреагировал:

- Специально для этой дамы, любительницы высокой поэзии я расскажу байку, как случайно на опушке леса встретились три поэта – Серега Есенин, Вовка Маяковский и 

Робик Рождественский. Встретились поговорить за поэзию, как вдруг увидели девушку, справляющую малую нужду под пушистой березой. Серега и говорит: «Аль не поэты мы русские? Аль не опишем сие прекрасное зрелище в стихе-экспромте? Кто смелый?». «Ну ты и начинай, а мы посмотрим», - подхватил идею Вовка Маяк, и Есенин стал декламировать.

Ленька тряхнул невидимой есенинской шевелюрой и начал:

То ли явь, то ль кажется, 

то ли смех сквозь слезы,-

Русская красавица 

села под березой.

Зад – что дыня спелая 

под вспорхнувшим платьем.

Что же вы, несмелые, - 

налетайте, братья!

Ленька передохнул, вскинул голову вверх, заложил большой палец левой руки за борт пиджака и голосом Маяковского, не терпящим возражений, произнес:

- Ну, Робка, давай ты, негоже мне, пролетарскому поэту выступать раньше тебя. И – уже голосом Рождественского, слегка заикаясь:

Ах, к-как хочется, ах, к-как хочется

К б-белой попе п-пжижаться щекой!

Как к-кжасиво девчонка м-мочится!

Как п-пжиятно пахнет м-мочой!

И, вернувшись в позу Маяковского, вновь заложив большой палец за лацкан пиджака, продекламировал:

У девы жопа – метр на метр,

Как окно в лавке продовольствия.

Мне б иметь в штанах хер с метр, -

Я б доставил ей удовольствие!

Зал взорвался аплодисментами, к Леньке уже шли с бокалами гости с разных столов, но выпить литератору не пришлось: в зал вошел Гарик, и Леня, уважая крутой нрав и увесистый кулак вышибалы, наклонив голову вниз и вбок, двинулся к выходу.

Как-то в «Гамбринус» зашли китобои. Знаменитая флотилия «Слава», отходив восемь месяцев в поисках тунца, китового уса и прочей океанской экзотики, ошвартовалась в родном порту. Для Одессы это было событием: после торжественной встречи в порту, у рыбаков начинается раздача диковинных подарков друзьям и подругам, получка зарплат, «тропических» и других премий, за которыми следует многодневный загул. Суетятся официанты лучших ресторанов, бармены валютных баров и продавцы «Березки» ждут с нетерпением щедрых моряков, а за ними тучами порхают ночные и дневные бабочки всех мастей и комплекций.

Небольшая группа, человек пять, хорошо посидевшая в «Юбилейном», решила спуститься в подвал, к Сашке, послушать «настоящих песен». Гарик, узнав своих, пропустил их без очереди, и китобои, не найдя свободного места, прошагали сразу во второй зал, к барной стойке и эстраде. Музыканты доигрывали «Розамунду», в очереди стоял кавказец, желающий послушать «Сулико». Прибывшие обступили эстрадку, один из них, видимо, старший, сказал товарищу:

- Ну, Фима, твой первый ход, начинай! 

Фима разжал кулак, взял двумя руками примятую двадцатипятирублевку за края, растянул и прижал к мокрому носовому платку на Сашкиной голове. Для верности - разгладил, как бы, отжимая лишнюю влагу. Банкнота цепко приклеилась к черепу, Сашка продолжал играть «Розамунду». Отдельные посетители возмущенно загалдели, удивляясь наглости пришельцев, но им быстро пояснили, кто это такие, и возмущенные успокоились - китобоев в Одессе 

уважали. К тому же рыбаки были, как на подбор – ширококостные, с пудовыми кулаками, так что желания «выйти поговорить» с ними не возникало. Песня закончилась. Сашка не спеша поставил скрипку и смычок между ног, большим и указательным пальцем правой руки аккуратно, будто пластырь с раны, за уголок подорвал «четвертной», отклеил его от платочка, сложил вдвое и сунул в карман брюк. Вопросительно глянул на Фиму. 

- «Нагасаки», родненький, - рыбак тряхнул тяжелой уже третьи сутки головой. 

Сашка молча взял в руки скрипку, приладил ее к подбородку, взмахнул смычком, повернулся к Пашке, внимательно следившим за партнером:

- Фа мажёг. 

Забегали Пашкины пальцы по клавишам, зазвучали сочные аккорды, в наступившей на мгновенье тишине вступила скрипка, зарыдала навзрыд, и Сашкин хрипловатый голос поведал присутствующей публике о трагической любви русского моремана к японской проститутке:

У не-е-е-ей такая маленькая грудь,

А губы – губы алые, как маки,

Уходит капитан в далекий путь,

Не видев девушки из Нагасаки.

Взрыв оваций двух залов заглушил просьбу грузина спеть «Сулико», а на сине-белом носовом платке уже распластался следующий китобойный «четвертак». 

- «Одесский кичман», будьте трижды любезны, - последовал следующий заказ китобоя.

Высокая, изящная официантка принесла поднос с 5-ю кружками пенящегося пива:

- Марго угощает, - она кивнула на барменшу, - чтоб у вас простоя не было. 

Моряки одобрительно загудели, разобрали кружки, и на поднос легла сиреневая банкнота.

- Спасибо, детка, пусть Марго плеснет себе коньячку за наше здоровье. А ты не хочешь уже уйти отсюда? – мощная клешня рыбака взяла девушку под локоток, - с начальством я договорюсь.

- Спасибо, я сама договорюсь, - официантка пыталась шутить и высвободить руку, но китобой держал ее крепко.

Музыканты заиграли «Одесский кичман», Сашка запел, подмигивая девушке, и рыбак отпустил ее руку, продолжая нашептывать:

- Я не обижу, детка, ты не думай, что я тебя на всех беру. Ты мне понравилась лично, и я заплачу тебе – сколько скажешь. 

- Я не снимаюсь. У меня есть муж и скоро он придет сюда.

- Заплатим и мужу, у меня деньги есть, - китобой распалялся, - тебя как зовут?

- Люба. У нас с мужем деньги есть, нам ваши не нужны. Можно, я пойду? 

