Д.М.Милеев. Воспоминания. Сыпной тиф

Дата публикации: 25.05.2014 4:04:22

Как мы вернулись в Ош, я уже не помню, так как, находясь еще в плену у басмачей, заболел сыпным тифом, и сознание меня давно покинуло. Я только помню, что утром я сам садился на коня, а вечером после перехода, меня снимали.

В Оше я помещен был в заразную больницу. Помню моего милого фельдшера Бузальского, который был очень внимателен и, как мне потом рассказывали, трое суток во время кризиса сидел у меня в изголовье, не уходя домой. Вместе со мной в палате лежал Васька Африканов из Самары, красноармеец Казанского полка, который отказался принять причастие, так как во всем старался подражать мне. Мне потом рассказывали как товарищ Бузальский был этим огорчен, так как именно из-за меня он пригласил священника …, чтобы причастить перед смертью. И тем более на него это произвело впечатление, когда все причастившиеся умерли, - четверо из шести, а мы с Васькой остались живы. Помню как наш санитар все пытался связать в простыню свою постель и выбегал с ней зимней ночью во двор, где его с трудом ловили и возвращали на место; как лежала в той же палате наша сестра милосердия и как она умирала. Почему-то помню рассказы Курбана, другого санитара: он был проповедником-дервишом, уезжал на лето в Бухару и Самарканд. Там он подбирал товарищей, с которыми они ходили и под их аккомпанемент «а-а-а-а-ау-ау» рассказывал вымышленные истории о вымышленном святом и народ слушал вдохновенную ложь, бросал им деньги, которых им удавалось собрать столько, что, переодевшись, они могли поездить по городам, кутить, объедаться и на зиму себе сберечь, а летом — снова в турне.

Чтобы удостовериться как это у него получается, я просил его продемонстрировать. Нас он научил тянуть, поддакивать, мы изображали дервишей, а он воодушевлялся на такие речи, что у нас и то в поджилках забирало. Каков был талант! И как мало значила оказывается религия для этих артистов.

Васька Африкантов много рассказывал о себе, о своем прошлом, воровском прошлом, как однажды они завладели целым вагоном резиновых калош и выгружали его под пулями полицейских. Я ему рассказывал как студентами мы однажды на вокзале, где поезд стоял шесть часов, сложили свои корзины и поставили их в кучу посреди зала, где были выставлены в витринах фотографии воров, и никому ничего не поручали, на шесть часов уехали на Волгу — и все обошлось благополучно.

Пришел в память я уже весной; помню, что увидел зеленую травку за окном и так был изумлен ее красотою, что дал себе зарок никогда не унывать в жизни, так как достаточно этой травки, чтобы понять как красива и привлекательна жизнь. И в жизни это мне действительно хорошо помогло. Хотя я всю жизнь был оптимистом и ничто кажется не способно было повернуть меня на пессимизм, но это чудо земной прелести иногда мне бывало нужно и стоило только вспомнить о нем, как все тяжелое отступало и на душе становилось легко.

Оказывается, помимо тифа, я перенес еще и воспаление легких — конечно: шуба на голое тело и сапоги на босу ногу в такую суровую зиму, в какую мы дважды форсировали перевал Терекдаван.

Т.Н. в больнице меня поддерживала, принося каждый день куриный бульон. Навещала меня и Ксеточка, двоюродная сестра, рассказывавшая, как однажды я ей сказал: знаешь, Ксеня, я сегодня утром вылил на себя целое ведро холодной воды! — Я был без сознания и не помнил этого. Но помню почему-то сон: я мчусь по тропе вниз по скалам, и вот уже мы должны разбиться о скалу, уже неминуемо, а я все не выпускаю вожжи, все еще правлю, и мы несемся дальше, и опять скалы, у меня уже нет сил держать вожжи, а все их не бросаю и, не зажмуриваясь, лечу опять на скалу... Наверное, это и была борьба со смертью, из последних сил. Сон этот так врезался в память, что и сейчас это ощущение скачки с падением вниз, скала, вожжи, тягостная усталость — все помнится.

Вернулся в Скобелев и сразу к месту службы: я уже числился в списках Маргеланского конного полка на должности командира эскадрона — то есть с повышением.

Приезжал к нам в Ташлак тов. Фрунзе с Фурмановым. Мы сидели за длинным столом. Мое место было напротив Михаила Васильевича: запечатлелись на фотографии, снимал какой-то неизвестный скобелевский фотограф. У него должны быть негативы этого снимка, я в печати не встречал — может быть на нем не распознают Фрунзе и поэтому он неизвестен. Было это весной 1920 года... Было ли горячительное, не помню, наверное было — ведь поднимал же Михаил Васильевич тост за дружбу, за здоровье Мадаминбека, С.Ю.К. и джигитов. Был плов.

Как раз перед пловом в дверях появляется Джанабекказы и ему предоставили место во главе стола; усевшись и произнеся все приветствия, которые полагаются, он вдруг заметил меня, встал и бросился обниматься. Фрунзе улыбался такой непосредственности и проявлению этих добрых отношений между русским командиром и главой киргизского рода и порядочного отряда джигитов.