Д.М.Милеев. Воспоминания. Лес

Дата публикации: 06.09.2015 1:47:13

Людей, ничем не занятых, тогда было много; единоличники, в сущности, вели натуральное хозяйство, и если они что обязаны были сдавать государству, так это поставки мяса, масла, шерсти, немного зерна и уплачивали подоходный налог. Убрав урожай, такой хозяин был свободен до весны, но каждый уделял непременное и главное внимание сбору орехов — это было главным в его бюджете. За каждый доставленный на скуп.пункт килограмм орехов он получал деньгами 50 копеек (I сорт). Кроме того, он старался как можно больше спрятать этого ореха в ямах, заготовить манчку (ядро) на масло. Если приехал гость и нечем его угостить — орехи и ядро подаются на подносе — и выход для хозяина найден. Орех он может продать и на базаре по спекулятивной цене, орехом может расплатиться за долги. Однако заготовители орехов организуют сеть охранников и, как только темпы заготовок снижались, начинается полоса обысков — находят спрятанный орех и тогда его отбирают бесплатно. Повсюду на дорогах, ведущих к базару, стоят люди, днем и ночью проверяют брички, вьюки и курджумы. Все обнаруженное до килограмма отнимается и поступает в заготовку (если не присваивается недобросовестными контролерами, которые, как правило, промаха не дают).

Поступив в лесничество, как мне казалось, надо было в первую очередь знать лес: я раздобыл литературу и, объезжая лес «зубрил» породы — вот грецкий орех (его ботаническое название), дикая яблоня, алча, остролистный клен, ясень, осокорь, арча, крушина, жимолость, боярышник, дикая роза — шиповник, барбарис, железное дерево (катранка), карагач, тал, береза, рябина, тяньшанская ель, пихта, бересклет, таволга, иргай, тополь, дикая груша, виноград, даже дикую айву показали мне всезнающие киргизы в лесу возле Арсланбоба.

Среди жимолости было три интересных сорта — жимолость «семикожка», с белой и очень крепкой древесиной; жимолость, называвшаяся по-киргизски «урлачи шильвой», т.е. «женская» — стволы ее напоминали дерево, а для путешественника она представляла интерес тем, что даже срубленная на корню сырая древесина ее хорошо горела в костре. Третий вид жимолости — это арсланбобский эндем: вид, который больше нигде не встречается — это «ала-муса», «Моисеево дерево», точнее, «посох Моисея». Оно имело желобки вдоль ствола, от мутовки до мутовки, украшая такую палку естественным рисунком. Каждый паломник увозил с собой в далекие кишлаки и города связку таких посохов, чтобы подарить у себя «на родине» такую палку аксакалу, старику и получить от него благодарность и благословение. Каждый мулла старался раздобыть себе такую палку, а русские увозили такие палки себе на память об Арсланбобе: это был их главный и вернейший сувенир.

Иргай заготавливался предприимчивыми людьми чубуками длиною полметра и распродавался в нижних кишлаках хлопкосеющих районов на изготовление «чигырыков» — кустарного домашнего станка для очистки сырца от хлопковых семян. Вата после этого шла на одеяла, халаты, подушки и др. заготовку хлопка взяли в свои руки государственные предприятия, такую очистку хлопка запретили, чтобы предупредить его оседание у дехкан. Иргай постепенно потерял свое былое значение: кроме иргая, никакая другая древесина не выдерживала напряжения на винтовой нарезке осей, между которыми пропускался сырец. Из иргая делались рукоятки для улачных камчей, а таволга, высушенная в ее сургучной красной коже, шла на поделку рукояток нагаек для арбакешей. Ее причудливые завитки и узлы муллы и дервиши брали себе на разные подвески, чередуя их с раковинами, зубами рыб и животных, когтями барса и медведя и даже клыками кабана, чтобы поразить воображение суеверных. В погоне за такой сенсацией один из дервишей в Шахимардане появился с бивнем рыбы-пилы в руках и толпы зевак и мальчишек сопровождали его в его хождениях по чайханам и базарам, где он особенно хорошо собирал свою дань.

