Д.М.Милеев. Воспоминания. У немцев

Дата публикации: 16.11.2014 3:46:17

В противоположность киргизам, немцы в местных поселках вовсе не отличаются гостеприимством, даже больше того: гостеприимство у них осуждается.

Однажды зимой в первые месяцы моей работы на Арале мы возвращались с Масловки. Лошади были еще у нас худые, едва тащили тяжелый воз; дорога тяжелая, замерзшая грязь; глубокие колеи, мороз, мы были голодные. В Орловке, немецком поселке, решили заночевать, но, проехав его насквозь, стуча в каждый двор, везде получали отказ: на говорили одно и тоже слово, единственное, вероятно, что знали они по-русски, «Нэма» — и перед носом запирали ворота. Проклиная этих людей, построивших этот богатый, нарядный поселок, мы из последних сил добрались до бедной киргизской постройки с юртой. Здесь нас далеко за полночь без разговоров приняли, накормили наших лошадей, покормили нас. Мы сидели и сопоставляли: бедность и богатство; киргизы и немцы, выходцы с Поволжья, именующие свои поселения немецкой «колонией». Киргиз — неграмотен, дик и беспечен. Немцы — хозяйственны, трудолюбивы, но черствы. Свои обычаи и законы они соблюдают строго: в воскресенье все они в церкви; пьянства у них нет; все они грамотны, бедноты в нашем понимании тоже нет. Скотина у них породистая — швицы, голланы, сементалы. Лошади — рысистой породы, иногда чистопородной орловской; в каждом поселке свой сыроваренный завод. Молочные продукты и продукты птицеводства и огородничества они здесь не продадут ни за какие деньги: все это копится до Рождества и Пасхи. Тогда они собираются обозом и на своих тачанках, запряженных парой рысистых, везут все в Ташкент. Особые сорта фасоли (белая с глазком, высоко ценимая), индейки, гуси, куры, сало, колбаса, окорока, сыр, масло — все едет в Ташкент. Даже дома у себя они не позволяют себе съедать эти продукты и с точки зрения наших русских крестьян живут впроголодь, например, никогда не пьют цельного молока, а пьют обрат; индюшку никогда не зарежут — разве только больную. Поросенка не зарежут, пока его не вырастят в свинью и не откормят.

Среди немцев я знал лишь одного, Павлушку Л-берга, который оказался моим одноклассником по Скобелевской гимназии, где учился до 3 класса. Здесь он женился; в приданое получил мельницу («крупчатку»), но его и за немца в поселке не считали и относились презрительно: он в церковь не ходил, а все ездил на своей лошади к киргизам, где и находил удовлетворение своим запросам: вся его страсть была — скачки. Кобыла «Нинка».

Другой — это был Г-дт, один из 5 издольщиков отделения. Этот чисто говорит по-русски, был солдатом на войне, дружил с киргизами и русскими — это был выродок среди немцев, презираемый ими за это. Его общительность, непрактичность, добросердечие и слишком русский язык; но тем самым, избавившись от их неприятных качеств (порождаемых узкособственнической жадной страстью), которые вовсе должны будут исчезнуть при коммунизме — становился человеком, с которым можно разделить и хлеб, и горе.

Он и в киргизе уважает человека, гостеприимно примет его и, если нужно, разделит с ним и нужду. Истый немец чужд этого чувства: и это, возвышая его в своей среде, роняет его в глазах и киргиза, и русского, и любого другого человека. Не знаю, какой еще иной нации свойственно это качество, но оно должно быть изжито немцами, если они хотят жить среди людей. История до сих пор способствовала в них выработке этих сухих качеств. И только социализм может их сблизить с народами других наций. Их церковь также способствует выработке их отрицательных свойств. Меня они не раз приглашали к себе на песнопения, вручали свои священные книжечки — и я чувствовал, как они в это время становятся над миром, над теми, кто не поет по книжке. Я понял, что и в этом разлита у них, вместе с верой их, желчь, хитро заправленная тысячелетним институтом собственности. Вот на этой почве вскормлен и Ницше («я не подаю милостыни, потому что я недостаточно беден»), Шопенгауэр («мир как воля и представления»), хотя, у этой замечательной в других отношениях нации есть и такие имена, как Гейне, Гёте, Бетховен, Гумбольдт и Энштейн.

В русских поселках в старое время выделялось несколько крупных кулаков; все это были очень жесткие люди, бессердечные, конечно, самодуры и лиходеи. Кулаки к этому времени были уже общипаны, иные выселены и с ними мне не довелось иметь дела, а из рассказов ничего особенно интересного не запомнилось. В большей массе своей население составляли середняки, имевшие в хозяйстве корову и пару лошадей. Немец, говорили, начинал хозяйство с коровы, а русский крестьянин с лошади. Земли были плодородны, выпасы привольны. Лишнюю скотину обычно отдавали киргизам, которые ухъодили на летовку высоко в горы, и пшеница за это время поспевала в долине без всяких потрав. Но зато осенью, если что осталось неубранным, не огороженным, подвергалось стихийному нашествию коров, коз, верблюдов, лошадей, двигавшихся с гор стадами и вразброд, не щадя ничего под ногами. С этим никто не мог бы справиться, и потому это признавалось естественным и как бы законным.

Двигались тучи скота (мычащие, ревущие, блеющие) — как саранча — помимо того, что поддавалось управлению чабанов, табунщиков и пастухов. Скотина подчинялась больше стихийному чувству движения, ночевки, миграции, чем хворостине погонщика; весной все стремились вверх, в горы, осенью — вниз, в долины. Если, например, в первую половину лета исчезла лошадь — где ее искать? Следы надо искать вверху. Во вторую половину лета табунщики едут вниз и на одиночных тропах ищут следы своей беглянки. Верблюд, например, удравший с пастбища, иногда промчится иноходью через поселок, другой с ревом и токующим видом и, бывало, не останавливался и за сто верст — попробуй его найти. Но «узун-кулак» и замечательная наблюдательность киргиз вернут в конце концов хозяину и этого трудного беглеца, правда, иногда лишь через месяц, а то и через полгода, когда его потянет вверх, опять на джайляу.