Девушка не хотела обидеть уважаемых гостей, знала, что шеф за это по головке не погладит, но идти с пьяными рыбаками ей тоже не улыбалось. И хоть никакого мужа у нее давно уже не было, она уже полгода была свободной, от пришельцев нехорошо пахло, и Любе они были неприятны. Рыбак, однако, был настойчив: 

- Ну шо? Тыщи мало тебе за ночь?

Это были сумасшедшие деньги, но девушка понимала, что сумма продиктована алкоголем. 

- Мало! – Люба очаровательно улыбнулась. Она решила поймать его на сумме, - не станет же он платить такие деньги за пустячок.

- А две?

- Ну, какие это деньги? – Люба лезла на рожон, но в душу уже вползал страх.

- Даю пять! – Глаза китобоя блестели, он уже мысленно раздевал Любу.

- Ну, за пять я должна спросить у дедушки.

Ей стало страшно, она знала, что там, где крутятся большие деньги, всегда пахнет кровью.

- Какого еще дедушки? – изумился рыбак.

- Дедушки Саши, - официантка кивнула на скрипача, - он мой дед.

Сашка поглядывал на официантку, нутром чуял, что Любаша попала в затруднительное положение, и ободряюще улыбался ей между куплетами...

Если понравилось, прошу расшарить.

Далі буде.

Завершуємо оповідання про "Гамбринус", отже

часть 18

- Ну, если надо, давай спрашивай.

Выпитое пиво, смешавшись с предыдущим возлиянием, уже давало о себе знать. Китобой засучил ногами, - надо было идти в туалет, а тут раскручивалась настоящая русская рулетка. С каждой новой названной им суммой Люба казалась еще краше, и он уже плохо оценивал 

действительность. Песня, наконец, закончилась, и он подтолкнул девушку:

- Давай спрашивай. Пока он опять не запел.

- Дядь Саш, - официантка наклонилась к уху скрипача, - этот козел хочет меня снять на ночь, - пять штук предлагает, представляешь? Придурок! Ну, я сказала, что ты мой дед, и вроде я у тебя разрешения спрашиваю. Придумай что-нибудь, дядь Саш, отшей его, а? 

Старый еврей оценил ситуацию, кивнул рыбаку, тот нетерпеливо подошел.

- Сыггай уже «Сулико», сколько может клиент ждать?, - Сашка отдал распоряжение Пашке, а сам обратился к верзиле:

- Какие твои деньги? 

- Рубли, - недоуменно промычал китобой.

- Сам знаю, что не туггики. Сколько даешь? – Сашка не выговаривал букву «р».

- Пять штук. 

- Покажи. 

Рыбак извлек пачку пятидесятирублевок, оклеенную банковской лентой.

- Это все? 

- Нет, есть еще. 

- Ты видишь, какой цветок пегед тобой? За пять штук даже гогшок для него не купишь. А ей надо на истогическую годину собигаться. Если ты пги бабках, - помоги. В общем, так – десять штук мне, восемь ей, но все бабки отдаешь мне и сейчас. Гасчет – в подсобке, там Любашу и забегешь. Идет? 

Китобой отчаянно засучил ногами, - пиво настойчиво искало выход из организма. Глаза его потухли.

- Не, таких бабок у меня нет.

- А на «нет» и суда нет. Нихиль аут нихиль. Зухэнвэй. – Сашка взмахнул смычком и подхватил припев «Сулико». Рыбаки освободили площадку перед эстрадой и направились к выходу.

Слава нового «Гамбринуса» росла и быстро вышла за пределы славного города. Если в Одессу приезжали по делам, то, при наличии времени, сначала посещали Пивбар, и только потом – «тучу» и Оперный театр. Все чаще сюда стали заглядывать белые воротнички: работники и чиновники разных контор – от райисполкомов до столичного КГБ. Партийные и кагэбэшные чины приходили, как частные лица, с друзьями и подругами, понимая, что это Магдебургское право для Одессы кто-то санкционировал, и нечего со своим уставом лезть в чужой монастырь. Это, в конце концов, и погубило знаменитую таверну. 

Однажды сюда забрел молодой старлей из московского УБХСС. Понаблюдав пару часов за носовым платком Сашки, он перемножил количество «четвертаков» на количество часов игры в день, в месяц, в год, с поправкой на курортный сезон. Получалось, что с момента открытия «Гамбринуса» эти старые евреи могли купить пару морских лайнеров типа «Иван Франко». Свои наблюдения он оформил рапортом в Москве, оттуда сигнал пошел в ЦК. В Одессу приехала комиссия и Сашка с Пашкой, с учетом их преклонного возраста, были просто уволены, хотя им и светила статья, а вместе с ними слетел со своего кресла и последний первый секретарь одесского обкома партии еврейской национальности.

В Одессу я смог попасть лет через пятнадцать после окончания ВУЗа. Была осень, когда отдыхающих заметно поубавилось, и можно было посидеть под зонтиком в одном из уличных кафе, рассыпанных по тротуарам, как на Монмартре. Я обратил внимание на характерную лысую голову сидящего ко мне спиной человека. Забрав свои сосиски с капустой и разбавленный кофе, я пересел к нему, испросив предварительно разрешения. Представился историком, интересующимся старой Одессой. Мы разговорились. Конечно, это был он – Сашка-скрипач из «Гамбринуса», уволенный, как он сказал «без выходного пособия». У меня имелись бердянские бычки, он, из вежливости взял пару, но от заказанного пива отказался.

- Я свое уже отпил, молодой человек. А бички ваши я знаю, замечательная гибка, я ведь бивал и в Бегдянске. У вас еще судачок и кгаснючок на шампугах – ох, как хогоши! Вообще, я много где побывал. Иггал и для ученых, и для блатных, и для очень больших людей. Я ведь питегский евгей, извиняюсь, - ленинггадский, а в Одессу после амнистии попал. Ви думаете, что я Сашка-засганец, а я, извиняюсь, Осип Богисович Багский – солист Магиинки и дгугих театгов и филагмоний.

- Вы оставили замечательный след в музыкальной Одессе, - я любил разговаривать со старыми евреями, - мне приходилось слушать вас в «Гамбринусе», я был и остаюсь вашим поклонником. Вы мне напомнили Сашку из Куприновского рассказа.

- Ой, чьто ви говогите? – он букву «ч» произносил, как «чь», - вот Саша Певзнег бил настоящий скгипач. Ви же знаете Певзнега?

Я честно признался, что не знаю.