Меня интересовали теперь также и травы, а так как, кроме «alhagaeс ga melorum», я ничего не помнил с летней практики С-х. факультета, то мне пришлось достать Коровинские и др., тогда еще отпечатанные на машинке, рукописи и по ним изучать арсланбобскую флору. И не зря: когда из Фрунзе приехал специалист по лесокультурам Г.И.П-в, то по дороге от Базаркургана до Гавы, где стоял наш кордон, я мог ему рассказать о том, чего он, живя во Фрунзе, не знал, начиная с нашего «апдыза» — инуля (inula), богато заселившего предгорья Гавы, а затем могутной арсланбобской ферулы, не встречающихся в других местах.

Е.П.Коровин и Кашкаров ежегодно посещали Арсланбоб, останавливаясь у Ф.И.М-ва на пасеке. Тут же работала и Ботаническая экспедиция Ленинградского института, изучавшая главным образом яблоневые леса и зарегистрировавшая лишь на участке от Ярдара до Дашлака 330 сортов яблок. Был здесь и ботаник Н.И.Вавилов, погибший впоследствии в лагерях в период культа личности Сталина. Лесовод Глухов из Ленинграда также проводил свои исследования. И все эти работники стекались в гостеприимном домике Ф.И.М., что стоял повыше нынешней гульханы — штаб квартиры Орехосовхоза «Арсланбоб».

Теперь меня должен был интересовать и ореховый наплыв. Заготовки его в Арсланбобе ведутся с конца прошлого столетия. Сначала его покупали французы, они приезжали в лесничество и им предлагали книгу с указанием места и качества разысканного наплыва; заключалась сделка, в казну поступали деньги, а покупатель сам своими силами снимал наплыв и отправлял его на свои склады. Теперь покупали наплыв немецкие предприниматели — лесничество заготовляло, отправляло в адрес экспортной организации, а та устраивала аукцион или отгружала в адрес покупателя. Запасы наплыва уже поистощились, т.к. он растет медленно; остался он в таких местах, откуда его не вывезешь, а, следовательно, заготовка его становилась все более дорогой, а экспортные планы все более напряженными, но лесничество пока не очень обременяло себя этими заботами, они придут позже, с организацией в 1933 году Орехосовхоза. Пока в распоряжении лесничества был только один специалист по розыску наплывов — это пасечник из Кызылункура, знаменитый здесь охотник Лапин. Мы с лесничим как-то к нему заехали познакомиться и узнать о его работе.

Была сухая, ясная осень. Листья уже облетели и наступал самый привлекательный сезон ночной охоты. На кабанов с собаками охотятся, когда выпадает снег, а сейчас лучше в засидке, ночью. Лапин в иную ночь убивал до 7 кабанов. Рассказывая об этих охотах и тыча по своей манере указательным пальцем куда-то вниз и в сторону, он говорил, посмеиваясь (только что проехали охотники на медведей), что пока они там одного медведя убьют, я здесь на 200 руб. продам свинины.

Два дня мы осматривали его работы по заготовке орехового наплыва. Среди рабочих пильщиков я встретил Н.С.К-на, интеллигента-романтика, охотника, музыканта и хорошего организатора, с которым впоследствии подружился. Срез только что спиленного наплыва диаметром более метра заинтересовал рабочих и они сидели и разглядывали его: там был изображен пейзаж в красках: зеленоватые, голубые, краснокоричневые и желтоватые тона создавали приятную гармонию и вырисовывалась сюжетная картина: небо, ореховый лес и на поляне чабан с отарой овец. Все было до того ясно, что естественно на обсуждение встал вопрос — как это происходит. Лесничий привел взгляд одного немецкого специалиста: наплыв фотографирует окружающую обстановку: на Кавказе одни мотивы, в Арсланбобе — другие, но как это фотографирование происходит, очевидно специалист не давал себе труда додуматься: ведь если срез сделать в другом направлении — получится другая картина или может быть ее совсем не получится. Немцы фражируют фанеру из наплыва для отделки дорогой мебели поперек «сосков», а французы — наискось, добиваясь не концентрических кружочков, а волнистых линий, помогающих добиваться более живописных панно, как по рисунку, так и по цвету. При этом сюжетные картины могут получиться совершенно случайно, так, например, плывущие облака могут вдруг образовать фигуру зверя, человека, горного пейзажа и т.д.

