Д.М.Милеев. Воспоминания. Следователь Ошского уезда.

Дата публикации: 05.01.2014 3:11:55

Я поступил в редакцию областной газеты, в которой в семнадцатом году работал в качестве зам.директора, - теперь секретарем. Тут мне предложили подать заявление на судебную работу: шла замена старых николаевских судебных работников новыми. Перспектива реформы и участие в ней мне была по сердцу и я подал заявление, а с 1 января 1919 года был назначен следователем первого участка Ошского уезда и отправился к месту службы. До Андижана — поездом, а дальше под охраной отряда красноармейцев в семьдесят человек, сопровождавших почту раз в неделю, верхом. Зима была в тот год суровая, снежная. Дорога заброшенная, по которой лишь раз в одну-две недели проходил отряд, была вся в кочках, колдобинах, лужах, затянутых льдом, на которых из-под конских копыт фонтанами желтой воды взлетали брызги. Лошади проваливались иногда по брюхо, на котором замерзали грязные ледяные сосульки и даже морды у них были в грязи и в сосульках. Мокрые ремни растирали подпруги.

При въезде в город Ош тюрьма, стены которой носили следы осады: Халходжа поднял мятеж среди арестантов и после трехдневных боев прорвался из окружения и теперь наводит ужас своими жестокостями на весь Ошский уезд. Первое его большое злодеяние было — резня на берегах Карасу в Аимкишлаке, когда он трое суток издевался, глумился, пытал около двухсот (о чем я упоминал раньше) австрийцев и человек двадцать русских жен и даже детей, как садист, и залил кровью берега реки, куда сплавлялись потом трупы. Говорят, при этом отличились у него пятнадцать джигитов (палачей), каждый из которых соблюдал издевательскую традицию, чтобы душа зарезанного не являлась во сне палачу — нужно было слизывать кровь жертвы с ножа, а затем его обтереть о труп.

И эти ножи показывали потом как святыню, послужившую мусульманскому зеленому знамени ислама.

Злодейство всегда оправдывалось религией.

Кто заранее догадался и, как у меня, подвязал хвост лошади, сделал хорошо: длинные же хвосты превращались в тяжелый обледеневший груз, который путался между ног, звеня своими грязными сосульками. Ноги у всадников тоже были в грязи, стыли, доступные ветру, и примерзали к железному стремени. По дороге не было ни одной чайханы, где можно было бы обогреться чаем; улицы были пусты, многие сакли разорены и заброшены. Вид местности был отчужденный, тяжелый, беда стучалась во все дворы. Наш отряд представлял собой удобный и, надо сказать, беспомощный объект для басмаческой засады, так как можно было еще обороняться в наступлении, если хватит храбрости, но никак нельзя было бежать. И, как узнаем позже, в таких случаях именно и предпочитали бегство, кончавшееся потерями. Таким образом, город Ош был отрезан от других городов и всего внешнего мира, а редкая и небезопасная связь была нерегулярна.

Средняя центральная часть города была обнесена стеной, некоторые улицы для этого были перекрыты — это была «крепость», в которой размещался небольшой гарнизон. Сюда, на площадь, и прибыл наш отряд. Тут у нас взяли лошадей, вернее их надо было самим развести по конюшням и сараям, никакой платы за проезд не взималось, никаких пропусков не выдавалось — приехали и «слава богу», иди «куда хош».

Мы с моим напарником М.Т. - моим будущим секретарем, направились к П., ветврачу, старинному знакомому нашей семьи, где мы сразу получили и комнату, и пансион.

На следующий день, предъявив документы в Ревкоме, я отправился в камеру следователя принимать дела. И что же — следователь Б-ий, окончивший нашу гимназию в составе I выпуска (1907 года), знакомый и даже почти однокашник — теперь он подлежит замене — царский чиновник. Я — представитель новой Советской власти.

Я почувствовал себя неуверенно — может быть это несправедливо, какая, собственно, разница? Неужели он, старый студент, за эти несколько лет сделался врагом нового строя?

Я хорошо знал курс тюремоведения и из всех юридических предметов в университете, более всего изучал его, и практически изучил все московские тюрьмы — более всего меня привлекала загадка человека-арестанта. И теперь я первым делом попросил ознакомить меня с «арестантскими» делами. Что же я увидел!

Я потерял всякое уважение к своему старшему товарищу-юристу; многие дела были не оформлены; иные сидели в тюрьме по три года без суда и следствия, причем, по видимому, это была сплошь беднота: по наговору баев, за кражу скота, за сокрытие конокрада, мелкое воровство ради куска хлеба (в голодное время). Шестьдесят арестантских дел и девяносто с лишним заключенных! Но ведь двери тюрьмы были открыты, когда Халхаджа бежад оттуда — арестанты эти не захотели бежать с ним и оставались ждать своей участи! В тюрьме — и на свободе, что за чертовщина; при каких только противоречивых обстоятельствах мы живем! Но старого «чиновника» это нисколько не трогало — он был равнодушен, кажется, ко всему. В тот же день мы подписали акт о приеме-сдаче и больше и духу не было в этой проклятой камере от старого режима.

На следующий день, с утра, я был в тюрьме — как они были похожи все друг на друга! Какой это был жалкий шаблон, и в этом шаблоне закованы такие разные люди, судьбы, одна не похожая на другую.