- Ну как же? Ви же только чьто вспоминали купгиновского Сашку-скгипача!

- Так его фамилия Певзнер?

- Ну да! Это Купгин изобгазил его Сашкой, а на самом деле его звали Александг Яковлевич Певзнег. Говогят, летом 20-го, когда он умег, в последний путь его пговожала вся Одесса.

- Ну, вас Одесса тоже будет помнить. И вас, и Водяного, и Жванецкого.

- Ой, ви мне льстите – гядом с такими одесситами поставили. Но – пгиятно, спасибо.

Он нещадно картавил и выговаривал «г», как москвич, но я, по опыту знал, что одесские евреи жестко произносят «г» и сильно смягчают букву «д» в слове Одесса – Одьесса. Мы, поболтали с Осипом Борисовичем до закрытия кафешки и, кажется, остались довольны друг другом.

А знаменитая некогда таверна с гордым названием «Гамбринус», пережившая при Барским второе рождение, превратилась в заурядную пивнуху с магнитофонными записями, орущими непотопляемую попсу. Может еще через полвека новый Сашка в обновленном «Гамбринусе» будет петь именно эти песни?

Если понравилось, прошу расшарить.

Далі треба?

Заканчиваем... главу "Одесса"

часть 19 Диплом (73 г.)

Преддипломная практика моя разительно отличалась от производственной. Мы с Иваном Стойковым и еще двумя ребятами из параллельных групп были направлены в московский институт «Проектпромвентиляция». Эта организация выполняла проектирование систем кондиционирования воздуха в ткацких цехах Щекинского химкомбината в Тульской области. Диплом мы писали реальный, то есть наши разработки должны были использоваться в этих самых цехах. Моей задачей был расчет холодильных машин для промышленного кондиционера в одном из цехов, другие подбирали теплообменное оборудование, Иван участвовал в разработке схем автоматизации кондиционера. Работали мы под руководством опытных специалистов, собственно выполняли черновую работу, которая ими доводилась до требуемых стандартов и норм. Не знаю, как показались мы наставникам, а мне эти умницы напомнили авиастроителей из ЗМКБ, где я впервые столкнулся с коллективным разумом, способным в результате мозгового штурма решать любые задачи. 

Практика была многомесячной, так что мы успевали и в Москве поработать, и на недельные вахты ездить в Щекино, и в Туле побывать, и в Ясной Поляне Толстому поклониться. Там, в имении, я увидел живую иллюстрацию к стиху Сергея Есенина «Клен ты мой опавший». Из огромного сугроба совсем рядом друг с другом росли два дерева – клен и береза. При этом береза была стройной и прямой, как корабельная мачта, а клен, клонясь к ней, несколько раз обвивал ее стан. Не знаю, почему, но на меня это произвело сильное впечатление.

Дипломы мы с Иваном Стойковым и Виктором Родивилиным защитили самыми первыми 

на потоке, на нашей защите присутствовали оба светила в области холодильной техники – 

профессоры Сергей Чуклин и Зиновий Мельцер, и к нам не последовало ни одного вопроса.

Поскольку наша защита состоялась в первый день, а выдача дипломов с последним звонком и выпускным балом предполагалась почти через месяц, когда защитится весь пятый курс, мы с одногруппниками решили не ждать так долго, а отметить свою защиту предварительным возлиянием в одном из лучших ресторанов Одессы – «Юбилейном».

Это был не самый удачный день в моей жизни. Неожиданно для нас, в этом же ресторане существовал отдельный зал, предназначенный для иностранцев. Вход в этот зал никак не ограничивался, но вошедших туда брали на карандаш люди в штатском, сотрудники «конторы». Когда мы обнаружили, что пропал наш Ваня Стойков, было уже поздно. На его поиски и скандалы ушла большая часть вечера. В эту же веселую ночь было еще одно приключение с побегом от милиции, в результате которого я сломал ногу и месяц ожидал получения диплома, лежа в гипсе на общежитейской койке. Из выпускного вечера ребята принесли мне в койку оливье, торт и шампанское, а через день отвезли на такси вместе с костылями в аэропорт и отправили в родной Бердянск.

Перед защитой дипломов где-то в недрах деканатов обсчитали средний балл каждого пятикурсника за весь период обучения – с целью определения очередности распределения будущей работы. Конкуренция была большая, поэтому средний балл считали до третьего знака после запятой. Список городов с названием предприятий вывесили на огромном листе. Кроме графы «предприятие», были указаны: «город», «должность», «оклад», «жилье» и «подъемные». Например: город Казань, маслосырбаза, начальник компрессорного цеха, оклад - 120 руб., отдельная квартира, подъемные - 200 руб. Именно такое распределение получил я. Подъемные выплачивали далеко не всем.

Надо сказать, что выбор был широчайший: Рига, Чарджоу, Новосибирск, Чита, Баку, Сахалин, вся страна - институт считался лучшим в своей отрасли. В заявлении мы писали: 

«… прошу направить меня на работу: 1. Москва…, 2. Киев…, 3. Новосибирск…». Это – на тот случай, если Москву с Киевом заберет выпускник с лучшим баллом. Мой балл был где-то 4,875, это давало мне неплохие шансы, и я мог выбрать, по меньшей мере, город Киев, как выбрали многие мои друзья из нашей группы, человек 12, – учились мы все неплохо. Но я помнил, что дома остались младшие брат и сестра, которым нужна была поддержка. Поэтому изначально нацелился на Сахалин с окладом в 180 рублей, однако меня остановила мысль, что оттуда я вряд ли смогу вырваться в Бердянск в случае острой необходимости.

Первыми за назначениями шли круглые отличники. Их было не так много, и они выбирали, в основном, Москву и Ленинград. Отличники нашей группы – Витя Родивилин и Валик Бондаренко были более практичны и выбрали соответственно – Киев и Ровно. Были, однако, и казусы, когда выпускник выбирал «Свердловский мясокомбинат», не обратив внимания, что г. Свердловск находится в Ворошиловградской области. Мои однокашники, выбравшие Киев, получили оклады в 90 руб., а в графах «жилье» и «подъемные» - прочерки. Это означало, что, работая в КБ или в Проблемной лаборатории НИИ, они снимали жилье или пристраивались к родственникам на первых порах. Я себе такого позволить не мог, и с чистой совестью выбрал Татарстан. Если бы я знал, чем закончится мой вояж в эту республику… 

Но все это было до того, как я сломал ногу. Оказавшись в гипсе на три месяца, я не смог приступить к работе в назначенный срок - 1 августа 1973 года. Полученные двести рублей подъемных жгли мне совесть, и я дал телеграмму в Казань о задержке моего приезда.

