О Дмитрии Михайловиче Милееве

Дата публикации: 07.06.2013 12:58:27

В момент кончины Дмитрия Михайловича Милеева, или дяди Мити, как мы, дети, его называли, мне было только четыре года, в связи с чем непосредственно о нем у меня сохранилось всего лишь несколько смутных отрывочных воспоминаний, из которых день его смерти запомнился мне как раз больше всего, хотя, главным образом потому, что это был праздничный день, а мои переживания были больше связаны с опасением того, что из-за постигшего нас несчастья мы можем остаться без вкусных пирожков, которые бабушка всегда пекла по праздникам.

Поэтому мои воспоминания о дяде Мите связаны не столько с ним самим, сколько с оставшимися после него вещами, которые были либо его собственными произведениями, либо имели к нему непосредственное отношение, и которые сопровождали меня потом на протяжении всего моего детства, а некоторые окружают и сейчас, и самим своим присутствием так или иначе оказывали на меня влияние, ибо, все, что нас окружает, накладывает на нас свой отпечаток.

В первую очередь, это были, безусловно, его картины, которыми всегда были увешаны стены нашего дома, и благодаря которым во многом у меня складывалось представление не только о живописи, но и об окружающем мире вообще, особенно, в той его части, до которой мне было сложно добраться самому.

Однако не одни только картины имели отношение к дяде Мите, были, например, еще дом и сад, где многое также было связано с ним.

Дом наш располагался в небольшом тихом переулке в окружении таких же частных жилых домов вдали от больших дорог и вел свою родословную еще со времен революции, когда он начал строиться для одной состоятельной семьи.

Собственно, та часть дома, в которой впоследствии жили мы, во время строительства использовалась в качестве временного жилища, тогда как основной дом был дальше и занимал весь угол квартала.

Однако после революции власти посчитали дом слишком большим для одного владельца и поделили его на несколько частей.

Две небольшие комнатки из этой времянки, или точнее три, потому что между двумя комнатами была еще маленькая проходная третья комнатка, достались нашей семье, состоявшей в то время из бабушки и папы.

При этом, дочка первоначального владельца дома жила по соседству с нами в следующих двух комнатах все той же времянки.

Что касается основного дома, то он также был поделен надвое, и в большей его части жила семья местного государственного деятеля.

В соответствии со всем домом был также разделен и двор, причем, примерно в тех же пропорциях, что и основное строение, так что каждая семья получила по отдельному дворику, как правило, со своим выходом на улицу. При этом, общего двора у нас не было, чем наш дом отличался от обычных коммунальных домов того времени, у которых был один вход с улицы в большой общий двор, по периметру которого располагались дома жильцов, иногда с маленькими садиками перед ними.

Впрочем, во времена моего детства все эти исторические особенности нашего домоустройства были уже далеким прошлым, которое нас мало интересовало, а несколько соседних домов воспринимались нами так, как-будто они существовали в таком виде всю жизнь.

Интересно, кстати, что сейчас, спустя почти сотню лет, история как бы совершила полный оборот, и все вернулось на круги своя, а несколько соседних домов снова воссоединились в одно домовладение, хотя, и с совершенно другими жильцами.

Прямо напротив нашего дома через переулок располагалась не менее древняя двухэтажная кирпичная школа, в которой мне впоследствии пришлось отучиться первые четыре года, и благодаря чему мир моего детства в географическом отношении имел весьма ограниченные масштабы, несравнимые с теми просторами, что открывались на картинах дяди Мити, и отчего эти картины представлялись мне реальными окнами в далекие и удивительные миры дикой природы.

Из двух жилых комнат нашего дома в одной жила бабушка с дядей Митей, а в другой сначала моя сестра с папой и мамой, но после моего рождения, место сестры было отдано мне, а сестре, которой в то время было только восемь лет, пришлось перебраться как раз в ту самую маленькую проходную комнатку, причем, наша комната была отделена от остальных и имела отдельный выход во двор, так что сестра жила как бы в другом доме у бабушки.

В своем первоначальном варианте дом наш состоял из упомянутых комнат и дворика, но впоследствии, уже ближе к моему времени, к каждой из комнат было пристроено по кухне, а у бабушки рядом с кухней была сделана еще и маленькая ванная комната с собственно ванной, водопроводом и газовой колонкой.

Именно в этой ванной комнате с дядей Митей случился роковой сердечный приступ, когда он пошел туда умываться ранним праздничным утром.

