Д.М.Милеев. Воспоминания. В Андижане

Дата публикации: 24.05.2015 3:29:13

На следующий день, проехав Массы и Базаркурган, я был в Джалал-Абаде. Сидя в чайхане на базаре, я встретил своего товарища по гимназии К.К-ского. Он здесь работал в качестве пред.рабочкома где-то. Я пошел к нему ночевать, а жил он у Ишанхана Ш., с которым я впоследствии подружился на всю жизнь. Побродив по знакомым таинственным местам, которые теперь казались такими обыкновенными, я выехал в Андижан. Доехав до Ханабада (12 км), я почувствовал, что конь мой так хорошо идет, что все пространства мне подвластны — почему бы не поехать в Кампыррават — ведь этот древний узел гидротехнических сооружений, основанный на сипаях, куда ежегодно перед половодьем ирригаторы, сельсоветы, мирабы собирают десятки тысяч народа, подвозящего на тысячах арб фашины, камни, бревна и др. материалы.

Здесь начинаются Андижансай и Шахрихансай — если заголовок этих искусственных рек разрушится — погибнет жизнь всего левобережья Карадарьи — половины Ферганской долины. Паводок уже сходил, но тем не менее страшно было стоять на стрелках и берегах этих примитивных, дрожащих от напора воды сооружений, о которые билась вода и со скрежетом волокла по дну крупные голыши, величиной с конскую голову, а то и с барана. Камни ударялись о ногу сипая, который заметно содрогался и, казалось, упруго оседал, но продолжал служить, нагруженный каменной клажей в железной сетке. Мне вспомнилась бетонная плотина на р.Исфайрам, где берет начало Кувасай; она стояла долгие годы на сухом месте, т.к. вода обошла ее и выправлять положение пришлось снова сипаями. Здесь в Кампырравате бетонные шлюзы еще не строились, очевидно это произойдет позднее, когда в стране ликвидирована будет разруха, появится беток и сохранит энергию и труд десятков тысяч людей, которые пока по прежнему ежегодно должны работать здесь, чтобы каждый танап можно было напоить водой, без которой все будет лишено жизни. Теперь у истоков этой жизни я мог вдоволь подумать, помечтать и пофилософствовать. Подкормив и искупав своего коня, и съев припасенную дыню, я отправился дальше и, перправившись между Ханабадом и Бегаватом через Дарью вброд, засветло доехал до Карасу — здесь в Аимкишлаке Халходжа в 1918г. устроил резню 200 безоружных австрийцев, бывших военнопленных. Теперь в чайхане сидели вероятно многие из шайки, пили чай, вели обычные разговоры, пели, смеялись. Без содрогания нельзя было и теперь, через 8 лет, представить себе всю эту картину. Теперь из этой чистой воды самоварчи наливал свои чайники, и мы пили ее под нескончаемые беседы дехкан о ценах на дыни, об урожае на богаре, об очереди на воду, приют теперь можно было найти в любой чайхане, где было место и для коня зеленый клевер, зерно и одеяло для гостя. Как всегда по вечерам в любой чайхане была музыка, теперь уже узбекская, с длинной дутарой с подносами у певцов, которыми они, сидя «по-турецки» и раскачиваясь из стороны в сторону, закрывая рот для лучшей вибрации голоса, и с надувшимися жилами на шее тянули в унисон старинные, знакомые с детства мотивы. Потом компания устроила плов и пригласила меня, как гостя, отказавшись принять от меня мою долю расхода…

Это были простые дехкане, жители этого кишлака, теперь снова чарикеры у баев, одетые еще в мату с пестрыми заплатами, босые, но кое в чем уже чувствовался и новый советский текстиль, хотя пока еще может быть и нэпмановского происхождения. Во всем здесь чувствовался гораздо больший прогресс, в сравнении с Таласом, но зато скотины почти никакой — все съело басмачество. Лошадей, баранов, коров — все покупают в Киргизии, даже гонят из Китая. Но курс денег твердый — «червон», и после миллионов рублей стали цениться копейки: например, лепешки — 2 коп., ситец — 7-8 коп. метр (счет идет на метры, а не на аршины, как раньше); работают мельницы (тегерман), рисорушки и маслобойки (айджуаз), вновь сеют хлопок и организуются «ширкаты» по совместной обработке посевов. Баи засеивают помногу танапов и получают авансы, в кишлаках открывают школы и заставляют учиться даже девочек. После Киргизии, где нет паранджи, очень странно было видеть женские фигуры в чачванах, правда, в большинстве случаев дырявых и обношенных.

На следующий день я остановился в Андижане, где прожил два дня, наведывая своих старых друзей. Андижан славится новым театром, где выступает новое искусство, зачинателем которого был Хамза, а на эстраде впервые выступала Тамара Ханум, завоевавшая популярность и теперь уже приглашенная в Ташкент. Андижан поразил меня своей бойкостью, своими парками, зелеными улицами, богатством базара, магазинов, чайхан — но старых ковров в них что-то не было, кругом сидят на циновках-барданах, иногда на стареньких шалчах (паласах) и дырявых кошмах. Самовары по прежнему блестят начищенной медью, чайханщики выстраивают в ряд безносые, залатанные фарфоровые чайники и вместо прежних нарядных пиал — всевозможные кружки, чашки без ручек, донышки от бутылок, грубые глиняные пиалки с отбитой глазурью. Но пьют настоящий зеленый чай (кок-чай), которого долгое время не было. Катык, каймак, пирожки, манты, шашлык с красным перцем (калампуром) — все в большом количестве и также, как раньше в ашханах, уйгуры или, как их называют, «ахуны», ведущие перезвон скалками, ударами в медное блюдо и ритмичную перекличку голосами, похожими на птичьи, вымешивая тесто на столах и потом растягивая его в длинную прядь круглой, как проволока, белой лапши, называемой лагман. Повар накладывает рукой горсть такой лапши в касу, наливает шурпу, поверх кладет приправу из овощей и кусочки мяса, а затем, набрав в рот катыка, прыскает им поверх всего яства, в котором столько красного перца, что новый человек обожжется на первой же ложке и, задохнувшись, будет остужать свой рот частым дыханием на манер собачки, которая пробежалась по солнцепеку и, забравшись в прохладное место, высунув длинный язык, дышит часто и со свистом, гоняя ребрами воздух в себя и наружу.