Д.М.Милеев. Воспоминания. На озере Ихначкуль

Дата публикации: 13.03.2016 2:23:22

Кстати, в горах началась уборка ячменя. Я устроился сторожем, но с тем, чтобы жнецы днем кормили меня своей похлебкой. Ночами я отражал атаки бродячей скотины, которая не давала мне покоя, караулил своих лошадей, которых могли украсть сновавшие здесь конокрады, и днем уже не мог серьезно отдаваться живописи, т.к. был голоден, полон забот и очень уставал. Но я договорился с одним из жителей киргизского аула, что как только мне пришлют деньги — он поедет со мной на Ихначкуль на полтора месяца в качестве конюха. В конце концов я дождался этого момента — мне прислали деньги и разрешили взять зерна для лошадей. Это сразу изменило обстановку. Я выехал, но т.к. мой договоренный конюх решил в это время жениться, он послал со мной своего младшего брата, мальчика лет 12. меня и это устраивало — лишь бы он не боялся оставаться один в палатке и караулить днем имущество и лошадей, пока я работаю на этюдах, а лошадей все равно по ночам мне пасти самому, т.к. там надо их оберегать как от конокрадов, так и от диких зверей — медведей, барсов.

Ихначкуль — озеро на высоте 2500 метров. Мы добрались туда на второй день. Тропа над обрывом оборвалась — ее смыло еще весной, но т.к. здесь очень редко ездят, то никто ее и не чинит.

Нам надо было пробраться на другую сторону речки, подальше от тропы, откуда нас могут обнаружить конокрады. Река была завалена камнями, которые при том непрерывно скатывались сверху; кругом осыпи. По плотине, подпирающей озеро, с трудом можно было найти проход, где лошадь не провалилась бы в щели. На этой ушло несколько часов, но в конце концов мы перебрались на ту сторону, где была довольно обширная зеленая поляна с очень хорошим кормом, которого хватит на целый месяц. Только мы выбрали себе место, развьючили лошадей и привязали их к стволам деревьев и я, разогнув спину, встал, чтобы оглядеться уже с земли и полюбоваться местами, где буду писать этюды, как вижу медведя: он шагает в трехстах шагах от нас, не видит нас и спокойно отыскивает себе пищу. Я сейчас же за винтовку и, т.к. он скрылся за бугром, я ему наперерез: ветер от нас и если он продвинется немного — нас почует и добыча ушла. Так и получилось: когда я выглянул из-за бугра, держа двухстволку наготове — он удирал уже галопом за полверсты.

Один этюд я решил писать ниже от палатки, другой — на берегу протекавшего возле нашей палатки ручья, выше, в полукилометре. Построил себе мольберт — из хвороста, на котором и закрепил картон намертво, чтобы и ветром не сорвало и не тратить время на установку этюда. Писал этюды по несколько дней. Иду на второй день к этюду и вижу: мою дорогу пересекли ночью следы медведя. На втором этюде — тоже самое. Ну, думаю, это здешний медведь, интересуется, изучает новых соседей. Не испортит ли, думаю, мне сооружение? Нет, вижу по следам, что опасается, близко не подходит, учуял ружье, конечно, и это его останавливает. И так мы жили здесь недели три; медведь каждую ночь бродил возле моих этюдов, пугал лошадей, но днем больше не попадался. Однажды, закончив этюд, я пошел выбирать место для другого и одновременно решил проверить — откуда приходит медведь. Оказалось, что в 300 метрах от первой моей позиции он дневал на своем логове и, конечно, видел меня. Логово его было примечательно — отсюда была видна дорога по ту сторону реки и вся окрестность.

На границе арчевого леса три дерева росли склонившись кронами друг к другу, образовав густой купол, через который ни дождь, ни снег не могли бы пробиться. Между корнями медведь навалил толстых сучьев, на них — помельче и поверх всего устроил мягкую подушку из хвои и травы. С трех сторон это жилище обрывалось скалами к ущелью, на дне которого шумела река. Ветерок обдувал свободно эту площадку — днем снизу, а ночью сверху, со снеговых гор. Курорт и все удобства!

Уборная, которой медведю приходится пользоваться часто, т.к. он поедает за ночь центнеры всяких корней, травы, яблок и иногда дичины — тут же: стоит ему встать задом на край обрыва, не сходя со своей постели — и все дело сделано. Зато вокруг его жилья все подступы и стены обрыва загажены и по ним можно определить чем он сейчас питается: яблоки еще не поспели (они внизу, километров за 25, и когда поспеют, он переберется к ним поближе); в меню у него преимущественно трава, на которой он пасется как теленок, коренья чухры и других растений. На своем пути он переворачивает камни, стволы деревьев, ищет там мышей, жуков, ящериц, червей и личинок. Любит охотиться за сурками, откапывая их иногда на большой глубине.