Если понравилось, прошу расшарить.

Читателей не много, но компания приятная. Продолжаем.

часть 20.

Начало см. за 09.01.17г.

Глава 6. Казань или мемуар про татар (1973г.)

Напомню, что во всех ВУЗах страны имелись «первые отделы», отслеживающие военно-учетные специальности студентов, их службу или не службу в рядах советской армии, и «Личное дело» специалиста следовало за ним, куда бы ни уехал выпускник. Предел призывного возраста в 73-м году ограничивался 27-ю годами. Это означало, что я, достигший к моменту окончания института 26-летнего возраста, подлежал призыву в ближайшую осень. А после службы в армии все обязательства по отработке трехлетнего срока по месту направления теряли свою силу. Стало быть, у меня был выбор: понравится мне в Казани – вернусь туда после службы, а не понравится, я - вольная птица. В сентябре с меня сняли гипс, и я улетел в Казань через Москву. 

Подъемные (гигантские 200 рублей) растаяли в прощальных банкетах и семейных расходах, авиабилет из Бердянска до Москвы стоил рублей 20, от Москвы до Казани еще меньше, так что полтинника, казалось, вполне хватит и на проезд, и на первое время. С небольшим рюкзачком я добрался до места назначения – Главного управления мясной и молочной промышленности Татарской ССР. К моему первому удивлению это управление находилось в Казанском Кремле, среди Совмина, ЦК и других правительственных зданий Татарстана. Это вызвало некоторую робость, но и добавило уважения – к себе и к тем, кто меня сюда пригласил. 

Начальник Управления, товарищ Хисамов, сидел в огромном, как и положено большому боссу, кабинете. Здесь все было масштабным: полированный, шириной с теннисный, начальницкий стол, за спинкой чудовищного по размерам кресла красовался в полстены портрет вождя, а на смежной стене висела огромная карта Татарстана. Хисамов встретил меня на пороге в кабинет, любезно улыбаясь, обнял за плечи, проводил до стула, стоящего визави, обошел стол, опять же, улыбаясь и приговаривая о том, что, несмотря на мою сломанную ногу и опоздание, он меня очень и очень ждал. Такая любезность усыпила мою бдительность, и я почувствовал себя уважаемым человеком. Расспросив, как я доехал, босс любезным тоном спросил:

- Ну, какие докумэнты привез, уважаемый молодой спэциалист? 

Я достал все, что у меня было, и выложил на широченный стол: паспорт, приписное свидетельство, диплом, вкладыш к диплому, направление, трудовую книжку и больничный лист – доказательство того, что я действительно имел перелом ноги. В боковом кармане оставались только 15 рублей и сигареты. Хисамов привстал, двумя руками аккуратно придвинул мои бумаги к себе и, не меняя позы, столкнул в заранее открытый ящик стола. Быстро закрыв ящик, он поднялся, подошел ко мне, я встал. Снова любезно обняв меня за плечи, подвел к карте и загадочно произнес:

- Правда, замечательный республик Татарстан? Посмотри, какие просторы! А какие замечательные города – Альметьевск, Бугульма, Елабуга, Чистополь. Между прочим, Альметьевск – центр добычи нефти, а в Чистополе делают лучшие в стране часы!

Я почуял неладное, но скромно ответил, что, не знаю, не бывал, но – вполне возможно, что так и есть.

- Это ничего, что не бивал, завтра паедиш, пасмотриш, выбираеш сам, что тебе понравится, вернешься ко мне – я тебе любое место устрою.

- Как – любое место? – удивился я, у меня уже есть место – казанская маслосырбаза, так в моем направлении написано.

Я старался быть любезным, чтобы не обидеть такого обходительного человека.

- Э-э-э! Мало чьто, - написано. Такой база в Казань нэт, это ми для приглашэния написали. 

Немая пауза. Начальник вдохновенно продолжал:

- Ты Попов знаешь? Кириленко знаешь?

Галя Попова была моей однокурсницей, из параллельной группы, мы выпускались вместе, она тоже выбрала Казань, тоже с приличной должностью и зарплатой, и мы договорились с ней встретиться после устройства. Гриша Кириленко был на курс старше, я его знал шапочно.

- Так вот, Попов хорошо утроился в Бугульма, - продолжал мой новый босс, - уже месяц там работает, а Кириленко – главный инженер - Альметьевск. Они тебе будут радоваться! 

Я уже закипал, но мягко возразил:

- Послушайте, товарищ Хисамов, я никуда не поеду, у меня в направлении написано, что я должен работать на маслосырбазе, в компрессорном цехе, и я буду работать только там.

- Так нэт твой сырбаза! Нэту! Проэкт есть, база – нэт. Ми под этот проэкт трэтий год лучших специалистов с Украины берем. И еще ни разу не ошиблись.

- Но вы же можете заказать специалиста для Бугульмы и Вам его направят.

- Э-э-э, не понимаешь савсем. В Бугульма приедет двоечник, а в Казань нам присылают очень толковый ребят.

- Мне 26 лет, - возражаю, уповая на логику начальника, - у меня в этом году призыв в армию, зачем Вам специалист на один месяц? – я вытащил последний свой козырь. 

- У тебя сломан нога. С такой травма в армия не берут, я проконсультировался военкомат. Так что езжай, дарагой, я тебе даже могу служебная машина дать.

Я понял, что попал «в ощип» и пошел в атаку:

- Товарищ Хисамов, это самоуправство, вы не выполняете условия договора с моим ВУЗом. Отдайте мои документы, я буду жаловаться.

- Куда жаловаться? Докумэнт не отдам! Подъемные дэньги брал? Двэсти рублэй! Сначала дэньги возвращай, потом гаварить будем.

Знал ведь, гад, что денег у меня нет. А это была очень приличная сумма. Дальнейший разговор был бесперспективен, я развернулся и зашагал по бесконечному кабинету к выходу. 

- Ты у меня в руках на три года! – кричал мне в спину начальник, - за три года я тебя или посажу, или ты поедешь, куда скажу. 

