Д.М.Милеев. Воспоминания. В Узгене.

Дата публикации: 16.02.2014 2:59:21

Город Узген был вторым после Оша экономическим центром уезда. Путь в него лежал через большой зажиточный русский поселок Куршаб, но он почему-то не привлек внимание предРевкома. Узген был подобен Старому городу Ошу — сплошные торговые ряды, большой базар, обширный город, населенный преимущественно узбеками и частично киргизами и уйгурами. Там проводились выборы предсельсовета, как было доложено на партсобрании. Но на следующем собрании разбирался вопрос о другой стороне этой экспедиции — о взятке 60 тыс. рублей с торговцев Узгена. Меня командируют в Узген. Военной охраны я не взял и поехал один со сторожем Сапарбаевым, который сам вызвался сопровождать меня. Высокого роста старик-татарин очень привязался ко мне за время работы в камере следователя и на старого солдата я вполне полагался. Мы вооружились винтовками и выехали. До Куршаба — тридцать километров.

Выехав за околицу старого города, ехать надо было степью и адырами под названием Отуз-адыр-тридцать адыр. Тут более всего можно было встретить басмачей, но проехали благополучно. Было совершенно безлюдно. В Куршабе заночевали у С.Ю.К. быв.зав.гос.конюшней, проводившего там случную компанию. Истинное наслаждение для меня было снова увидеть этих замечательных лошадей, из которых моим любимцем был ахалтекинец Джахангир. Жизнь в Куршабе мне показалась иным, давно забытым миром — молоко, овощи, хлеб из крупчатки, мед и традиционный плов, которого мы давно не видели в Оше. Там голод, безработица, разруха; здесь — полная чаша; мужики вооружены, стада тучных коров запружают все улицы, вечерами пляски, гулянки, самогон льется рекой, хозяйки пекут хлеб, готовят борщи, сушат пастилу, кизячный дух идет от базов, кудахчут куры и трижды в ночи поют петухи. В тяжелом раздумье я выехал на рассвете в Узген. Переправляться через разлившуюся Карадарью пришлось без проводников, а просто на глазок. Ширина пенистой мутно-шафранного русла реки здесь была не менее версты, но река разбилась на несколько русел, больших и маленьких, и мы переправились благополучно, если не считать, что Сапарбаев, не имевший в этом достаточного опыта, едва не утонул; его лошадь сбило течением и она пошла вплавь под своим грузным всадником и к счастью, через несколько шагов уже задержалась на отмели, а всаднику было по пояс в воде. На берегу пришлось приводить себя в порядок: разделись, подсушились, закусили тем, что нам дали на дорогу хозяйки, напились мутной горной воды — и въехали в город Узген. Следы разорения и пустоты как и в Оше, но лавки кое-где открыты.

Допрос начал с сельсовета — что происходило? Собирались ли торговцы и собирались ли деньги для казны, для представителей власти? Отвечали, что были выборы сельсовета, но деньги не собирали с торговцев. Чувствуется, что в ответах скрывается какое-то обстоятельство. На что-то они оглядываются (то ли на своих, то ли на чужих?). Очень не хотелось впутывать К., но хотелось выяснить правду: неужели он мог пойти на такое преступление, за которое может быть только расстрел и такой позор! А вред всему советскому делу! Руководитель всего уезда!?...

Первый день не дал следствию никаких данных. Вечером просил Сапарбаева побывать среди лавочников, в чайханах, затереться в их ряды, не называя себя, и исподволь расспрашивать об их делах, а сам наводящими вопросами в разговорах с исконными обитателями базара (караульщиками, поливальщиками) выяснил, что торговцев собирал предсельсовета, на собрание никого не пускали, а после собрания, торговцы все искали деньги, для кого — неизвестно. Один торговец говорил в чайхане, что он закрыл лавку, так как разорился и что лучше уехать ему отсюда. Этого торговца я разыскал и он поведал страшное: собрано было по их подсчетам сто тысяч рублей, часть этой суммы покрыто было коврами, часть золотом. Деньги и ценности тащили в сельсовет, где был предРевкома из Оша. Сдавали без квитанции, так как уверяли, что это сбор с той целью, чтобы купцов не облагали контрибуцией. Следовательно, это была именно взятка. Но никаких расписок, никаких письменных доказательств. Список, на кого сколько было наложено, находился по словам нескольких лиц из торговцев, у предсельсовета. По ходу следствия надо было допрашивать предсельсовета, но … он уехал «на той». В какую сторону? Моя оплошность, что я сразу его не арестовал, а не арестовал, так как не хотел верить в преступление и подходил к делу издалека, слишком издалека. Послать за ним некого: ходят слухи и чувствуется, что басмачи близко. Тут я пожалел, что отряда со мной не было. Дело обещало раскрыть чудовищные преступления против Советской власти; многих надо было бы арестовать, но местная милиция подчиняется председателю сельсовета, а без него — никому. Я не располагал силой, которой могли бы подчиниться, а наглое неуважение со стороны и предсельсовета к органам ЧК скрывало за собой обстоятельства, которые им известны, а мне — нет. Это прояснилось для меня через несколько месяцев.

