Д.М.Милеев. Воспоминания. Председатель ЧК.

Дата публикации: 12.01.2014 3:05:50

Русский город на ночь выставлял по всем дорогам заставы, в которых отбывало свое дежурство все мужское население города — русские и бухарские евреи. Узбеки, киргизы, таджики, уйгуры жили по другую сторону этой границы, предоставленные самим себе. Если там были отдельные активисты и члены Союза Кошчи (бедняков-крестьян), то на ночь они покидали свои дома, так как за ними охотились аскеры Халхаджи. Были и предатели, которые служили тем и другим. Пользуясь их услугами, басмачи всегда знали, когда идет отряд в Андижан, когда везут деньги — и устраивали по дорогам засады, а если отряд выходил на операцию, то басмачи, вовремя предупрежденные кем-то, всегда уходили благополучно. Халхаджа, вообще совершив «геройский подвиг» - подняв мятеж в Ошской тюрьме и перерезав двести безоружных австрийцев, никогда в бой не вступал, если только встречал сопротивление — бежал. Даже своя халхаджинская песня у него призывала бежать: «кочайлик, кочайлик, курбашиляр!» Каждый большой басмаческий отряд имел свою песню, которую они распевали при движении колонной, построенной обычно, как правило, почему-то по два. Впереди каждого отряда ехал курбаши, за ним два-три бачи (нарядные и смазливые мальчики-танцоры, обвешанные лучшим оружием, в зелено-полосатых халатах, на хороших лошадях, богато украшенных сбруей, подкованных на все четыре ноги, с хурджумами, в которых они возили полученные ими подарки). Чем мельче курбаши, тем у него меньше бачей и беднее сбруя и одежда. Палачи выделялись лучшим нарядом и несколькими кинжалами на расшитых шелком поясных платках или много аршинных, скрученных жгутом и затем несколько раз обернутых вокруг талии цветных бельвагах. Хотя все басмачи были конные, но шашек почти не имели — в атаку с клинками они не ходили, а чтобы отрубить голову пленному, предпочитали нож: вязали человека, как барана, по рукам и ногам и резали, ухватив его за бороду тем же приемом, что режут козла или теленка, повалив его наземь и придавив коленом плечо. При этом жертва обычно почему-то уже не сопротивлялась. Такую резню Халхаджа устраивал в старом городе чуть ли не каждую ночь: ехать по его улицам, это значит везде слышать мольбы и вопли оплакивающих, время от времени утихающие, чтобы утром на разные голоса снова вспыхнуть в каком-либо дворе.

Группа большевиков в Оше была в то время еще малочисленна — всего десять человек: пред. Ревкома Коробицын В., военком Добрынин А.К., зав. питательным пунктом Ибрагимов, пред. ЧК Гайский, его секретарь Гавлинский, врач …, фельдшер М..., учительница Тимофеева В.П., нач. особого отдела Лебедев В., его секретарь Чернов В., затем прибыл начальник таможни Трегубов.

Приняли в группу и меня с моим секретарем Т.М., а вскоре группа, по докладу пред. Ревкома, рассмотрев жалобу населения на действия пред. ЧК Гайского и Гавлинского, была вынуждена за их преступления снять с должности и начать следствие. Вести следствие поручено было мне — я был избран председателем ЧК и продолжал оставаться в должности народного следователя. Большую часть времени я уже уделял делам ЧК.

Ее возглавляли не старорежимные чиновники, поднаторевшие во взятках и пренебрежении к бедноте и проводившие свои вечера за «пулькой» и «винтом» с мелком в руках — это были «большевики», представители новой, народной власти, бывшие писари и мелкие служащие.

Эх, далеки от центра эти места, «периферия» нашего огромного государства. «До бога высоко, до царя далеко». Какой парадокс! - даже пословица идеализирует бога и царя, от которых, собственно, пошли все беды и несчастья народа, начинающего это понимать лишь теперь в нашу эпоху.

Красноармейцы сообщили, что Гайский и Гавлинский во дворе ЧК, вытащив одного из подследственных, пьяные пытают его на глазах у всех, рубят ему голову, клянут бога, закон, мать и власть, которой они — де неподвластны.

Следствие по их делу раскрыло преступления, которые трудно охарактеризовать даже по совокупности нынешних статей УК, которого тогда еще не было, когда суд вершился именем революции. Вместо борьбы с контрреволюцией Гайский и Гавлинский систематически грабили баев старого города под видом борьбы с буржуазией, а имущество их, конечно, забирали в свою пользу, отряду красноармейцев, сопровождавшему их в таких операциях, выбрасывали менее ценное, побуждая их таким образом к мародерству и грабежу. Население видело разницу между ними и басмачами лишь в том, что одни грабят днем, а другие ночью. В казармах появились шелковые одеяла, халаты, куржумы, ценности, шла азартная игра, пьянство, драки, целая прослойка людей, не подчинявшихся никакой дисциплине. Иные роптали и указывали на участие пред. Ревкома Коробицына в этих операциях, в которых он добыл себе несколько ценных ковров, украшавших его квартиру, одеялами он не пачкался.

При обыске у них обнаружены были комнаты в квартире, забитые до потолка шелковыми одеялами, подушками, серебром и золотом, мануфактурой. Владельцев сажали под арест, предъявляя обвинения в содействии басмачеству, или просто без всякого постановления, в дальнейшем не вели следствия.

Военком Добрынин «не замечал» этого, хотя падение дисциплины в гарнизоне вынужден был признать после одного эпизода, взволновавшего весь город.

Красноармейский отряд сопровождал почту. Километрах в десяти от города басмачи устроили засаду. Отряд не выдержал и обратился в бегство; скакали сломя голову, у кого были лучшие лошади — впереди, у кого слабее — отстали; много лошадей пало; люди бежали через весь старый город, наводя панику. Объявили тревогу. Пред. Ревкома Коробицын, собрав в крепости гарнизон, выступил с речью о высоком долге Красной Армии, упрекнув гарнизон в трусости, и грозил виновных предать полевому суду, суду военного трибунала.

Послышались выкрики: «Долой его!», «Мы будем кровь проливать, он будет себе ковры возить!», «На штыки его!». Коробицын бежал, красноармейцы за ним гнались от крепости до помещения Ревкома. Имея с собой ключи, он успел отпереть наружную дверь и запереть ее изнутри, а сам выскочил тем временем во двор, оттуда через забор к одним соседям, потом к другим; пока тут ломали окно и двери, проникли во двор — его уже и след простыл.