Однажды ночью при луне мне удалось наблюдать, как на одном краю лужайки паслись мои лошади, возле которых я, завернувшись в шубу спал, карауля их, а с другого края, крадучись, подошел медведь. Лошади зафыркали, заставив меня поднять голову, медведь замер и простоял неподвижно с полчаса, дождавшись, когда успокоились лошади, и, видя мою неподвижность, а ветер дул от него, принялся с азартом пастись на траве, так и не подойдя к лошадям, что я ожидал от него, сидя в засаде и надеясь на возможность выстрела.

Трава эта, свежезеленая, как изумруд, даже в конце осени, поедалась лошадьми до самых корней — в ней был какой-то особый вкус. На этой траве они очень хорошо поправились за две недели, что мы здесь жили. Это была горная осока. Если внизу, на болотах осока не питательна, жестка и не поедается скотом, то здесь на нее рвутся все животные; дикие козлы, косули, кабаны и дикие медведи! Если предложить лошади свежую люцерну, которую она любит, и эту осоку — лошадь несомненно предпочтет эту траву: настолько она хороша и питательна.

Хороша она и для художника: осенью, когда все уже кругом пожелтело, такой зеленый лужок манит к себе необычной свежестью зелени. К сожалению, я не мог найти способ употребления ее в пищу, вероятно и для человеческого организма эта трава пошла бы на пользу в виде салата. Но т.к. мы питались болтушкой, то трава эта не подходила в виде приправы, а жаль — в ней видимо все витамины, и путешественнику это очень важно.

К сожалению, о значении витаминов я узнал лишь тогда, когда чуть было не отправился к праотцам от инфаркта, но это случилось в 1948 году, 11 февраля, да и наука о витаминах и пропаганда ее, а главное мой непосредственный интерес к ним обозначился лишь после этой болезни, из которой выкарабкиваться пришлось годами, а в сущности всю последующую жизнь, в которой я уже не мог отделаться от «сердечной недостаточности» и это сразу сократило и размах моей работы, и темпы ее, а, следовательно, и результаты. Когда надо было работать напористо, со скоростью и продвигать результаты, показывать, пропагандировать и бороться, у меня уже не хватало сил. Хватило бы их на то, чтобы записать на бумаге о достигнутых соображениях, выводах и содеянном — и за это надо бороться, главным образом тем, чтобы поддерживать на основании науки о витаминах, об обмене веществ в организме, пораженном атеросклерозом, и изучать границы возможного для организма, которые я никак не могу постигнуть, или, вернее, согласиться с ограниченностью этих возможностей.

Этюд на новом месте (арча) продвигался труднее, чем я ожидал: новое ущелье, новая палитра. Отношение неба, сухого дерева и камней с жидкой сухой травой взять было очень трудно. Вообще, небо у меня не светило, несмотря на то, что оно было очень яркое, синее и так хорошо гармонизировало литое золото сухой травы и самой древесины. Везде у меня получались передержки и, помучившись с первым этюдом, я решил, что удачнее будет второй. Правда, он пошел было лучше, но до конца у меня не хватило выдержки — опять стал зарываться в мелочи. Самым удачным по красочности был этюд ручейка: восходило солнце из-за гор, бросая снопы света и золотило быстрый ручей; отличный мотив, но небо и дальше горы у меня все же получались не в пространстве. Дома я несколько раз пытался сделать из этого этюда картинку, но проблему пространства так и не разрешил: это надо делать на месте и ничего не откладывать, надеясь на память. Отношения надо учиться брать до конца работы, в отделке руководствоваться этим же.

Вообще, это должно быть системой, закладываемой с самых ранних лет, т.е. с детства, когда ребенок только берет в руки карандаш и начинает рисовать с натуры. А так как в этот период им никто не руководит, а если руководит, то смотрит как он рисует и выносит свое суждение, то у ребенка складывается с самого детства свой прием рисовать с мелочи без отношений к целому и без понимания гармонии, то потом трудно переучивать, а, не переучив студента, художника из него не сделаешь. Всегда остается какой-то «хвостик» и он мешает. Этот «хвостик» даже все более поощряется с проникновением декадентства (этот термин введен Стасовым и означает «упадочничество»). И даже школа самого Репина постепенно сдавала свои позиции под напором декадентства, а на выставках в 20-х годах появились художники, вовсе не имевшие никакой школы (т.е. те, которые рисовали без отношений, дробя целое), но у которых публика (а больше сами художники) вдруг обнаруживали «свежесть чувства» и «непосредственность» — в декадентстве это ценилось превыше всего — отрицалась даже «школа», которая «сушит» живопись.