В первые же дни было прекращено за отсутствием незначительного состава преступления, по незаконности содержания под арестом десяток дел и отпущены на свободу человек двадцать арестантов. Худые, в лохмотьях, бледные, как покойники, завшивевшие до того, что и поверх халатов ползали вши. Многие из этих несчастных в слезах бросались целовать мою одежду и, возводя руки к небу, просили аллаха благословить меня и новую власть за ее справедливый закон. За решетками других камер возбужденные надеждой толпились полуживые покойники, которых не забудешь во всю жизнь. И они еще не ушли с Халхаджой, а потом позволили безропотно снова запереть себя. Я пытался себя ставить на их место и делал вывод в их пользу: «нет, я бы не смог обречь себя на эту беспросветную медленную смерть — я бы ушел, я бы не смог сидеть за решеткой по несправедливому наговору. Какая покорность и вера в торжество справедливости, какое примирение с тюрьмой!»

Их порядочность проверена этим самым фактом, мне помогает это судить их и, самое главное, они должны почувствовать разницу меж старым и новым законом; если они так тверды были в своих ожиданиях, то они также тверды должны быть в борьбе за новую власть. И если они тогда не присоединились к басмачам, то Советская власть сможет на них рассчитывать в дальнейшем.

Через несколько дней все улицы возле тюрьмы были заполнены киргизами, узбеками, уйгурами, таджиками — родственниками арестантов, еще не получивших свободу, но уже уверенных, что они ее также получат у новой власти. Арбы, выпряженные лошади, люди, сидевшие в кружках вокруг огонька, загородили все проезды. Все припасли одеяла, теплую одежду, продукты в мешках и курджумах, надеясь здесь жить неделями, месяцами, пока перед их родными не откроются ворота тюрьмы.

Родственники стали подкармливать своих несчастных, оживились передачи, с воли шли радостные вести, так как многие пытались узнать у следователя — когда будет отпущен на свободу их родственник.

Были и безродные или такие, у которых родные по бедности или другим обстоятельствам не могли приехать за ними. Дела этих я старался рассматривать прежде других.

Но были и вот какие дела.

Однажды, подходя к месту службы, я увидел на крыльце, сделанном в виде беседки, человека в хорошем халате и сторожа при камере следствия — С-баева. Оба сидели на корточках, а между ними была корзинка с курами и лукошко, полное яиц. Что это такое? С-баев объяснил, что этот человек пришел узнать относительно его брата — подследственного, находящегося в тюрьме, а это — подарок.

Сделав выговор С-баеву, я велел посетителю зайти в камеру и, взяв бланк, стал составлять протокол на взятку, предлагаемую народному следователю. Потрясенный таким оборотом дела, посетитель вместе с С-баевым стали умолять меня простить им этот проступок на первый раз, так как они не знали, что это преступление, что раньше это было в порядке вещей, что никогда больше они не будут предлагать взятки. Разъяснив им как следует со всей строгостью их проступок, я, сжалившись над ними и их незнанием новых законов, выпроводил посетителя, сказав, однако, что на первый раз я ограничиваюсь тем, что его дело, по которому он ходатайствует, я буду рассматривать в последнюю очередь, и чтобы я больше не видел его в качестве ходатая — это только повредит делу.

Итак, я открыл еще новое гнусное преступление старого следователя, против которого уже готов был начать уголовное дело, но он уже уехал, и я, что называется, плюнул на это — дел более важных у меня было много. Старая власть и так была осуждена и важно было теперь в народе укреплять понятие о том, что она преступна, что она не защищала народ и была причиной всех его несчастий, бедности и унижений и, главное, что она не вернется, что все должно пойти по новому, что народ сам будет строить свою власть.

Бывая в тюрьме, я изучал людей, стараясь проникнуть в душу каждого арестанта, мысленно рисовал себе картину его поведения во время мятежа, вручал постановление об освобождении и прекращении дела, иногда брал подписку о явке и все запоминал, запоминал лица, имена, проявления чувств, тренируя память, полагая, что все это пригодится мне, как художнику — мало ли какие композиции ждут меня впереди, и какие еще события предстоит мне самому пережить в этом океане человеческих судеб.

Однако пребывание в следственных камерах помимо того, что каждый раз за шиворотом ползли вши — страшная способность у них распространяться — будто летят по воздуху — вся одежда приобретала стойкий специфический запах (в котором отражена была и карболка, и еще что-то свое), от которого заряжался весь воздух в квартире, и избавиться от которого можно было только купаньем и стиркой. Это легко было бы проделать в нормальной обстановке, но когда нет дров, нет керосина для лампы, нет мыла, углей для утюга, а зимний день кончается рано, то трудности возрастали; обладая еще тогда здоровьем молодости, я не заходил в дом, просил вынести мне смену одежды, раздевался на снегу, обтирался ледяной водой, загрязненную одежду вешал на мороз на веревку, и тогда, избавившись от неприятных запахов, заходил в дом. Весной уже легче было проделывать это в саду, а к лету у меня почти и не осталось арестантов в тюрьме.

Выпущено было на свободу девяносто с лишним человек, о которых я теперь твердо знал, что все это первые друзья Советской власти, стойкие, испытанные в своей преданности. Все они принадлежат к низшим слоям населения, о которых даже по-киргизски говорили «яман», то есть, «плохой». «Хорошие» – «якши» – это были богатые. Так, например, спрашивая иногда о человеке, имея в виду его нравственные качества, часто доводилось слышать ответ, что это плохой человек; оказывалось, он был хороший человек, но только бедный.

Новые понятия проникали очень туго, да и как они могли проникнуть в гущу народа, когда и народ-то был в недосягаемой полосе басмачества, а вся Советская власть была только в городе, да и то, в русской его части. В «старом городе», как тогда говорили, каждую ночь басмачи приезжали, располагались по чайханам, били, насиловали, грабили, развлекались.