Когда я ехал в Казань, первой мыслью у меня было - заявить руководству о том, что мне негде ночевать и мне нужно на первое время (пока получу обещанную квартиру) место в общежитии. Я вышел от Хисамова в шестом часу вечера, день заканчивался, и нужно было где-то перекусить и подумать о ночлеге. «Комфортное общежитие получил?», - сверлила меня ядовитая самоирония. Но я был молод, полон сил и через час уже сторговался с дежурной первой попавшейся общаги на ночлег за рубль пятьдесят (она просила два). После легкого перекуса кефиром с булкой, в моем кармане оставалось 13 рублей с мелочью.

Наутро я поехал в аэропорт узнать – почем дорога самолетом до Москвы. В Москве у меня были родственники, у которых я мог одолжить денег на погашение «похищенных» подъемных, чтобы на равных разговаривать с татарским ханом. Воздушный путь оказался мне не по карману, оставалась надежда, что хватит на поезд. Аэропорт кишел, как бердянский вокзал в разгар курортного сезона. 

Кассы штурмовала разноязыкая публика, обращала на себя внимание плотная группа цыган, в основном – женщин с грудными детьми. Их мужчины степенно прохаживались в зале или сидели на креслах и беседовали. Увидев освободившееся кресло, я устало присел, чтобы обдумать ситуацию и прикинуть – сколько может стоить билет на поезд и долго ли мне быть без завтрака, обеда и ужина. Справа от меня сидел чернявый мужчина и попивал из бутылки «Жигулевское». Неожиданно, достав из пакета пару сушеных рыбин, одну из них предложил мне:

- Будешь? 

Я еще больше удивился, узнав в сушеной рыбе нашу, азовскую таранку.

- Откуда у тебя тарань? – я тоже начал на «ты», тайно надеясь, что встретил земляка.

- А ты шо, с Украины? 

Радость пришла в мой кишлак, и я коротко поведал «земляку» - кто я и что здесь делаю.

Земляк оказался одним из артистов цыганского ансамбля из Луганской филармонии. Они давали «чёс» по Союзу, вместе со своим земляком Валерой Леонтьевым, который только что улетел в Москву, а они штурмуют следующий рейс, на который уже нет билетов. Я с радостью угостился рыбкой и пивом. Мой спаситель крикнул кому-то в толпу у кассы, к нам подошла дородная цыганка с ребенком на руках.

- Дай ей паспорт и 16 рублей, - сказал мне Григорий, - она щас билет купит и принесёт. Пришлось рассказать, что я без паспорта, что у меня всего тринадцать рэ. Гриша на своем языке отдал распоряжение женщине, та молча развернулась и ушла в человеческое месиво у касс. Пока мы потягивали пиво и рассказывали друг другу о своих малых родинах, женщина с ребенком вернулась и вручила мне девственно чистый, незаполненный авиабилет, где человеческой рукой было написано: «Казань – Шереметьево». 

- Заполняй! – коротко приказал Гриша, - ручка есть? 

Ручка у меня была, мне было и стыдно, и радостно, что цыгане даже денег с меня не взяли. 

- Учти, на этот рейс будет много людей, все не войдут. Я тебе дам гитару, держись меня, прорвемся. 

Посадка на самолет была очень похожа на штурм авиакасс, но бортпроводница, стоявшая внизу у трапа, по каким-то признакам пропускала практически только цыганский ансамбль с гитарами, баулами и молчаливыми детьми на руках у кричащих женщин. Усевшись у иллюминатора, я наблюдал за обманутыми людьми, машущими настоящими билетами перед строгой бортпроводницей.

- Товарищи, не волнуйтесь, все улетите! Уже готовится дополнительный рейс, через полчаса посадка, - успокаивала стюардесса невезучих, оттесняя от трапа. 

Самолет вырулил на взлетку, цыгане затихли, а мне мой ангел-хранитель вновь предложил услугу, да такую, что я стал побаиваться – отчего же он так мне помогает?

- У нас в Москве есть пять квартир, так что – поехали с нами, переночуешь, а завтра мы летим на Луганск, можем прихватить.

Если понравилось, прошу расшарить.

Глава 8. Общепит (1974-1983 и 1986-1991гг.)

Получить работу в родном городе оказалось тоже непросто. В поисках работы я пробе́гал январь и февраль74-го года. По моей специальности мне подходили только мясокомбинат, где я проходил приснопамятную практику, молокозавод и рыбокомбинат. У них был полный комплект высококвалифицированных кадров, и впервые я прибег к «блату». Мой одноклассник и друг – Володя Московец был комсоргом Нефтемаслозавода и имел в друзьях начальника бюро по трудоустройству. Мы встретились, поговорили, начальник бюро посетовал, что приличных вакансий, к сожалению, нет, но есть загашник – управляющий трестом ресторанов и столовых (он его по ошибке называл директром) попросил, не афишируя, подобрать пристойную кандидатуру на должность инженера по оборудованию в общепит.

- Не ахти, какая должность, зарплата – 90, но лучше ничего нет. Попробуй, может, тебя и не возьмут, там, в отделе кадров - очень специфическая дама. Поэтому иди прямо к директору, - посоветовал он. Это был март 75-го, в общепите уже началась подготовка к грядущему курортному сезону.

Так я и сделал. Пришел к Александру Максимовичу Подгорных, побеседовал, тот вызвал начальницу отдела кадров к себе в кабинет и при мне велел ей оформить необходимые документы. Чуть позже я понял, в чем заключалась специфика оформления через эту начальницу: каждый, кто переступал порог кабинета начальницы отдела кадров в поисках работы, обязан был внести определенный взнос. Принималось все: наличность, украшения, хорошие книги. Поступив в общепит без этого ритуала, я приобрел в ее лице врага, причем врага влиятельного – она была еще и секретарем парткома общепита. Но КПСС к тому времени была для меня со знаком минус, воровать я не умел, с дисциплиной дружил, поэтому не боялся парторга - ни спереди, ни сзади.