В ванной у бабушки была горячая и холодная вода с канализацией, что по тем временам считалось очень большими удобствами. Канализация, впрочем, была местного масштаба и заканчивалась в яме прямо посреди двора закрытой сверху большим прямоугольным железным листом с рифленой поверхностью, из под которого периодически доносились загадочные шумы, а поскольку лист этот никогда на моей памяти не поднимался, скрывавшаяся под ним бездна представлялась мне весьма таинственным местом.

В нашей части дома никаких удобств не было, а для умывания в кухне был установлен рукомойник с бачком сверху, в который наливали воду ведрами из колонки во дворе, и раковины со стоявшим под ней сливным ведром, которое, соответственно, необходимо было выносить во двор по мере наполнения.

В кухне стояла двухконфорочная газовая плита, на которой готовилась еда, а затем на этой же плите в тазике грелась вода для мытья посуды.

Что касается туалета, то он был общим и находился в деревянной кабинке в дальнем конце двора за гаражом, так что поход туда, особенно, в темное время суток представлял из себя немалое приключение.

На улицу от нашего дома выходила только одна стена бабушкиной комнаты с небольшим окошком под потолком, которая треснула во время знаменитого землетрясения как раз за пол года до смерти дяди Мити, после чего ее пришлось полностью перекладывать, а также металлические ворота гаража, пара метров деревянного забора, постоянно накрытого сверху шапкой каприфоли, тыкомы и шиповника и большая деревянная калитка с навесом над ней, возле которой я однажды добровольно просидел целый день во дворе в роли собаки, привязанный к забору веревкой, и охраняя дом.

Так вот, дядя Митя имел непосредственное отношение к постройке бабушкиной кухни, особенно, к двум ее частям, а именно, к подвалу и мансарде, которую мы называли «балхоной».

В подвале дядя Митя устроил гончарную мастерскую, у него там был гончарный круг, на котором он делал из глины разные кувшины и блюда, которые сам же потом расписывал и где-то обжигал.

Подвал этот, пока в нем работал дядя Митя, выглядел весьма интересным местом, хотя, по сути был мрачным и неуютным.

Он был вырыт прямо под кухней и имел квадратную форму размером примерно два с половиной на два с половиной метра, а в высоту был не более человеческого роста. Стены и пол подвала не имели облицовки и были земляными. Окон или каких-либо вентиляционных отверстий в подвале не было, по причине чего там всегда стоял специфический затхлый запах подземелья. Освещение в подвале обеспечивала подвешенная сверху посередине подвала единственная электрическая лампочка.

Вход в подвал находился в кухне прямо за входной дверью и закрывался прямоугольной сбитой из досок крышкой на петлях, под которой была небольшая деревянная лестница.

То, что в таких экстремальных условиях дядя Митя добровольно трудился, создавая при этом там свои шедевры, сейчас выглядит почти невероятным.

После дяди Мити подвал этот использовался, главным образом, для хранения банок с консервами, а меня однажды угораздило туда провалиться, когда мне понадобилось зачем-то туда залезть, и я открыл для этого крышку, но полез в подвал не сразу, а сначала вышел во двор; при этом, на двери в бабушкину кухню всегда висела белая сетчатая занавеска от насекомых, через которую двор из кухни просматривался хорошо, а вот со двора в кухне было почти ничего не видно; и вот, за те несколько минут, что я находился во дворе, я совсем забыл про открытый подвал, и, возвращаясь в кухню, откинул занавеску и... шагнул прямо в люк. К счастью, мне удалось удержаться на первых же ступеньках лестницы...

В отличие от подвала балхона была намного более светлым и приятным местом, возвышавшим и выделявшим наш дом среди окружающих строений, поскольку двухэтажных частных жилых домов в то время в округе практически не существовало.

По габаритам балхона также повторяла размеры кухни и находилась над ней в качестве второго этажа, но при этом имела высокий потолок, была построена из кирпича и имела окна на трех из четырех стенах, так что света там было всегда очень много.

На балхону из кухни вела сделанная нашим соседом деревянная лестница, которая сверху упиралась в тяжелую деревянную крышку люка на петлях. Со стороны балхоны в эту крышку было вделано большое кольцо, потянув за которое, крышку можно было поднять с немалым усилием. Снизу же никаких приспособлений для подъема крышки люка не была, так что ее приходилось поднимать либо руками, что было чрезвычайно трудно, потому что крышка была очень тяжелой, либо собственной спиной, причем, конструкция лестницы была такой, что к крышке люка можно было подобраться только согнувшись в три погибели и поднимать крышку потом приходилось, одновременно с этим поднимаясь по ступенькам лестницы, что также требовало определенной силы и сноровки.