Все эти мысли меня одолевали, когда я писал свои этюды. Задумав оторваться от декадентских влияний, разобрав их сущность и начало, я всеми силами старался следовать своей системе (т.е. старой реалистической, Репинской, Рембрандтовской, которую теперь обосновал уже и философски и диалектически, т.к. установил наблюдением цельность гармонии красок в природе, единство формы и диалектическое развитие красочного пятна в пространственной форме; это уже наука и начало ее, к моему огромному удовлетворению, я нашел у всех великих художников).

Система эта на практике давалась мне очень трудно, т.к. тяготел груз вредных привычек рисовать «без разума и расчета», копаться в мелочах, топтаться на месте, а натура в это время меняется. Но я чувствовал, что живопись у меня получается совершенно иная; моя новая система, я верил, была открытием, сооруженным из старых, проверенных жизнью принципах. Декадентство их только затемнило и в преподавании мы все больше уходили от них, но именно их то терять нельзя, и надо восстановить, осветив наукой диалектики, которая живопись свяжет с наукой — и только в этом ее спасение от декадентства.

Вокруг нашего лагеря, стоявшего на высоте 2700 метров, я обследовал окрестности — озеро Ихначкуль длиной километра полтора-два и смотрящие в него горы. Поразила меня каменная воронка у перемычки, запиравшей ущелье — впечатление такое, что здесь недавно был взрыв, разрушивший эту часть горы и стенки этого полукратера еще не заросли травой. В этой местности уже нет арчи и нет кустарников, горы становятся голыми, т.е. сперва они еще покрыты травяной растительностью, а дальше — лишайниками. В озеро стекают ручьи, выбивающиеся ниже озера целой рекой чистой, хрустальной воды, очень холодной, темно голубой на глубине. Здесь царство кииков и медведей. Меньше кабанов. Киики с опаской спускаются на описанные лужайки горной осоки и пасутся на ней с жадностью. Но места эти для них опасны, т.к. барсы в этих местах, а также волки могут их подкараулить.

На такую лужайку стремилась привести своих двух козлят киичиха. Пока она внимательно, неподвижно и долго стояла, вперив свои острые глаза в сгущающихся сумерках ущелья, на макушке отвесной скалы, возвышающейся на 200-300 метров над рекой, ее детеныши со всех ног прыгали, казалось, в пропасть, преследуя друг друга, а вдруг, сделав пируэт в воздухе, прилипали к скале, как-будто преодолев закон инерции. Выскакивая наверх, они мчались в другую сторону обрыва и, не стесняясь высотой, вертелись, становились на дыбы, делали прыжок через спину, друг через друга и ни минуты не оставались в покое.

Я очень беспокоился за мать: не ужели она не сознает всей опасности такой безумной игры, но она стояла равнодушная; она боялась только человека, от которого никуда не уйти, и барса, от которого можно спастись на отвесной скале. Волк и медведь — менее опасны, т.к. не так ловки лазить по скалам и опасны только в засаде. Рысь, хотя и опасна, но редка, и страшна она только в арчевниках, т.к. из леса выходит редко.

Ручей, вытекавший на нашу поляну, питался снегом, запас которого еще не стаял за лето и теперь уже останется в зиму. Язык этого снежника лежал у самого озера; по берегам ручья росли красивые растения, похожие на молочаи: внизу розетка была голубовато-серой; затем окраска становилась зеленой, коричневато-зеленой и, наконец, ярко красной и темно розовой — и ствол, таким образом, переходил в цветок. Нигде ниже таких растений не встречалось, а выше уже лежал снег и кое-где золотилась редкая трава. На моем «ручейке» эти растения изображены. Ботаники, не видя их, не могли сказать мне названия этих растений, но их «эндемичность» меня поразила. Мой «конюх», который боялся лошадей и лишь умел собирать хворост, заскучал и стал проситься домой; конечно, он еще ребенок и целыми днями оставаться одному, т.к. я еще в темноте уходил, оставляя его еще спящим, лишь днем приходил на утренний завтрак, а затем — вечером, в темноте, по окончании работы — ему было трудно и боязно; лошади на длинных арканах паслись на лужайке, и я сам время от времени приглядывал за ними и ночевал возле них (палатка была лишь на случай дождя и «конюх» мой спал в ней, считая, что в ней не так страшно от зверя).