Не слишком высокая зарплата в 90 рублей меня, конечно, мало радовала, ибо интуитивно я чувствовал, что сто́ю дороже, но поскольку жил дома, с мамой, которая еще работала, я мог себе позволить тратить деньги по своему усмотрению. Год, потерянный в армии, усилил чувство голода по духовной пище, и я с первых дней работы подписался на некоторые периодические издания, а уж когда пришла осенняя подписная кампания, тормоза мои отказали совсем. Будучи студентом в Запорожье, я наладил связь с киоскершами, которые мне оставляли на выкуп дефицитные «Литературную газету», журналы «Мелодия» на сербском языке, польский «Экран» и некоторые другие. Теперь я попытался все это выписать домой. 

Но не все подлежало свободной подписке, - партия следила за тем, чтобы рядовой гражданин не разлагался от западной демократической заразы. И все же я выписал гору печати, прежде всего – «толстые» журналы: «Новый мир», «Иностранная литература», «Октябрь», «Аврора», а также «Юность», «Ровесник», польский и советский «Экран», всех и не упомню. Из газет – любимую «Литературку», «Комсомолку», «Известия». Это – не считая болгарских газет и журналов. Почтальоны выражали недовольство, но исправно приносили в квартиру то, что не помещалось в почтовом ящике. Эти и другие журналы я выписывал много лет, до развала Союза. В них я познакомился с творчеством Франсуазы Саган, Генриха Бёля, Дж. Оруэлла, Д. Волкогонова, В. Шаламова, перечитал всего Солженицина – десятки знакомых и незнакомых имен.

В некоторых газетах, в частности, в «Московских новостях» стали печататься отдельные документы из архивов КГБ. Особенно потрясли меня два документа, сканированные с оригинала. В одном из них была депеша на имя Ленина от партийного вождя Александровской губернии о том, что при проведении продразверстки крестьяне какого-то села убили двух активистов. Ленинской рукой в правом углу было начертано: «Сжечь два села». Во втором потрясающем документе уже на имя товарища Сталина из Екатеринославской области была докладная записка примерно такого содержания: «План по ликвидации врагов народа по области выполнен. Но осталось еще много недобитков и троцкистов. Разрешите к плану добавить 60 тысяч».

Резолюция отца народов великодушно вещала: «Разрешаю». Я запомнил именно эти два документа, потому что оба касались моей малой родины: Бердянск и Бердянский район в разное время входили в эти административные единицы, а значит, среди тех, кого уничтожали, были и мои близкие.

Если Вам это понравилось, прошу расшарить.

Внимание, мои читатели!

Я готовлю книгу к изданию, а это требует определенных финансовых затрат с моей стороны, которые я в полном объёме потянуть просто не могу.

Поэтому предлагаю свою книгу по предзаказу (до издания). 

Объём текста ориентровочно - 325 страниц (в издательстве возможна корреляция) плюс иллюстрации - 48 страниц. Формат книги А5.

Стоимость книги в твердой обложке будет стоить 140 грн.

Все, кто перечислит средства до издания книги, получат экземпляр с автографом автора.

Реквизиты: карта Приватбанка № 4731 2191 0431 4558. 

В назначении платежа укажите свой номер телефона и слово "КНИГА"., а после № карты укажите свои ФИО.

После перечисления денег напишите, пожалуйста, мне в личку в Фейсбуке.

Меценаты - you`re welcome. 

Спасибо. Прошу репосту.

Глава 9. Прилив (1983-1986гг.)

Летом 83-го в техотдел общепита, где я трудился, зашел некий мужчина и спросил:

- А кто здесь Чернев? 

Мои коллеги выразительно посмотрели на меня, и я, вопросом на вопрос, ответил:

- А кто его хочет? 

Мужчина подошел поближе и сказал:

- Я представляю дирекцию строящегося завода «Прилив». Мы собираемся строить жилой дом по улице Свердлова со встроенной кафешечкой. Для себя строим, своим работникам. Проект на дом со всеми согласованиями у нас есть, а вот насчет кафе проектировщики рекомендовали обратиться к Вам. Вы позволите? – Незнакомец открыл портфель и достал лист ватмана с планом первого этажа дома. 

- Вот здесь, - поводил он пальцем по листу, нужно спроектировать кафе.

- Дело в том, - отвечаю пришельцу, - что я немножко не проектировщик. Все, что я могу сделать, это расставить оборудование, обозначить технологические помещения и схемы движения сырья, продукции, посетителей, так что вам все равно придется обращаться в проектный институт. 

- Да, я знаю, меня предупредили, но мы вам заплатим, вы не волнуйтесь. 

- Я не волнуюсь, а вы уже определили – что это будет за кафе? 

- Ну, маленькое такое, для своих работников, уютненькое, - товарищ явно не понимал, что такое «Задание на проектирование».

- Специализация этого кафе вам известна? Какое направление? Молочное, закусочное, кофейня, блинная, кафе-мороженое? Ассортимент вы обговаривали? 

Дядя завис ненадолго, но быстро нашелся:

- Если вы беретесь, я вам оставляю этот чертеж, а завтра привезу все ответы на вопросы. 

В Бердянске еще мало кто знал о строящемся заводе, тем более, что он еще и не строился. Была создана дирекция, в основном из пришлых людей, направленных могучим Минсудпромом СССР в командировку в Бердянск для рекогносцировки и подбора кадров. «Так», подумал я, «раз строится новый завод, значит, строится и жилье для работников. Может, наконец, я решу свой квартирный вопрос?»

- Оставляйте чертеж, - сказал, - и приходите с ассортиментом и максимальными данными: режим работы, наличие спиртного, табакокурение, полуфабрикаты или готовка, и т. д. 

За два выходных на основании его данных я исполнил «наскальную живопись», но денег не взял, а робко спросил о трудоустройстве. Дядя насторожился:

- Понимаете, мы персонал еще не набираем, пока только заключаем договоры со строителями на предмет строительства заводских корпусов. А вы кто по образованию? 

- Инженер-холодильщик, Одесский технологический институт холодильной промышленности. Плюс три курса ДИСИ, плюс некоторый опыт работы в домостроительном комбинате. Но я ведь не работу ищу, как видите, она у меня есть. Мне бы вопрос с жильем решить, а то я здесь стою в очереди на жилье уже десять лет, но не сдвинулся ни на один номер. 

- Я поговорю с директором и через недельку вам сообщу. 