Некоторые торговцы заявили, что такие же сборы были и в пользу Халхаджи, как откуп за то, что он не разорял их. Сопоставление это вызвало тяжелое чувство. Клевета, оговор? Нет, многие действительно выбились из сил от этих поборов и закрыли свои пустые лавки; торговля замерла, в сельском хозяйстве запустение, нет скота, нет лошадей; голод заставляет людей пухнуть, у них отеки под глазами, обвисла кожа, за которой чувствуется водянистая жидкость, ребра, просвечивающие сквозь остатки одежды, глаза, ставшие безразличными ко всему на свете — все говорит о тяжелом состоянии жителей этого также несчастного «туземного» города, как и города Оша. Список потерпевших все пополнялся и мог перевалить за сотню. Привлекать ли торговцев за дачу взятки? Этот вопрос решался отрицательно, так как налицо было вымогательство, политическое преступление, неграмотность и забитость населения, не успевшего еще расстаться со старым режимом и не понявшем еще разницы между новой властью и старой, население, мыслящее еще старыми категориями, когда взятка, откуп были обычным нормальным явлением.

Сапарбаев мне во многом помог и много наслушался о вымогательствах; кроме того, что предсельсовета собирал деньги для Халхаджи, он поставлял для него ружья и патроны. За каждый патрон к трехлинейке, к 4 лин.берданке, к «Винзерле» он платил по сто и больше рублей. Открывалась чудовищная картина; требовалось серьезно заняться Узгеном, провести здесь много времени и для безопасности иметь при себе отряд, так как на «самоохрану» надеяться было нечего. Узген фактически был во власти басмачей и Сапарбаев, что-то умалчивая, как мне показалось, стал торопить к отъезду. По его совету, из предосторожности, мы выехали закоулками до рассвета и когда красноватые блики коснулись холодной воды Карадарьи, переправились на левый берег и на рысях добрались до Куршаба, где вздохнули с облегчением, как будто бы за нами шла погоня. Проночевав опять у гостеприимных К., на следующий день были в Оше. Как потом, спустя год, выяснилось, именно в Куршабе готовилось выступление кулаков, которых С.Ю.К. отговорил от этого акта; «крестьянское восстание кулачества» под начальством Монстрова, было уже готово к выступлению, ждали сигнала и этим сигналом готовили сделать убийство пред ЧК. А.К., бывший царский офицер, был, как оказалось, одним из заправил среди вовлеченных Монстровым в это восстание. Я был знаком с самого моего прибытия в Ош с С.Ю., а его жена Х.М. служила в камере следователя делопроизводителем — и, не будучи слепым орудием в руках белогвардейской верхушки, С.Ю., хотя его друг и был «большевиком», да еще занимающим пост пред. ЧК, назначение которого — бороться с контрреволюцией — оказался другом и даже в такой момент смог решительно отстоять свою дружбу. Но об этом я узнал много позже. Обстановка в Куршабе, увы, не вызывала у меня никаких подозрений: пред. ЧК был доверчив к людям, «как овечка», не умел еще заглянуть вперед, не имел революционного опыта и не мог иметь «классового чутья», так как сам не принадлежал к классу пролетариев, а марксистской философии и ленинского учения о социалистической революции еще не узнал. О готовящемся выступлении кулачества не знал и предРевкома К.В., который передо мной бывал в этих местах, проводил какую-то работу, этого чутья у него не было, вероятно, по тем же причинам — мы с ним оба бывшие гимназисты — я — сын ветеринарного врача, он — сын офицера. И никто в партгруппе у нас не был осведомлен о делах Куршаба — настолько мы были в Оше изолированы от всего внешнего мира и от всего уезда. Не знал об этом и начальник особого отдела В.Л., который развернул свою работу в Оше одновременно с занятием мною поста пред. ЧК.

В город Ош прибыл с отрядом командующий Ферганским фронтом, Коновалов. Поинтересовался делом предРевкома К.В., просмотрев материалы, не сделал каких-либо выводов, с мерой пресечения — подпиской о невыезде согласился, сделав В.К. внушение на правах старого знакомого (в роте его отца Коновалов служил фельдфебелем).

Коновалов ушел, через некоторое время прибыл пред.областного ЧК (Фоменко?) с отрядом в сто человек и с места в карьер меня арестовывает. За что? По чьему сговору? Действия эти и для меня и для всего города были столь неожиданны и казались столь несправедливыми, что все учреждения города объявили забастовку; меня уже вели в тюрьму, когда улицы запрудили люди, возмущавшиеся действиями пред.обл.ЧК. Жители русского города, красноармейцы с оружием, узбеки из старого города вдруг объединились с громким требованием освободить меня, грозя в противном случае сделать это силой; у самых ворот тюрьмы меня освободили …, а пред.обл.ЧК со своим отрядом сквозь густые толпы народа, испугавшего его своим единодушием и стойкостью, убрался восвояси. Справедливость восторжествовала. Очевидно было, что если бы меня удалось арестовать и обвинить в неправильных действиях, то Г. с Г., предРевкома К.В., зав.питательным пунктом И. были бы восстановлены и продолжали бы свои беззакония, на что не согласилось само население и старого и нового города во главе с большей части партгруппы и всеми советскими учреждениями города Оша.

К этому времени малярия меня совсем доконала и врачи дали мне отпуск с требованием немедленно переменить климат. С первой же оказией я выехал из Оша в Скобелев. Здесь болезнь продолжала меня часто держать в постели, приступы продолжались, несмотря на несколько принятых хинных уколов.