На балхоне у дяди Мити была устроена его основная мастерская, ради которой, собственно, балхона и строилась. Здесь он рисовал свои картины и лепил скульптуры.

Вообще, дядя Митя часто ездил в многодневные творческие экспедиции на природу, где много рисовал с натуры, но при этом, он создавал, главным образом, не законченные картины, а лишь эскизы, которые впоследствии дописывал по памяти уже дома в мастерской на балхоне.

Что касается скульптуры, то первоначальный вариант делался из пластилина, причем, разноцветного, на котором отрабатывались все детали будущего произведения, а уже потом изготавливался окончательный вариант из глины, которые сам же дядя Митя расписывал и потом обжигал.

После дяди Мити на балхоне еще долго стоял большой деревянный стеллаж, полки которого были заставлены скульптурами на разных стадиях процесса изготовления. Много было как раз пластилиновых скульптур, из которых мне больше всех запомнилась примерно двадцати пяти сантиметровая статуэтка стоящего гордо вскинув голову черно-белого коня. Конь выглядел словно живой, казалось, что он вот-вот тряхнет гривой, заржет и поскачет вдаль.

К сожалению, все эти пластилиновые заготовки со временем пришли в негодность и пропали, а сохранились только полностью законченные образцы, и также несколько необожженных глиняных скульптур.

Впоследствии именно балхона стала для меня одним из излюбленных мест в доме, причем, как и дядя Митя, она использовалась мною также в качестве мастерской, только столярной. Вдоль одной из стен там стоял большой длинный крепкий деревянный стол, приспособленный мною под верстак, на котором строгались и пилились доски для книжных полок.

Еще одним связанным с дядей Митей местом в нашем доме был сад.

По нынешним меркам сад наш был небольшим, и к тому же, примерно треть его занимал построенный уже в мое время гараж, но при этом, в саду росло огромное количество разнообразных цветов и деревьев. Там были вишни и персики, виноград разных сортов, упомянутые уже шиповник, каприфоль и тыкома, жасмин и бульдонеж, несколько кустов сирени разных цветов, красные вьющиеся и обычные розы, ландыши, тюльпаны, маргаритки, пионы, гладиолусы, нарциссы, гиацинты, флоксы, аквилегия, ромашки, астры, хризантемы и еще множество других цветов.

Каприфоль росла сама по себе возле забора, переваливаясь через него, и помимо красивых цветов и нежного запаха, который появлялся с заходом солнца, обладала еще одним ценным качеством; из ее сухих стеблей мы с сестрой делали трубочки, из которых потом пускали мыльные пузыри.

Что касается тыкомы, которая росла возле калитки, и красные цветки которой походили на цветки граната, то по словам бабушки это было очень опасное растение, и его нельзя было сажать рядом с домом, поскольку его похожий на лиану извивающийся толщиной с руку ствол обладал такой силой, что мог с легкостью сломать фундамент дома.

Обустройством сада занимался в основном дядя Митя. Он специально ездил в институт растениеводства за саженцами роз. Как-то после одной из горных экспедиций он привез два кустика самшита, которые потом десятки лет росли возле калитки, оставаясь круглый год зелеными наподобие елок, и, хотя, за все время они выросли всего лишь метра на полтора, но когда мы в конце восьмидесятых годов уезжали из этого дома, новым хозяевам пришлось потратить целый час на то, чтобы вырубить эти кусты.

После дяди Мити заботы о саде целиком легли на плечи бабушки, которая часто сажала цветы, стараясь привлекать и меня для этих целей. Однако заниматься садом в полной мере бабушке было в силу ее возраста уже сложно, а меня в основном интересовал сбор урожая вишни или винограда в нашем саду, да урюка с крыши у соседей, а совсем не уход за цветами. Поэтому сад постепенно приходил в запустение.

Впоследствии, когда мы уже переехали в новую квартиру, а бабушка осталась жить в доме одна, мое участие в жизни сада несколько возросло, но при этом приняло довольно специфический характер, поскольку было связано исключительно с двумя объектами, а именно, с сиренью, за которой я с удовольствием ухаживал на протяжении всего года, а также с разборками между шиповником и жасмином.