Ну, это вежливый отказ, подумал я, но уже на следующий день ко мне приехал другой человек и без обиняков заявил:

- Мы берем вас на работу, притом немедленно. У нас будет строиться лабораторно-испытательный корпус, начальник которого должен быть инженером-холодильщиком. Там будут создаваться искусственные условия для испытания изделий в условиях Арктики, поэтому курировать строительство корпуса должен будущий его руководитель. А у вас еще и образование лучшего холодильного ВУЗа. Я, по поручению директора завода, приглашаю вас на работу. 

Мне было лестно услышать высокую оценку моего института, но я не поддался пылкому призыву собирать вещи и бежать в неизвестность.

- Мы с вашим коллегой говорили о жилищном вопросе. К тому же, меня так просто отсюда не отпустят. Я только недавно, с большими потугами, стал начальником отдела, городской комитет партии принимал во мне участие, и так просто мне уйти не дадут. 

- Насчет жилья, - перебил меня бойкий посетитель, - директор уже зарезервировал для вас квартиру в нашем первом доме по улице Свердлова с «вашей» кафешкой. А по вопросу работы не волнуйтесь – у нас бланки с наклонной красной полосой. 

Что означает эта красная полоса, я узнал через несколько дней. Меня вызвал мой шеф, Александр Максимович Подгорных, и с горечью изрек:

- Этот «Прилив» еще ничего для города не дал, а уже наносит вред. На тебя в горкоме партии лежит просьба о переводе. Пиши заявление. 

Так в декабре 1983-го я стал работником странного завода «Прилив». Странности начались с первого дня и продолжались все три года моей приливской деятельности. Я не совсем правильно представлял себе объемы и сроки строительства – когда я приехал на стройплощадку, то обнаружил группу котлованов под будущими цехами. Котлованы были разного размера, и, что удивительно – разной глубины. Наверное, под каждый цех проектировщики предусматривали разные подвальные помещения. Ушлые строители говорили, что под землей как раз и будет основное, секретное производство, а наверху, для отвода глаз, построят некие мастерские. И вправду, отдельные котлованы достигали 8-10 метров в глубину. Завод предполагал выпускать рыбопоисковую аппаратуру, но все понимали, что это – ширма. Приборы, обнаруживающие косяки рыб на глубине, и приборы по обнаружению вражеских подводных лодок, работают по одним схемам.

В дирекции строящегося завода было человек 6, включая директора с двумя замами. Пригласили меня на работу, когда ни завода, ни работы еще не было. Поэтому мне предложили на выбор прикомандироваться временно в одно из строительных управлений, работавших, как субподрядчики: СУ-1 «Спецстрой, СУ-5 «Заводстрой» или БСУ-240 «Механомонтаж». Походив по всем трем я выбрал наиболее близкий мне по духу «Механомонтаж», тем более, что там работал мой друг Валентин Гулянский. Приняли меня в техотделе БСУ настороженно, но я быстро освоился. Работа заключалась в том, чтобы полученные от «Прилива» чертежи анализировать, исправлять ошибки, согласовывать исправления с Заказчиком. После утверждения исправлений - передавать чертежи на участки «Механомонтажа» и сопровождать строительство специальных работ: газопровода высокого давления, теплотрассы, котельной. По окончании месяца мне полагалось визировать акты выполненных работ и давить на Заказчика, т. е. моего работодателя – дирекцию «Прилива», чтобы деньги за фактически выполненные работы вовремя поступали в БСУ. Пикантность ситуации заключалась в том, что на еженедельных оперативных совещаниях, которые проводили чины из Запорожья, а иногда – и повыше, я отстаивал интересы БСУ, находя вину в отставании от графика работ в нерасторопности Заказчика, который платил мне зарплату. Как только в «Приливе» стал формироваться отдел капитального строительства, меня срочно забрали из БСУ и поручили курировать те же работы, но теперь искать причины отставания от графика в «Механомонтаже».

Для вновь присоединившихся читателей: 

Я готовлю к изданию эту книгу, отрывки из которой Вы читаете в ФБ с 9 января с. г. 

Жанр книги – биографическая повесть, название: "Дневники моей памяти». 

Вот аннотация: 

«Дневники» – не документ, хотя большинство сюжетов и действующих лиц взяты из реальной жизни. Автору интересны не конкретные факты, а люди в предлагаемых обстоятельствах. Человек только что снял на видеокамеру НЛО и спешит поделиться этим с автором, но… Председатель горисполкома на оперативном совещании со строителями попросил соединить его с Москвой, но нерадивый прораб наступил на провод и связь оборвалась…

События, описываемые в книге, охватывают период от 50-х годов до наших дней, география – от Бердянска до космодрома Плесецк, от одесского «Гамбринуса» до Красноярской ГЭС. Глава 16 посвящена событиям 14-го года в Бердянске. Отдельный раздел посвящен зоне АТО глазами сына-добровольца. 

Для автора важны не только человеческие поступки и эмоции, но язык изложения этих эмоций.»

Объём книги – 373 страницы, в том числе: текста - 325 стр. (в издательстве возможна корреляция) плюс иллюстрации - 48 стр. Формат книги - А5. Обложка твердая.

Стоимость книги - 140 грн.

Издание требует определенных финансовых затрат с моей стороны, которые я в полном объёме осилить не могу. Поэтому предлагаю всем желающим приобрести книгу «Дневники моей памяти» по предварительному заказу и перечислять средства до издания книги. Все, оплатившие предварительный заказ, получат экземпляр с автографом.

Деньги на книгу можно перечислять на карту, открытую специально для этой цели.

Реквизиты: карта Приватбанка № 4731 2191 0431 4558. 

В назначении платежа укажите, пожалуйста, свой номер телефона и слово "КНИГА", 

а после № карты укажите свои ФИО.

После перечисления денег напишите, пожалуйста, мне в личку в Фейсбуке.

Меценаты и спонсоры - you`re welcome! 

Спасибо. Прошу репосту.

"Прилив". окончание

...Но пока я трудился в БСУ-240, его начальник Вадим Бондаренко полностью мне доверял, и я не подставлял его под удары партийных боссов. Надо сказать, что база БСУ находилась в районе завода железобетонных изделий, а стройплощадка Заказчика – на поселке РТС. Добираться на оперативки «Прилив» можно было городским автобусом до Мелитопольского шоссе, а потом чапать пешком, но Бондаренко, при том, что он ко мне относился хорошо, никогда не предлагал проехать с ним на служебной «Волге». Вообще он свой персональный автомобиль не разрешал использовать никому. Бухгалтеры, снабженцы, инженеры и прочая челядь, если им нужно было ехать по служебным делам в город, просили подвезти водителей автокранов, самосвалов и прочей спецтехники. 