Вернувшись из поездки, мы решили с этим знаменитым охотником попытать счастья на охоте где-нибудь поблизости — провести ночь в хорошей засидке. Поехали в Карангытугай, а у Лапина подходила «Медовуха». На пасеке своего друга Лапин, открыв железный замок, выволок наружу стол, самовар, закусили, попили чай с медом — Лапин распоряжался здесь, как у себя дома — и отправились на засидку. Речку перешли вброд, ноябрьская вода была уже холодная, но мы подчинялись предводителю: одежду, ружья держали над головой, т.к. вода доходила до пояса. Лапин посадил нашего лесничего в лесу, помог ему сделать засаду, а сам отправился на свое излюбленное место — в ореховый лес, на бугор, где проходила кабанья тропа. Я нашел себе место у родничка в трущобе ущелья, где была свежая кабанья тропа, и мог устроиться только так, что стрелять пришлось бы только в упор — кругом чаща и скалы. Пока была луна, было еще видно, но когда луна закатилась за гору, наступила кромешная тьма. Сидели долго, но нет кабанов. Наконец, послышались шорохи где-то в стороне, где сидели товарищи.

Вдруг выстрел, но какой-то ненадежный, будто в сторону; это стрелял лесничий — и, конечно, промазал; звук не был уверенным — глухим и коротким…

Через несколько мгновений я слышу, как кабан ворвался в мою балку и скачет вниз, осыпая камни и будоража сухие листья, лавиной приближаясь к моей тропе, у которой я сижу снизу. Сюда он не придет — думал я с грустью, ветер идет вниз и он почует меня.

Но невероятное бывает на охоте, когда не думаешь; свинья — тут я понял, что это не кабан — фыркает, почуяв запах, и мчится на меня. Ружье у меня просунуто теперь сквозь ветви кустарника и нацелено на дорожку, которая от меня в расстоянии одного метра; скорее, чем я ожидал, передо мной появилось черное пятно и уткнулось в воду — я едва различаю очертания зверя, на миг остановившегося в роднике по колено в грязи, чтобы промочить глотку от страшного бега; мне пришлось немного продвинуться, т.к. ружье почти упиралось в тушу. Я выстрели по шее — очень хорошее место! Свинья падает без звука и вздрагивает. Я вылез из засидки, чтобы скорее убрать ее с узкой дорожки, обрывавшейся в илистый родничок, куда теперь завалилась свинья и конвульсивно бьется в нем. Поймав ее за ногу и притянув на себя, я вдруг был отброшен сильным ударом ее задних ног и, от неожиданности споткнувшись о камень, упал в грязь. Зная, что это конвульсии, я повторил усилие и, оттащив свинью в сторону, снова залег в засидку в ожидании новых кабанов того стада, которое теперь, разбежавшись по лесу, могло почему-либо еще наскочить на мою балку, где, по видимому, находятся их лежки под сплошным пологом непроходимой черной чащи.

Но сколько я не ждал, случая не повторилось. Тогда, распотрошив свинью (в ней было килограммов восемьдесят) и вставив распорки, без которых мясо ее уже к утру приобретет несвежий запах, захватив с собой печень и сердце, я спустился на наш стан. Мои товарищи спали; проснувшись и увидев меня при свете костра, который я развел, они начали смеяться: с головы до ног я был выпачкан черной глиной — это брыкнула свинья.

«Знаменитый охотник» не захотел мяса (ему не повезло). На следующий день с единственным трофеем мы были на пасеке, где его хозяйка нажарила вкуснейших отбивных в огромной жаровне (как это мы не боялись заворота кишок, пароксизма сердца и т.п.?). с медовой бражкой мы уплели десять котлет на человека и нам едва хватило. Ляжку мы преподнесли лесничему — пусть угости домашних дикой свининой — а нам тут этого добра только захоти: с тем мы и выехали в обратный путь.