Со времен дяди Мити сирени у нас в саду росло несколько кустов разных сортов, из которых основных было три: светло-сиреневая с тонким нежным ароматом, белая почти без запаха и, наконец, больше всего было темно-сиреневой с крупными цветками и тяжелым, можно даже сказать, оглушающим запахом.

Именно букет темно-сиреневой сирени изображен на одной из картин дяди Мити.

Подобные огромные букеты, которые трудно было удержать в руке, так что их приходилось связывать проволокой, я потом неоднократно резал для себя и друзей. Пассажиры в транспорте завидовали и предлагали продать букет, а дома его приходилось ставить на пол в ведро вместо вазы и обязательно открывать на ночь окна, чтобы не задохнуться от удушающего аромата.

Что касается истории с жасмином и шиповником, то она имела несколько иррациональный характер.

После постройки гаража кусты жасмина и шиповника, были разделены им, но при этом шиповник оказался намного более живучим, чем жасмин, и вскоре сначала заполонил все пространство над гаражом, а потом своими длинными побегами перекинулся уже и через гаражную крышу. Жасмин же в итоге оказался в тени других растений, в первую очередь, шиповника, и еле рос.

И вот, печальная судьба жасмина почему-то тронула меня, и я решил встать на его защиту, в связи с чем вступил в многолетнюю изнурительную борьбу с шиповником, которая заключалась в том, что вооруженный длинным секатором я безжалостно обрезал нависавшие над жасмином побеги шиповника, который, подобно Змею Горынычу, вместо отрезанных веток вскоре выпускал множество новых, так что мне опять приходилось вступать с ним в бой, в результате чего мне лишь на время удавалось сохранить статус кво, и хотя жасмин в итоге все же не погиб окончательно, но и решительного улучшения в его развитии достичь также не удалось.

На полу в бабушкиной комнате одно время в качестве ковра лежала шкура добытого дядей Митей однажды в горах медведя. По словам бабушки, медведь этот как-то повадился таскать яблоки из горного сада, который охранял дядя Митя, и дядя Митя подкараулил медведя ночью и подстрелил его. Судя по шкуре, медведь был небольшой и имел рыжевато-коричневую окраску. Поражала воображения длинная, сантиметров десять в длину, шерсть медведя, а также его не менее длинные изогнутые желтые когти. Впоследствии от этой шкуры осталась только одна медвежья лапа, которая долгое время потом висела у меня на книжной полке в качестве экзотического сувенира.

Однако главными творениями дяди Мити были, безусловно, его картины. После него осталось множество картин, многие из которых еще при его жизни висели у нас дома на стенах комнат, но еще больше осталось на балхоне.

Картины дяди Мити окружали меня с самого рождения, и среди моих воспоминаний они занимают большое место.

Долгими днями в детстве, особенно во время болезней, когда нужно было соблюдать постельный режим, а телевизор еще не захватил все наше время, из развлечений было только чтение книг Диккенса, таких же неторопливых, как само время, да разглядывание картин на стенах и размышлений о том, что на картинах изображено, а также о том, что находилось по ту сторону картин.

Если на картине была изображена бегущая по горному ущелью речка, то нужно было обязательно узнать что находится за скрытым скалой поворотом реки. В кустах по берегу реки могли прятаться дикие звери, и, следовательно, их нужно было непременно найти. Да и в самой реке тоже могли скрываться опасные существа, которые в любой момент могли вынырнуть из картины прямо в комнату, и к этому надо было быть всегда готовым. Если на картине была изображена палатка, то в ней кто-то мог находиться, и нужно было узнать кто это мог быть и что он там делал внутри палатки. Если же человек был изображен снаружи, то надо было определить, что он делает сейчас, что делал раньше и что будет делать потом. А если на картине была нарисована дорога, то нужно было придумать откуда и куда эта дорога идет, кто по ней ездил в прошлом или поедет в будущем.

Утром картины выглядели иначе, чем днем, и совсем по другому вечером. Сюжет на них все время менялся, причем, каждый раз он был новым, как-будто это были совершенно другие картины.

В общем, картины эти были для меня настоящими окнами в далекие загадочные миры, причем, миры эти были не нарисованными, застывшими, а постоянно изменялись вместе со мной, словно через эти картины я попадал внутрь этих миров, проносясь при этом сквозь пространство и время.

Иногда мне кажется, что там, за картинами, рядом со мной находится человек, который видел когда-то эти места своими глазами, и, благодаря которому, мы также можем видеть все это теперь; и этот человек — дядя Митя...

Андрей Анфиров