В один из дней, когда на оперативке ждали особо важного партийного босса, который мог сделать «оргвыводы» (увольнение) прямо во время совещания, Вадим Петрович попросил меня особенно тщательно подготовить линию защиты БСУ и линию нападения на «Прилив». Я просьбу выполнил: подготовил графики, сделал схемы, написал пояснения. Он все это оценил, похвалил, сказал:

- Спасибо, Владимир Васильевич, но на оперативке будь под рукой, может, я что-то забуду. Совещание в десять. Встретимся там.

Я приехал на автобусе заблаговременно, пообщался с прорабами, переговорил с коллегами – у других подрядчиков работали будущие работники ОКСа «Прилива», мои коллеги. Ближе к 10-00 стали съезжаться начальники стройуправлений, подъехал и мой шеф - Вадик, как за глаза называли его подчиненные. Минут за 5 до начала совещания, когда люди стали заходить в недостроенный корпус на совещание, ко мне подбегает взволнованный шеф и говорит:

- Срочно – в мою машину, я уже не успеваю, на моем рабочем столе лежат твои бумаги, - забыл захватить. Бери их и мигом сюда, водителю я уже сказал, он ждет. 

Делать нечего, бегу к машине, водитель с ходу рвет на ускорение, через три минуты на скоростях влетаем во двор БСУ-240. По двору степенно гуляют экономисты, инженеры, мастера: знали, что шеф на серьезном совещании, откуда не вырвется, как минимум, до обеда. Увидев летящую машину шефа, все брызнули в разные стороны, как цыплята от невесть откуда взявшейся кошки. «Волга» крутанула у крыльца, правая дверца открылась, из нее выскочил инженер Чернев, в два прыжка одолел ступени и через несколько секунд, вскочив в открытую дверцу, умчался так же неожиданно, как и примчался. Вечером мой друг Валёк Гулянский, проработавший до этого несколько лет в ИТК 310/77, знавший феню и обычаи «зоны», заговорщицки спросил меня:

- А чего это, Володя, тебя, как «суку», на начальницкой машине возят? Небось, ссучился? 

Через год безжалостного избиения своих работодателей из «Прилива», они меня забрали в сформированный ОКС, и я так же безжалостно стал избивать своих бывших коллег из БСУ-240. Однако, это не сказалось на наших дружеских отношениях, которые поддерживаются до сих пор. 

Теперь дирекция строящегося объекта состояла человек из 15-ти, из которых половину составляли мы – работники ОКСа. Вначале мы ютились в хибаре по улице Коммунаров, во дворе общежития треста «Бердянскстрой», а когда строители выгнали несколько этажей админкорпуса, перебрались на стройплощадку. В нашу задачу входило получать горы чертежей, разбирать их, анализировать и находить там ошибки и нестыковки, коих было великое множество. Дирекция завода даже платила нам премиальные за «экономию государственных средств». 

Дело в том, что каждый цех, корпус или хозпостройку проектировали разные организации, находящиеся в разных ведомствах, городах и даже республиках. Поэтому труба водоснабжения, идущая из цеха №3 через цех №5 в гальваническое отделение, меняла свой диаметр несколько раз, причем в обе стороны. Трубы большого диаметра, предназначенные для отопления, уходили через построенный высокий забор в степь. Канализационный колодец, выходящий из корпуса №5 на очистные сооружения, возвышался над горизонтом метра на три, словно памятник безголовости. Этот колодец мы проморгали в чертежах, а строители честно его возвели, как того требовал проект. Котлованы под производственными корпусами оказались таким глубокими не от секретности, а от того, что разные проектные институты использовали разные высотные координаты. Все это не могло не вызывать подозрений, и мы потихоньку нарыли такую информацию, что наш энтузиазм первопроходцев, строителей будущего завода-сада испарился навсегда. 

Министерство судостроения СССР, а точнее, его десятый главк был фактическим подразделением военно-промышленного комплекса, как, впрочем, и бо́льшая часть всей промышленности Союза. Ближайшие к Бердянску заводы по производству «рыбопоисковой аппаратуры» находились в Таганроге и Керчи, и вполне справлялись с заказами. Так что завод в нашем городе изначально был никому не нужен. Московской номенклатуре нужна была наша землица и полоски пляжей на чудной Бердянской косе. Для исполнения этого замысла директору одного из киевских проектных институтов Москвой была поставлена задача: ты назначаешься Генпроектировщиком нового завода в Бердянске, набираешь в субподрядчики любых исполнителей, - чем подальше, тем получше, защищаешь свой проект, получаешь орден и квартиру в Москве, мы об этом позаботимся. А в проекте завода предусматриваешь отведение земли и водный фонд на побережье Азовского моря для строительства морской лаборатории по испытанию новых приборов, ну и стоянки для яхт при ней. А завод нам и даром не нужен.

Так появились на «Приливе» проекты отдельных цехов из Караганды, Омска и еще не помню каких, не совсем морских городов. А рядом с «Приливом», расчищалась площадка для завода-спутника малых электроприборов - «Преобразователь», кажется. Интересно, если бы не развалился Союз, как бы выпутывались из этой истории заказчики? Хотя, ясно, что никак. Партия своих не сдает.

А дом по улице Свердлова на 60 квартир расхватали блатные партийцы нашего города, да так нагло, что директор «Прилива», несмотря на наличие красных полос на фирменном бланке, ничего не смог сделать. Развел передо мной руки в стороны и сказал:

- Извините, но у вас в Бердянске очень непорядочное руководство. Заводу оставили всего 14 квартир на улице Свердлова. Но я гарантирую вам трехкомнатную квартиру по Мелитопольскому шоссе, причем на ваш выбор – любой этаж, любой подъезд. 

Дом уже вовсю строился, я не сомневался в порядочности директора, но тут попал под снос дом моей тещи, Раисы Алексеевны, где я был прописан, и я получил такую же трешку, в такой же панельной девятиэтажке, но по улице Орджоникидзе. К этому времени в общепите сменился управляющий, и новый шеф – Григорий Абионян пригласил меня «вернуться домой» его заместителем.

Чернев Владимир